Русский литературный процесс есть прежде всего отрицание русских форм жизнеустройства. Русский метод, критический реализм, призван, по Чернышевскому, делать три вещи: исследовать действительность, отражать типичные характеры в типичных обстоятельствах, и выносить этой действительности приговор.
Приговор, о чём бы ни писалось, был всегда один и тот же: так жить нельзя. У Гоголя спросили: почему ни в Ревизоре, ни в Мёртвых Душах, нет ни одного положительного героя? Он ответил: тогда каждый будет видеть в нём себя, и не узнавать себя в сатире.
Русские писатели за сто с лишком лет превратили в щепки не только все социальные институты (церковь, суд, армию, монархию, земства) но, в наивысших своих проявлениях, стали отрицать уже семью и романтическую любовь (Анна Каренина плавно перешла в Крейцерову Сонату).
Интересно, в какие 5е, 6е, 10е колонны, в какие русофобы были бы записаны сегодня Толстой, Герцен, либо, скажем, Чернышевский («Друг венгров. Желаю поражения там России.»)
Или, к примеру, автор этих строк:
Чтобы дать собранию, в особенности молодежи, пример того, как в тогдашней России национальное освободительное движение поднималось в связи с рабочим движением, я приведу вам один небольшой пример.
В декабре 1905 года в сотнях школ польские школьники сожгли все русские книги, картины и царские портреты, избили и прогнали из школ русских учителей и русских товарищей с криками: «Пошли вон, в Россию!».
В этом повсеместном и тотальном отрицании была гипербола. Но было и другое. Дух самоотрицания родил ВЫСШИЕ формы культуры. Самоирония и самокритика есть вернейшие признаки высокой духовной организации. Почему не сложилась ни польская, ни немецкая великая литературная традиция? Пафосное отношение к самим себе помешало.
Здесь мне хочется несколько отступить, и вернуться к полемике под моей предыдущей заметкой.
Мне говорят, что, дескать, «единственно возможной формой диалога с жидом есть спустить его с лестницы, если он появится.» Так поступали в период золотого века русской литературы.
Единственной формой общения Пушкина с предками тех, кто говорит мне это сейчас, было «Ступай на конюшню, и пусть Фёдор тебя выпорет». А что ж до жида, тут всё было несколько сложнее. «Диалог» включал в себя две фазы:
1.Одалживание денег (и тут валились в ноженьки: «Абрам, выручай, ведь каторжное дело!»)
2.Отдача денег. Вот В ЭТОМ месте пытались не просто спустить с лестницы, но сразу вспоминали и распятие Христа, и «безбожное ростовщичество». Странно, как господам, «аксельбантами увешенным до пупов», ни мысли о Христе, ни о ростовщичестве не приходили ни за ломберным столом, где просаживалось приданное сестры, ни во время кутежа с цыганами в Яре, ни в салоне мадам Зизи, что на Мещанской.
И антисемитизм Достоевского – это не из Мёртвого Дома, нет. Это ярость лудомана, носившего брошь невесты в заклад.
Дело тут не столько в попойках да рулетках. Сама система, основанная на земельной ренте, предполагала жизнь, а вообще-то, и хозяйствование в имении. А хотелось жить в городе. Не в Петерсбурхе, так хоть в уездном городе N, где можно вальсировать на именинах жены градоначальника, и вывозить дочек в свет. Но для того нужны наличные, здесь и сейчас. Когда ещё крестьяне привезут оброк из дохлых кур, когда свезут это всё на ярманку?
На интересные мысли наводит Гоголь. Бульбе ничего не стоит в любую минуту зарезать Янкеля. Собственно, Янкель один и остался в живых после погрома, остальные утонули в Днепре. И вот такому человеку говорит Бульба: «вы, жиды, ВСЁ МОЖЕТЕ, хоть со дна морского достанете.»
В конечном счёте старый разбойник оказался прав. Янкель пережил и Тараса, и Остапа, и всех прочих.
В значительной степени, жидовское всемогущество – миф. Более того, сегодняшние поколения, расслабленные размеренной мещанской жизнью, утратили и те реальные качества, коими обладали их предки: длинная воля, живучесть дворовой собаки. Но, как и всякий миф, правильно понятый, он должен стимулировать.
Говорят, «народ-мафия». Мне этот термин решительно не нравится. Мафия – это нечто сицилийское, как спагетти, канцьона под мандолину, или лупара.
Более же серьёзное возражение против пробирочного солидаризма состоит в двух очевидных неудобствах.
Необходимость взаимодействия с дураками, которые тебе не интересны, (какой ни есть, а он родня) и, наоборот, невозможность взаимодействия с интересными тебе людьми. Во всяком этническом и кровно-родственном есть нечто изначально навязанное, вне твоей воли и контроля.
Самоорганизация демоса для грядущих битв с олигархатом и анархо-быдлом, являясь авраамической по духу и миросозерцанию, уж конечно не будет единением по каким-либо пробирочным признакам.
Вопрос: каков же МЕХАНИЗМ такого единения? Ответ: ТОЛЬКО через литературный процесс. И здесь нет лучшего учителя, нежели лучшие образцы великой русской литературы.
