Авторский блог Виталий Яровой 22:27 31 августа 2017

ВЗГЛЯД НА ПРОШЛОЕ ИЗ ЕЩЕ НЕ НАСТУПИВШЕГО БУДУЩЕГО

ВЗГЛЯД НА ПРОШЛОЕ ИЗ ЕЩЕ НЕ НАСТУПИВШЕГО БУДУЩЕГО

(О главной идее повести Н.В.Гоголя «Тарас Бульба»)

«Тарас Бульба» стоит несколько в стороне не только от миргородских, но и от всех малороссийских повестей Гоголя.

Но не вне их общего контекста, формируемого за счет точно выбранных черт украинской ментальности.

Поэтому чтение повести может очень посодействовать в смысле более глубокого проникновения в этот менталитет, в особенности теперь, в наши дни: и для недоуменно взирающих на украинцев западноевропейцев, и ждущих от них очередного сближение русских. И, прежде всего, для самих украинцев, чье сознание в очередной раз перемкнуло на очередной фазе ложной самоиденфикации.

Можно даже разглядеть нескольких прямых предшественников главного героя в более ранних гоголевских повестях. Более всего на эту роль подходит Данила Бурульбаш, выступающий, как и Тарас Бульба во втором варианте повести, названной его именем, яростным противником католичества и не менее ярым защитником православия.

И не только это их сближает. Тарас ради любви к родной земле не задумываясь собственными руками казнит собственного сына. Бурульбаш по той же причине готов казнить собственную жену; думается, что не пожалел бы и сына. В той же, так сказать, манере, в которой казнит своих сыновей- католиков Иван Гонта в шевченковской поэме «Гайдамаки», рядом с которым и Бульба, и Бурульбаш выглядят просвещенными гуманистами.

В этом тоже, в том числе, смутно видны предпосылки к теперешней украинской ситуации, когда каждый считает себя вправе воевать против всех, не взирая на степень родства – но уже во имя некой ложно понимаемой идеи.

Отметим, что даже представления о православной вере у Бурульбаша точно такое же, как у Тараса Бульбы или даже, до простят мне оба героя такое сравнение, у теперешних квази-казаков с квази-оселедцами на головах, которые, не в силах взять приступом клятую Москву, как то было с гораздо более доблестными их предшественниками в Смутное время, от скуки или же от опаски утратить боевую сноровку после невозможного уже теперь Майдана, где нибудь в глухой степной провинции время от времени идут на щтурм какого нибудь дома для престарелых партийных работников, предварительно постояв на раскольничних молебнах с прижатыми к груди иконами – они целиком исчерпываются обрядово-бытовой ее стороной.

Этот момент очень существенный.

Есть, кажется, некоторая загадка в том, почему идею долженствующего победить и соединить под своим крылом все славянские народы православия (именно долженствующего, ибо вектор идеологической концепции автора повести, как я попытаюсь показать далее, направлен исключительно в будущее), – почему эту идею выражает у Гоголя народ маловоцерковленный, полудикий, крайне своевольный и однозначно анархически настроенный.

Этот вопрос мы и попробуем разрешить; но вначале вкратце определим упомянутый вектор, намеченный самим Гоголем. Начальная точка этого вектора – воспоминания о давно прошедшем времени, когда родина героев повести была хранительницей Православия (кстати, этот мотив занимает очень важное место и в «Страшной мести», и даже в несравнимой по значению с первыми двумя «Пропавшей грамоте»); конечная точка – будущее, когда она снова таковой станет. Приблизительно посредине этих точек находятся время и герои повести, написанной Гоголем.

Читая ее, нетрудно заметить, что радение главного героя о Православии, если брать конкретный случай, так сказать, связанный с человеческим фактором, подпитывается как бы далеким, ему самому известным лишь по каким-то чужим рассказам, прошлым. Учтем, в какие годы происходит действие повести, и какой, собственно, народ, фигурирует в ней. Прошло несколько столетий с тех пор, когда люди, состовлявшие некогда население Киевской Руси и, соответственно, представляющие древнее православное благочестие, переселились на Север, создав там мощное православное государство как раз в то время, когда происходит действие Тараса Бульбы (по присутствующим в тексте хронологическим ориентирам – это может быть и пятнадцатый, и шестнадцатый, и даже семнадцатый век – в данном случае это даже не важно, ибо Гоголь, думается, вполне сознательно, смешивает события отделенных друг от друга столетиями события с целью передачи духа народа и времени в крайне сконцентрированном идеологическом сгустке).

Зададимся вопросом: что за народ, называемый Гоголем русским, но столь разительно от него отличающийся, действует на почти обезлюдевшей огромной территории (эта обезлюденность тоже неоднократно и подчеркнуто отмечается Гоголем)? И почему этот полуязыческий, бандитский народ, своими действиями часто напоминающий свору чертей, так часто говорит о своей русскости и о своем Православии?

Попробуем хотя бы вкратце вникнуть в заданный вопрос.

Народ, действующий в повести и живущий на территории тогдашней Малороссии, я, имея, может быть, не очень большие исторические познания о нем, но хотя бы в силу некоторой к нему причастности по крови и к тому же чувствуя его интуитивно, все же рискну определить как переставший быть русским. Тем более, что сформировался он из множества племен и языков, поселившихся, или хотя бы осуществлявших набеги на эту землю в результате отмеченного ухода в северные земли основной генетической массы. Но существенно и то, что этот новый народ сохранил на генетическом уровне память о своей былой русскости, которая позволила ему пронести через многие годы в наслоениях другой крови истинно русский дух. Об этом, отчасти – во всем нам памятной по школе речи Тараса, обращенной к собратьям:

«Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь – и там люди! также Божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово,– видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа,– любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а… – сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: – Нет, так любить никто не может!»

То есть, по Бульбе, дело вовсе не в крови, а в духе. Более афористично, сам того, может быть, и не заметив, Гоголь продублирует эту мысль во фразе, сказанной Андрием полячке: «Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего».

Собственно, этими поисками настоящей родины, которая определяется состоянием духа - православного, носителями которого мнят себя казаки, естественно, безальтернативно христианского, они, можно сказать, и заняты; но многие, если не все, обретают ее лишь на поле боя, для них последнего.

Но, до поры до времени, их нравы мало согласуются даже с этикой православного человека. Чтобы убедится в этом, сравним их поведение во время двух подробно описанных Гоголем двух больших битв: в первой казаки грабят и мародерствуют, во второй – выступают как безупречные рыцари – защитники и хранители православия. Кое-что в смысле оценки качества их веры вера мы можем догадаться и вот из такого, довольно недвусмыссленного эпизода. Дело касается поступления новоприбывшего на Сечь в казаки.

«Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил:

– Здравствуй! Что, во Христа веруешь?

– Верую!– отвечал приходивший.

– И в Троицу Святую веруешь?

– Верую!

– И в церковь ходишь?

– Хожу!

– А ну, перекрестись!

Пришедший крестился.

– Ну, хорошо,– отвечал кошевой,– ступай же в который сам знаешь курень.

Этим оканчивалась вся церемония».

Далее – нечто еще более значимое – и, в некотором смысле, противоречащее предыдущему: «И вся Сечь молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании».

Между тем, пост и воздержание, наряду со смиренным состоянием духа, вполне согласующимся с непримиримостью при тех или иных обстоятельствах, в число которых входит и битва с врагом – это едва ли не главные столпы, на которых стоит православие. Да и то, что сегодня называют русскостью. Казакам, как мы видели, до таких тонкостей, дела нет. Это и сыграет роковую роль с пленении одного из полков при осаде Дубна.

На том же уровне – казацкое благочестие. «У нас храм Божий – грех сказать, что такое, - как-то между прочим, к слову, произносит новоизбранный кошевой, - вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу кто догадался им выковать! Они только то и получили, что отказали в духовной иные козаки. Да и даяние их было бедное, потому что почти всё пропили еще при жизни своей».

Вспомним еще раннее отмеченную Гоголем праздность, в которой большую часть времени пребывают его казаки – и что останется от личного православия каждого из них? Молитвы, хождение в церковь, которые, думается, не столь и часты? И все это не мешает им быть нелицемерными и совершенно искренними защитниками веры, до которой им, в сущности, нет никакого дела, и к которой, получается, если они и подвержены, то только по форме, а не по сути. Это, повторяю, очень существенный момент, могущий быть понят лишь тем, кто хорошо знаком с характером малороссиян, потомков гоголевских казаков, в жизни которых бытовые формальности до сих пор занимают очень большое место. Так что и о своем Православии, как и раннее о русскости, говорить гоголевские казаки не имеют, пожалуй, никакого права. Однако имеют все основания для их обретения, причем в наиполнейшей мере. Но это лишь в том случае, если получат толчок свыше (бывает ведь, что и не получают).

Каким, правда, образом это происходит, я не скажу, так как не знаю, хотя каким-то краем догадываюсь, посему могу предложить несколько версий на выбор: может быть, это чувство передается посредством ангела места внушением Святого Духа; может быть, посредством Святого Духа через молитвы местных святых; может быть, просто посредством генетической памяти, через растворившуюся в примесях других кровей русской крови, которая служит в этом случае своеобразным катализатором. Хотя последнее как решающий в этом деле фактор, маловероятно, что, как мы видели, понимает и сам Бульба.

Тем не менее – факт налицо: в какую-то решающую минуту жизни казаки обретают полноту веры, а заодно осознание своей русскости и – мало того – возможность неким провидческим образом заглянуть в будущее. Собственно, это и происходит в момент последней битвы с умирающими казаками и, еще в большей степени, с заживо сжигаемым Тарасом. Напомню, как к этому подводит читателя Гоголь.

Прежде всего, через весь текст он очень последовательно проводит основополагающее для идеологии повести воспоминание о прошлом земли, на которой живет описываемый в повести народ. Именно это воспоминание определяет и тональность все того монолога Тараса о русском духе, большинство глаголов которого, отметим, выражены в прошедшем времени: «Вы слышали от отцов и дедов, говорится там, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша!».

В скобках замечу, что прямо в след за этими словами, Бульбой подробно излагается образ жизни современных ему казаков, противоположный только что изложенному: «Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства».

А вот далее следует существеннейшая оговорка, позволяющая нам перейти к следующей точке намеченного пунктира. Но прежде, все-таки, я ее процитирую.

«Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!».

Несколькими страницами ниже намеченный мотив получает некоторые посылы для того, чтобы читатель мог согласовать его с тем временем, к которому относится действие повести. Происходит это, как я уже сказал, во время последней для многих казаков битвы, в которой гибель каждого из них Гоголь вписывает в четкий контекст, связанный с верой и Отечеством, по настоящему обретаемых каждым из казаков лишь в этот последний для них час на земле, прямо здесь и сейчас. Каждому, наверное, памятны также и их последние слова о торжестве русского Православия, но я все же их еще раз напомню:

«Пошатнулся Шило и почуял, что рана была смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: «Прощайте, паныбратья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» И зажмурил ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела.

Не успели оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого на четыре копья. Только и успел-сказать бедняк: «Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!» И там же испустил дух свой.

А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.

Поникнул Балабан головою, почуяв предсмертные муки, и тихо сказал:

«Сдается мне, паны-браты, умираю хорошею смертью: семерых изрубил, девятерых копьем исколол. Истоптал конем вдоволь, а уж не припомню, скольких достал пулею. Пусть же цветет вечно Русская земля!..» И отлетела его душа.

Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: «Благодарю Бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную меня!– скажет ему Христос,– ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь».

И, наконец, в конце повести, в финальном монологе заживо горящего Тараса этот вектор, брезжащий из далекого прошлого и дошедший до настоящего, обретает направление в сторону будущего – и в весьма примечательном контексте, главным определяющим которого выступает идея Великой Руси с православным царем во главе (мысль, согласимся, по меркам бытового правдоподобия мало согласующаяся с анархическим складом характера и образом мыслей старого полковника Бульбы), - России, объединяющей под своим крылом весь Православный Мир.

«Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымется из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему». В том числе, добавляю от себя, и буйное, вольнолюбивое казачество.

Впрочем, этот вектор задан в более раннем эпизоде – в тосте, который предлагает перед походом откупоривший бочки со старым, хранимым специально ради этого случая, вином Тарас.

Послушаем, что он говорит:

«Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами!»

Далее следует тост за Сечь, в котором момент веры тоже главенствует, даже определяет славу казачества в будущих веках.

«Да за одним уже разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих. Так за веру, пане-братове, за веру!»

И наконец:

«– Теперь последний глоток; товарищи, за славу и всех христиан, какие живут на свете!

И все козаки, до последнего в поле, выпили последний глоток в ковшах за славу и всех христиан, какие ни есть на свете. И долго еще повторялось по всем рядам промеж всеми куренями:

–За всех христиан, какие ни есть на свете!»

Ради напоминания всем христианам, какие ни есть на свете, того, что такое родная земля и родная вера, думается, и писал Гоголь свою повесть. В свете этих двух одушевленных категорий он и рассматривает своих героев, и, разрешая поставленный в Тарасе Бульбе вопрос, что же такое русский и что такое православный, приходит, в конце концов, к очень простому выводу: быть православным – это значит, не взирая ни на происхождение, ни на кровь, и быть русским.

Только вооружась этой мыслью, могут выйти теперешние малороссы из закольцевавшего их сознание и взявшего его в плен совершенно фантастического малороссийского прошлого с рытьем вручную морей и постройкой украинских пирамид в плохо представляемом ими Древнем Египте – может быть, в уже сейчас становяшееся реальностью великорусское будущее.

1.0x