Сколько копий сломано-переломано вокруг десятой главы знаменитого пушкинского романа в стихах! Ан, нет. И мне хочется помахать кулаками в этой нескончаемой драке. Попробую.
Десятая глава в советском пушкиноведении однозначно рассматривалась как свидетельствующая о радикальности пушкинских взглядов на будущее российского самодержавия, революционности поэта и т.д. Мысль о том, что путь героя романа – Онегина в декабристы однозначно решается уже самим существованием этой главы, так же подчеркнута многими перьями записных пушкинистов.
Выдвигать свои общие версии о смысле и содержании этой главы на основании того малого материала (объём главы составляет примерно 10% от среднего объёма романной главы) я не стану. А вот поспорить с кое-какими тенденциозными суждениями о ней – моя задача.
двойной клик - редактировать изображение
Начнём вот с чего. Первая строфа начинается четверостишием:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
Итак. Скажу честно. Иногда злит и даже бесит готовность «специалистов» выдумывать и нагромождать черт знает какие домыслы и категорически отказываться читать то, что написано самим Пушкиным. У Пушкина, у которого по его собственным словам время романа «рассчитано по минутам», слово «тогда» решительно означает что «сегодня», «сейчас» на престоле сидит уже не Александр Первый, а Николай Первый. И, кстати, может быть уже несколько лет…
Действие романа (свидание Татьяны и Евгения в её доме) заканчивается в марте 1825 года. Стало быть, Александру Павловичу царствовать ещё восемь с половиной месяцев. Какое же может быть «тогда»? Разрешить противоречие можно лишь двумя предположениями:
- первое: «десятая глава» не десятая, и не глава романа. Напомним, что в сохранившихся, подвергшихся расшифровке, строках нет ни одного упоминания ни о героях романа, ни об авторе романа. Более того, поэт выведен здесь в третьем лице:
Тут…
…
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал;
- второе: «десятая глава» всё же десятая глава, и глава романа, но написана она должна была быть от какого-то третьего лица, а не от лица автора и не от лица Онегина. И время её действия ближе не ко времени окончания действия в романе, а ко времени реального завершения работы над романом – 1830-ый-31-ый гг. Вспомним, что в романе Пушкин всегда говорит от себя лично: "Онегин, добрый мой приятель..." и т.д.
Тому, что сама десятая глава существовала, есть многочисленные доказательства: от записи самого поэта о том, что 19 октября 1830 г. сожжена Х глава, до свидетельств П.А. Вяземского, А.О. Смирновой-Россет, А.С. Тургенева, М.В. Юзефовича. Рассмотрим основные из них.
Из дневника князя Вяземского под 19 декабря 1830 года: «Третьего дня (т.е. 17-го) был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привел в порядок и 9 главу Онегина; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих славная хроника; куплеты Я мещанин, я мещанин; эпиграмму на Булгарина за Арапа; написал несколько повестей в прозе, полемических статей, драматических сцен в стихах: Дон Жуана, Моцарта и Сальери; У вдохновенного Никиты, У осторожного Ильи» (Сохранена орфография оригинала).
Возникает вопрос: зачем в октябре сжигать главу романа, чтобы через несколько месяцев читать из неё отрывки Вяземскому, да ещё как из главы «предполагаемой»? И ещё вопрос: почему цитату из «предполагаемой» главы – «У вдохновенного Никиты, У осторожного Ильи» - Пётр Андреевич приводит не сразу после своих слов о строфах про 1812 год и т.д., а перечислив все остальные произведения Пушкина, написанные им в деревне. Единственно логичный ответ – эта не цитата из Х главы, а начало какого-либо другого стихотворения. (Представьте, что Вяземский начал бы свою запись со слов о Дон Жуане, Моцарте и Сальери, потом бы упомянул онегинские главы и вдруг закончил бы перечень цитатой из «Каменного гостя»! Да с какой бы стати!..)
Ни один пушкинист сегодня не может утверждать, что изучил всю литературу о поэте и его творчестве. Поэтому выдвигая любую новую версию, её автор должен честно признаваться, что не исключает, что где-то, когда-то высказываемая им мысль уже в том или ином виде проскальзывала, но сам он о том достоверно не знает…
Хочу и я предложить версию Х главы «Евгения Онегина», если это глава и глава из романа. Она могла бы быть написана от лица бывшего декабриста, либо сосланного на Кавказ, либо дело которого было оставлено без последствий (т.е. в деле декабристов он фигурировал, но никаких санкций против него не последовало и ни к какому разряду государственных преступников он причтён не был). Вот с таким человеком и мог каким-то образом пересечься Онегин – на Кавказе, например (что стоило Онегину посоле отповеди Татьяны вновь пуститься в путешествие по старому маршруту?) или в имении этого «бывшего», куда он скрылся подальше от двух столиц, или, наконец, за границей, куда, опять-таки, мог рвануть Евгений…
Подробнее остановимся на свидетельстве А.О. Смирновой-Россет.
Александра Осиповна, младшая современница Пушкина, (родилась в 1809 году, умерла в 1882-ом) была фрейлиной Императрицы Марии Фёдоровны, вдовы Павла Первого, а после её смерти, - фрейлиной Императрицы Александры Фёдоровны, супруги Николая Первого. В круг её друзей входили Жуковский и Вяземский, семейство Карамзиных, Пушкин и В.Ф. Одоевский, а позднее – Гоголь и Лермонтов. Никто из её современниц так часто, как она, не становились прототипами героинь и персонажей литературных произведений, адресатами поэтических посланий. К ней обращены целые главы великой гоголевской книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Её мемуары (начатые в альбоме, подаренном ей Пушкиным), воспоминания, записанные с её слов, эпистолярное наследие – один из ценнейших и авторитетнейших источников по истории Императорского двора и российской культуры XIX века. Творческое наследие Смирновой–Россет, как и её биография, хорошо изучено, и стало достоянием как специалистов, так и широкого круга читателей, благодаря многим и многим публикациям.
Как известно, одним из итогов достопамятной встречи новоиспеченного Императора Николая Первого и возвращённого из ссылки поэта, стали обязательства, взятые на себя Государем, самому быть цензором пушкинских произведений. И судя по сохранившимся пометам на полях, Николай Павлович старался исправно их исполнять. Когда Александра Осиповна бывала при дворе, (а ей часто приходилось отлучаться и лечиться за границей и вывозить на лечение детей), она становилась «передаточным звеном» между поэтом и Государем, и доставляла пушкинские новинки на суд августейшего цензора. При этом Александр Сергеевич предварительно читал свои творения самой Александре Осиповне и решительно спрашивал её мнения, а потом и Николай Павлович обсуждал с ней свои замечания. Сохранился конверт от янв.-февр. 1830 года с надписью Николая «Александре Осиповне Россет в собственные руки», в котором он через неё возвращал Пушкину VII главу «Евгения Онегина».
Учитывая всё вышесказанное, обратимся к тому, что нам известно о X главе по свидетельствам А.О. Смирновой–Россет, воспользовавшись комментариями к этой главе маститого литературоведа М.Ю. Лотмана. Он сообщает: «В 1931 году в «Автобиографии» А.О. Смирновой-Россет были опубликованы данные о том, что через Смирнову-Россет Пушкин давал десятую главу на прочтение Николаю I (рукопись воспоминаний с четкими, исключающими возможность описки, сведениями об этом хранится в рукописном отделе Российской государственной библиотеки в Москве). Данные эти привлекли внимание лишь в конце 1950-х гг., когда А.И. Гербстман обнаружил в архиве Аксаковых в Пушкинском доме их подтверждение – конверт с пометой рукой Смирновой-Россет, что в нем Николай I вернул ей десятую главу «Евгения Онегина»».
Казалось бы – всё ясно. Но свой источниковедческий пассаж Лотман заканчивает весьма странно. Противореча самому себе, он пишет: «При всей интригующей сенсационности этих сообщений, они, к сожалению, не поддаются интерпретации: мы не можем выяснить, что Смирнова называла десятой главой и в какой мере известный ей текст пересекался с тем, что знаем об этой главе мы».
Как же так? То, что конверт с VII главой, прочитанной Государем и возвращаемой через Смирнову-Россет, был конвертом с седьмой главой, мы не сомневаемся, а тому, что конверт с X главой, также прочитанной Государем и таким же образом возвращаемой, был именно с Х главой, мы отказываемся верить. Неувязочка выходит… Но всё дело в том, что текст, именуемый сегодня X главой «Евгения Онегина», ни при каких условиях не мог быть отправлен на прочтение Императору Николаю Первому. Значит, либо мемуаристка ошибается (как, впрочем, и князь Вяземский), либо сохранившиеся отрывки не есть отрывки из десятой главы.
Взаимоотношения между братьями – Александром Первым и будущим Николаем Первым трудно назвать тесными. Прежде всего, ощущалась значительная разница в возрасте – без малого двадцать лет, т.е. они, по сути, принадлежали к разным поколениям. Ещё большим было различие в воспитании и жизненном опыте - первый почти 20 лет воспитывался бабкой – Екатериной Второй - в её блестящем окружении, он же являлся, фактически, соучастником убийства отца, а потом в течение целого ряда лет менял роли то союзника, то противника Наполеона. Николай, вместе с младшим братом Михаилом, воспитывался матерью, которая, кстати, не допустила своих младших сыновей до участия в Отечественной войне, на чём настаивал Император; образование, им полученное, не предусматривало его будущего царствования, т.к. наследником престола считался цесаревич Константин. Вероятно, что и после отречения Константина, положение Николая заметно не изменилось, так как отречение хранилось в тайне и от двора, и от него самого. Неопределённость в вопросе престолонаследия дала декабристам карты в руки, и им удалось вывести на площадь одураченных солдат, посчитавших, что Николай узурпировал власть, принадлежащую Константину. Нет сомнения в том, что Николай прямо относил значительную долю вины за события 25 декабря на счёт своих старших братьев, что нисколько не увеличивало его любви ни к покойному Императору, ни к наместнику Царства Польского, которым после Венского конгресса являлся Константин.
В ходе следствия над декабристами Николай с большим удивлением открывал для себя свидетельства того, что Александру Первому было многое известно о существовании и деятельности тайных обществ в России, но никаких решительных мер (разве что мало обоснованный арест В.Ф. Раевского) против них он не предпринимал. Зная решительный и прямой характер Николая I, можно смело предположить, что это удивление сменилось и прямым возмущением (пусть тщательно скрываемым) попустительством старшего брата-Императора, поставившего в итоге под угрозу жизнь и самого Николая, и его семьи.
И всё же, несмотря на это, невозможно допустить и мысли, что бы Пушкин, да ещё при посредничестве Смирновой-Россет, передал бы Николаю Павловичу такие стихи о его предшественнике:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
…
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
И что? Николай Павлович мог бы одобрить печатание этих стихов? Никогда! А, следовательно, не их передавал Пушкин ему для прочтения, а мы именуем X-ой главой «Евгения Онегина» другой текст, скорее всего, вовсе не предназначенный к публикации. Но пушкинистам советского времени очень хотелось, чтобы именно такой, антимонархический, текст ассоциировался с великим романом великого поэта, и чтобы Евгений Онегин прямым путём шёл из дома генеральши Татьяны Лариной в дом к Рылееву на сборище Северного тайного общества. И это их «хотение» подкреплялось либо большими натяжками, либо чистой воды фальсификациями.
Романовы понимали преемственность политики несколько иначе, чем генеральные секретари ЦК КПСС, когда каждый последующий клеймил эпоху предыдущего различными ярлыками – культ личности, волюнтаризм, застой… И потому т.н. Х-ая глава, скорее всего, не имеет отношения к «Евгению Онегину», и не только потому, что Пушкин не осмелился бы подать Николаю Павловичу оскорбительные стихи в адрес его старшего брата, но и потому, что к моменту окончания романа в стихах изменилось и само отношение Александра Сергеевича к Императору Александру Первому.
Начиналось оно в ранней молодости поэта строчками:
Ура! В Россию скачет
Кочующий деспот.
Сие писано в декабре 1818 года (тот самый, упомянутый выше Noёl). В 1825 году это звучало уже так:
Ура! Наш Царь! Так выпьем за Царя!
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
Продолжалось в «Медном всаднике» в 1833-ем:
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил.
А заканчивалось в 1836-ом:
Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните — как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.
И нет его — и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
Некоторые вопросы литературы, как и вопросы из других областей, не подлежат, видимо, окончательному разрешению в силу недостатка или противоречивости фактов. Вот и X-ой главе пушкинского романа в стихах, скорей всего, оставаться вечной загадкой. И возможностью для пишущей братии «потянуть одеяло на себя». Монархисту – на себя, доказывая любовь Поэта к Императорам Александру и Николаю Павловичам, а сторонникам социалистического реализма на себя, доказывая обратное…
