Авторский блог Тимур Зульфикаров 18:23 14 сентября 2017

Всемирный день журавля

Тимур Зульфикаров

Милые друзья!
Сегодня Всемирный День Журавля!
Нет более щемящей печальной возвышенной птицы на земле...
О ней писали многие поэты...

И я вспомнил свою поэму, написанную в 1997 году...
А в 2013 году она получила премию " Светлые души" им. Шукшина.
С Того Света Василий Макарович послал мне журавлиную весточку...

Ибо говорят, что журавли летают в двух мирах...

ТАЛДОМСКИЕ ЖУРАВЛИ
Сказка
Моей внучке Ксении Зульфикаровой

... Мы свое отбаяли до срока —
Журавли, застигнутые вьюгой...
Нам в отлет на родине далекой
Снежный бор звенит своей кольчугой...
(Н. Клюев)

... Нет ни одной другой птицы, которая так
тесно сближалась бы с человеком, так умела
бы понимать все его движения и приносить ему
удовольствие, как журавль...
(А.Э. Брэм)

... В тот осенний день и час, когда я
закончил сочинять эту сказку, прямо над моим
московским домом прошла журавлиная стая.
Я радостно, сладко зарыдал ей вослед и
понял, что это Господь послал мне великую
награду за малый труд мой.
Нет на земле ничего слаще этих слез и этой
уходящий, трепещущей, близкой стаи...
Т.З.

... Ах, Феня, Фенечка!..
Да нельзя же чтоб ребенок рыдал средь осенних осенних обмочливых плывущих полей полей...
Да нельзя же чтоб ребенок мой одиноко брел на Блудово болото талдомское к журавлям, а забыл человеков!..
Да нельзя же чтоб ребенок боле любил птиц бездушных, чем человеков русских — пусть и заблудших что ли? а?..

... А я сельская учительница, Галочка Анфимова, не этому учила учеников послушливых деревенских своих и дочь свою, десятилетнюю Аграфену...
Но!

Вот мор пришел на Русь…
Русская пословица говорит " На троне вор - в стране мор"...
И деревни стали без крестьян мужиков…
И школы сельские стали без учеников…
И одинокие бабы ходят в обнимку с бутылками самогона, а не с младенцами спеленутыми тугими яблоневыми.

А мой муж, председатель колхоза Захар Анфимов, в приступе хмельной сокрушительной долгожданной разбойничьей воли разогнал распродал родной былой тщедушный колхоз и уехал в Африку.
Он был яростный охотник и сказал перед. отъездом:
— Надоело мне изводить гонять нашу низкую лесную бедную дичь!
Хочу в Африке поохотиться на лопоухих вислоухих слонов! Всю свою убогую колхозную партийную жизнь, Галя, я мечтал об охоте на слонов и вот мечта моя близка!..
Спасибо Горбачеву да Ельцину — освободили навсегда народ русский!..

И Захар-слонолюбец, прихватив с собою тощую колхозную кассу, уехал и пропал в Африке!..

И вот я одна учительница осталась в деревенской опустевшей в перестройку школе вместе с дочерью моей Феней…
Но вот и она ушла убежала тайно сладко хищно бежала на слепое Блудово болото талдомское опасное наше к журавлям.
Но нельзя же, чтобы дитя убегало от родной матери и бабушки Саши к журавлям на болото!..

... Феня, Фенечка!..
Там, на Блудовом болоте, таятся смертельные ямы-елани топкие бездонные коварные, как проруби в дымном сизом, декабрьском льду!
И они покрыты лишь обманными белыми атласными купавами, водяными лилиями…
И легко расходятся елани эти под ногами человеков заблудившихся, навек впуская обреченного путника в топь несметную цепкую!
И топь, как живая, поедает поглощает кроткого человека бесследного...

... Мама! мамочка!..
Я хорошо знаю родное Блудово болото — родину, ясли, колыбель журавлей моих...
Я только потрогаю их крылья-перья...
Особенно я люблю двенадцать шершавых липких перьев на их коротких веселых хвостах!..
Ай! ой!..
Я поглажу их по голым, дымчатым твердым змеиным замирающим от моей ласки головкам! и голым жалобным шеям!..
И тут же вернусь в нашу избу в деревне Костюково Талдомской области! в журавлиной моей древней древней дремной Руси-родине!..

Мама!..
И я тут же вернусь в избу алую рдяную дождливую окраинную родимую хлипкую неверную нашу!..
Уже уже подплывшую подточенную близкими мышиными водами реки Талдомки.

Изба наша уже давно стоит, плывет на тайных подземных, сосущих водах…
Изба наша уже давно неверная текучая шаткая, как прибрежная лодка!..
Но я люблю нашу избу-лодку нетвердую...

Когда-нибудь она сойдет в реку и уплывет по реке в океан!..айда!..
Ай хороша лодка — бегущая текущая изба!.. ковчежец... кораблец мой...

Но! мама!..
Но мои журы-журавушки уже к отлету готовятся!беспокоятся!..
Уже! уже чешутся маются они!..
Уже!..

И!..
Но!.. Какие дальние дороги небесные несметные им предстоят!..
А особенно жаль мне однолеток! перволеток! зимушников, домушников!..
Как они до Африки бессонно долетят?
А?..

Может, лучше им одну зиму перезимовать у нас в избе-пятистенке с близким скотным сараем, где дышит живет только одна корова Травка - одно спасенье наше?...

А без коровы-кормилицы-спасительницы все мы тут в деревнях
полях брошенных русских испуганных землях померли бы с голоду в наше блаженное! лихое! кровяное! кладбищенское Смутное Время Перестройки, когда обильно растут только сорняки да погосты…
Да только дятел — один бессонный работник на Руси пианой нищей безработной!..
Ой ли?..

Но корова не дает тихо незаметно по-православному смиренно нам всем в землю лечь залечь сойти затужить…
И к Небесному Царю радостно улыбчиво воспарить восшествовать!
Уйти уйти уйти!..
Уйиии!
Господь наш!..
В Царствии Небесном нас, кротких, безоружных, приими!..

Но корова не дает нам уйти...
Раньше Русь спасали умножали боевые завоевательные кони, а ныне — кроткие кормильные согбенные коровы...
Увы! увы...

... Вот и продаем на кривых мутных дорогах наших творог и сметану проезжим ворам, богачам удавам иродам на их уродливых иностранных сатанинских бешеных машинах...

А иные бабы-молодайки заливистые в сумерках незримых выходят зверовато наго сонно перезрело завернувшись в одни расписные павлово-посадкие платки павлиньи выходят!..
Ой выходят! ай выходят млечные молочные творожные ко греху готовые…
Выходят на темные дороги к этим ворам татям иродам в уродливых адовых машинах...
И там платки снимают, млечность крестьянскую плодовую пречистую являя! навек теряя! теряя! теряя...

Тут последняя колодезная тайна сокровенная чистота Руси разрушается... помрачается…

... Мама!..
А я целую журок покорных моих на Блудовом. болоте…
И обнимаю обвиваю нежно тихими шелковыми неслышными руками перстами их шеи и головки точеные устремленные…
И перебираю перстами крылья их…
И вынимаю выдираю кровяных жгучих пухоедов и тлей птичьих...
И кормлю журок моих с ладоней моих клюквой и голубикой и костяникой и любимым их болотным трилистником…

И они берут с ладоней моих...

Но они уже тоскуют!..
Подпрыгивают они на высоких своих ногах и яро машут, маются свежими дальнозоркими крыльями крыльями…
И уже глядят в небеса и тревожатся беспокоятся уже! уже!
Уже готовятся!..
Уже нетерпеливые они!..
Уже неземные они!..
Уже небесные они!..

Мама! уже они к отлету готовятся!..
Мама! мамочка!..
И я не хочу тут жить!..
Мама!.. не хочу я тут жить! не хочуууууу!..
Я хочу с ними улететь!.. Ууууууу!..
В Африку! в Африку, где мой папа Захар среди слонов лопоухих забылся затерялся...
А я найду его...

... Фенечка! Феня моя!..
Где? где? где ты не хочешь жить?..
В нашей деревне Костюково?..
Иль на Руси Смутной самой?..
Иль на самой земле?..

Девочка моя! мне страшно! Страшно мне!..
А папа скоро — скоро вернется из Африки...

… Мамочка!
А ты слышишь, как журавли с небес кричат? трубят? молят?..
А они курлычат вопиют к нам! к человекам: на помощь! на помощь! на помощь!..
Слышишь, мама?..

Они зовут кричат молят: на помощь! на помощь!..
А кто поможет им на немой глухой безлюдной бесчеловечной Руси…
Когда все руськиа мужи, воители, былые заступники, защитники нынче пагубно повально пианы или трусы иль рабы-потаковники своей плоти-похоти?..

Ай, грешное тело душу съело?..
А тело съели сласти, а душу страсти а?...

Ай! съели источили истончили Русь страсти да сласти?..
Ай, да какие тут сласти да страсти, егда окрест одно гиблое содомогоморрское пианство всерусское повальное неоглядное пианство пианство пианство?..

... Тут Фенина бабушка Александра Соболева — доярка знатная былая, а нынче хозяйка одной единственной коровы Травки…
Потому что колхозы кормильные талдомские новые кремлевские лютые баскаки-властители загубили разогнали…

Тут бабка эта вышла из хмурой, объятой речными водами избы…
И полноводно, голосисто, как псковская похоронная плачея-плакальщица запричитала застенала:
—Ай, да что ж дите в поле, а не в избе живет струится студится?..
В болоте вязком одно одинешенько таится?..
Что ж это мы, люди матерые, позволили, чтоб дите в Блудовом болоте одиноко гробилось хоронилось топилось заживо?..
И льнуло прибивалось лишь к птицам бессловесным да еще и к перелетным?..
Что же у людей русских не осталось даже детской любви, как у реки воды что ли?..
А у дерева — корней да коры?..
Ай! ай! милые вы мои!..

А журавли наши русские, как и тысячи лет назад, стремились шли косились махали через Киев — матерь городов русских — на теплые тропические воды африканские!..
Пошли! построились! потянулись! заструились! забились, ай родные, замирающими трепетливыми станицами!..
Бусами рассыпанными, а не рассылающимися а улетающими,,,

И хоть ходите вы зимою на воды теплые взлелеянные вспыльчивые…
Но родина ваша премилая, родимая — лишь полевая лесная озерная болотистая святая Россия!..
Хладная хладная хладная страна! земля! долина! поле! болото! нищета! маята! избяная моль-тоска!..
А все родимое! журавлиное!..

А что ж птица тропическая райская жаркая, а рождается в России снежной необъятной хладной?..
А что от райских попугайских павлиньих стран- земель лишь серый обделенный, а не венценосный, журавль Господом нашим Спасителем-Христом на серую Русь выделяется отпускается?..
Айда! айда! милые да слепые вы! нет! нет! милые!..

А ведь Русь серая унылая — родина и стозвонных соловьев!..
А Русь не серая! не унылая!..
А Русь неслыханная! сладкая! земляничная!..
Соловьиная! седая! святая!..
Монастырская схимница!..

... И старуха кричит, зовет, поет что ли?..
Заходится что ли на всю деревню?..

Да нет никого в деревне, кроме нескольких стариков и старух…
Да они не слышат…
Да и изба на окраине глухой стоит, хотя в усыпающей деревне все избы уж!.. уже - увы! - окраинные глухие неслышные стали неповинно…
Да и Русь уже стала глухая окраинная изба что ль средь других хитроумных стран и народов?..
И кто слышит стон Ее?..

Но старуха кричит сладко, ласково:
— Нет! нет, милые!..
Серый журавль на серую Русь идет-плывет нехотя?..
Нет! нет!..
Никогда не была Русь Святая серой, а всегда райской была!..

Возьмите, милки милые, русское наше июльское разнотравье вседухмяное — тут бросишь рубаху покосную в травы разволнованные медвяные ярые — рубаха три дня медом сквозит отдает медоточит ликует!..
Да!..
Мед травяной цветовой убивает уморяет заглушает умывает потный дух покосных тел да рубах!..
Айда!

Тут, на Руси, и птицы, и журавлиные станицы щемящие неизбывно ненасытно ненаглядно пряно мило пахнут медом травяным цветочным!..
Воистину говорил наш батюшка, всероссийский мудрец Иоанн Кронштадский, что цветы — остатки рая на земле!..

А Русь — обитель пчелиных несметных цветов…
И немереных райских заливных лугов угодий, где вольно кочевой стопе русского странника Христа!..
Да! да!..
Вот и журавли к нам летят за райским медом трав и цветов — нет нигде такого густопьяного меда и таких журавлей медовых опьяненных хмельных!..
Нет! нигде! на земле!..

Русь — земля райская, медовая — а не серая!..
И журавль знает!.. чует!.. в меду возрастает!..
К Руси сладимо пристает прилипает!..
Ай, зачем зачем зачем улетает?..

Ай! гой! гей!..
А пошли! замахали! заструились родимые! пернатые дружины!..
Медовые рыдалистые потянулись клины на Киев — матерь градов русских и душ исконных православных русских!..
Ай!..

А нынче отделился замутился отпал Киев на Запад чужой католический…
И люди руськиа стали враз чужаками?.. странниками мимогрядущими на родной, чаривной Украине что ль?..

И что же журавли текут! идут!..
Плывут тысячелетними плавными дорогами небесными на Киев?..
А человеки-братия славянские земными путями не могут?..
И что же птица чуткая мудрей человека блудного, гордого безбожника?..

О Боже!.. как же Ты дозволил?

…Ай, великий Князь Володимир-Первокреститель Руси!..
А где ж ты, Пастух человеков прозревших блаженных?..
А нынче ты лишь погонщик небесных журавлей?..
Ай! ай! ай!..

Князь-Святовитязь иль только журавли остались у тебя?..
Иль только пути небесные птичьи божьи остались у Тебя, а не земные пути вновь ослепших восставших дохристовых человеков?..

Ах! и вот уже некому на золотой осенней Руси необъятной приласкать приворожить приютить дитя?..
И бежит оно неразделенно обреченно одиноко к журавлям?..

А сколько нынче людей в богооставленных градах возлюбили собак и кошек более человеков…
И пекутся о четвероногих тварях, забыв о бедных и больных земляках?..

И вот дите бежит к журавлям...

.... Журы! Жураньки! журочки! журушки, голубушки, деточки, курочки-петушки пернатые мои!..
Дайте я поглажу перышки летучие смирные шелковистые ваши!..

…Феня, Фенечка!..
Уже сумерки бирюзовые сиротские сентябрьские густеют в поле и на болоте Блудовом!..
Уже скоро октябрь-грязник!..
Уже скоро первое октября — журавлиный лет и твои птицы улетят!..
Девочка моя!..

... Мама мамочка!..
Журавли улетят—тогда я вернусь домой в избу-лодку нашу бескрылую унылую!..
А издалека наши избы в сумерках осенних похожи на перелетную, кочующую стаю птиц диковинных неземных временно ночующих на земле неуютной...
Да когда войдут они в вечные Христовы небеса?..
Иль истлеют бесследно на земле опустелой?..

... Мамочка!..
А в Блудовом болоте Колокол Кампан, срезанный с колокольни в тридцатые годы, лежит весь в окиси и ржи…
В многолетней тати тлене моли железной…
А язык-било давно источился истерся и стал обрубком невидным…

А где звонарь?..
А на дне Колокола, лежащего навзничь, как убитый наповал, и развалистым раструбом глубоким гладящего в небеса, журавлиха весной снесла два зеленых, крапчатых яйца…

И вот два птенца, выйдя в мир из скорлупы, маялись на дне исполинского Колокола и не могли выбраться со дна медного Колодезя-Гласа…
И я помогла птицам, тунно царапающим скользкую мшистую колокольную медь своими долгими дрожащими ногами с четырьмя нелепыми пальцами, соединенными толстыми перетяжками ветхостными допотопными пещерными!
Да!..

Мамочка! Мамочка…
Я спасла птенцов…
И они покинули Колокол-западню и выросли…
И журавли-родители еще боле полюбили меня и приняли в стаю свою как свою…

А журавли, как крестьяне, ранним утром просыпаются и ищут пищу свою только несколько часов…
А потом до глубокого вечера сходятся в стаю и долго-долго курлычат гортанно кричат меж собой на птичьем своем языке.
И радостно размашисто прыгают над землей, танцуют пляшут бросают в воздух щепки и ветки и лихо весело ловят их меткими летящими клювами!..

Мама!..
А крестьяне целый день темно трудятся в поле для нищей пищи своей…
А потом глухо и голодно и одиноко сидят в мшистых избах своих...
И низко недвижно пьют самогон ядовитый...

Мама, мамочка!..
А я хочу опять плясать средь журавлей!..
Я уже знаю их пляски!.. и могу плясать! и прыгать возлетать над землей, как они!..

Мама!..
А еще у Колокола опрокинутого брошенного лежит в болотистых травах во мхах в папоротники в трилистниках огромный двуручный Меч-Кладенец…
Говорят, что когда-то враги воры Руси Его похитили из Русского музея и спрятали на Блудовом болоте...
И что Сам Генералиссимус Сталин искал Его после войны, но не нашел...

Генералиссимус сказал: “Русский меч должен быть в бою, а не в музее!..”

Но сгинул Меч! в болоте...
И лежит древний дряхлый русский воительный Меч!..
Верозащитный Меч-Исполин лежит лежит в бурых пониклых конских лопухах щавелях!..
И после смерти Сталина никто уже не ищет Его!..

Говорят, что Меч этот принадлежал Князю Святовитязю Дмитрию Донскому…
Но теперь Он источенный рухлый лежит, как ветошь стальная вековая в глухом Блудовом болоте!..

…Ай, Русь отреклась отказалась от меча и в грядущей мировой сечи будет безоружна как Спаситель грядущий на Голгофу?..
О Боже!..

Мамочка, мамочка! ах мамочка!..
А дороги к Мечу Верозащитному дикими борщевиками и волчьим лыком и болотным трилистником и ольхой и белоус-травой — спутницей человека, и дикой снытью заросли…
И Меч одинокий русский истлел и стал прахом...

Ай! русский воитель!..
Конный иль пеший лыцарь!..
Воин пианый! пианый!..
Слепой от содомогоморрского мутного гиблого винограда!..
И хочешь ты поднять Меч на врагов Руси, а в руках твоих мечная! рухлая! дряхлая! травяная текучая падучая ветошь?..
А течет Меч прахом по дрожащим пианым рукам твоим, забывшим о праведном оружии?..

Аль не Апостол говорил-учил: “Продай одежду и купи меч...”
А ты купил вино?..
И про меч улыбчиво забыл?..
И вот ты безоружен, а война идет...

А Русь была Воительница бессонная а стала Смиренница беспробудная сонная…
А может ты уже уже не сонная а Усопшая?..
И когда я гляжу на черные избы и чернотропные леса наши — мне кажется что они уже побывали в огне последней войны и обуглились...

…Девочка моя Феня!..
Вернись в избу...
Я тебе, дочечка, конфет московских цветастых хрустящих насыпала на нищий стол наш…
И жду тебя…
А ты на мглистых брусничных клюквенных журавлиных болотах бродишь…
И журавлям мешаешь собираться в дорогу!..
И если птицу трогаешь руками, как бабочку за крылья пыльцовые чуткие — то птице заповедной лететь трудно...
Нарушаешь ты птицу-недотрогу, девочка моя...
Крылья теряют от рук человеческих сокровенное масло-живицу благодатное смазывающее перья перья летучие атласные, живодышащие...
Разве не знаешь, погонщица-подруга журавлей, Фенечка моя?..

.. Мамочка, мамочка!..
Но журавли любят и дрожат от сладости , когда глажу ласкаю щекочу я прозрачными перстами пальцами понокотами древнерусскими древнерусские перья их!..
Да! да!..
Ведь перед любовью-лаской птицы и человеки равны...
А ты давно не ласкала не гладила не мяла меня мама мамочка ночная моя…

... Но! мамочка!..
Там, на талдомских первозданных допотопных болотах, Лосиное озеро лесное тайное покоится стоит, полное донных клубящихся святых пресветлых хрустальных родников-ключей.
До дна сквозит бездонно прозрачное озеро!.. до дна песчаного жемчужного!.. до дна!.. до дна!..

Мамочка! Мамочка…
Я там встретила старца многоседого Николая-Угодника с тремя узельцами золота для нищих на Руси…

И он сказал мне, что это не Лосиное озеро чистодонное, а Чаша-Скрыня клубящаяся!..
Хрустальная Чаша Русского Горя бездонного!..
Чаша слез безвинного Народа русского!..
Чаша Терпенья Божьего!

Тут Она стоит поставлена Господом на русских талдомских болотах!..
Так велика Земля человеческая, а Господь поставил Чашу Слез Чашу Русского Горя и Чашу Божьего тысячелетнего Терпения средь болот и лесов талдомских!..
И тут журавлиная родина!
И журавли пьют из сего хрустального пречистого Озера-колодезя!..
И журавли пиют из Чаши!
И не дают Чаше Слез русских перелиться переполниться!..

А если Чаша Горя Русского неизбывного необъятного перельется — то придут польются исполнятся отсюда Времена нового Ковчега!
Нового Потопа!..

Тут! тут! тут!..
Воды Нового Потопа водяного Апокалипсиса готовятся!..
И со всей земли русськой слезной идут к Озеру-Чаше слез русскиа человеки…
Но бесы-автоматчики не пускают к Озеру-Чаше…
Ибо сказано, что от одной жгучей чьей-то слезы Святое Озеро бездонное может переполниться и переплеснуться необъятно чрез все края…
И исполниться несметной водой-волной океанской…
И соединиться со всеми русскими водами несметными…
И нежданно залить накрыть волнами всю Землю грешных человеков...
Тут бьют тайные лесные ключи-родники всемирного Потопа...

Ойя!..
Не дай Господь Всех Вод и всех слез Господь мой!..

Но!
От Руси-страдалицы нищей безвинной Потоп на всю сытую землю побежит, пойдет! увы!..

Ибо сказано:
... Внезапно судия приидет и коегождо деянья обнажатся...
... Внезапно высокие волны придут, и все на дне окажутся...

... Мамочка!..
Но я знаю тайные болотистые, журавлиные тропы с белоус-травой — спутницей человека — к заветному, доселе кроткому Озеру!..
И там брожу я с журавлями моими...

Но! вот!..
Первое октября — день отлета журавлей моих…
И боюсь я зарыдать над Озером моим!..
И боюсь, что слезы мои расстревожат переполнят нарушат нетронутое Озеро тихое…
И станет Оно всегубительным всеземным Потопом…
Ибо накопило воды бездонные!..
Слезы людей безвинных пригнетенных обделенных русских…
Слезы многаа!..

— Девочка! мне страшно!..
Откуда ты знаешь Слова эти?.. дите озаренное осененное?.. Слова Христа: «Кто не умалится до дитя — не войдет в Царствие Божие... »

... Феня! Фенечка!..
Возвращайся с болот мглистых журавлиных — я в избе печь натопила…
А баба Саша напекла пирогов со свежепорубленной капустой, и твою любимую пареную репу приготовила тебе, странница журавлиная моя!
А то ведь сиверы — холодные ветры уж уже близки...
Скоро дождь со снегом зачередит...
Истинно сказано: в осеннее ненастье семь погод на дворе: сеет веет крутит мутит ревет сверху льет и снизу метет ...
О!

Скоро распутица кисельница, уже уж октябрь-грязник…
А ты на болотах клюквенных таишься, девочка бледная летучая моя! моя! моя...
А ты же у меня одна...
И одна баба Саша — вот и вся моя деревня Костюково умирающая…
Вот и вся крестьянская полевая удалая пустынная моя семья!..
Айда! Гойда!..
Вот и вся Русь малая моя!..
И иной нет у меня...

... Мама! Мама..
А почему баба Саша вдова всегда?..
А почему ты молодая, а кругом вдова?..
А деда война немецкая взяла, а отец мой Захар ушел к слонам в Африку…
А туда летят мои журавли…
И я полечу с ними и найду его там! там! там!..
И мы вернемся с ним к тебе, мамочка моя!..

... Феня, Фенечка!..
Ой, гляди!..
Вот они — твои журы журавли!..
Уже! уже! уже летят низко-низко над самой нашей избой...
Вот кружатся и набирают высоту!

И вот уже древний строится в небесах лазурных трепетливый бессонный щемящий клин…
Клин, от которого всегда плачут печалятся никнут человеки непернатые.

А гуси уже 28 сентября в гусарь в гусепролет просквозили нестройной животрепещущей веревкой, как бусы просыпавшиеся! да! собравшиеся заново!..
Гуси летят — зимушку на хвосте тащат... ааааа!
Уууу!
Уж близка зима!..

... Мама, мамочка!
А ты слышишь, что кричат журавли?..
Над Русью что кричат они?
А они кричат: “На помощь! на помощь! на помощь! ай! ай! на помощь!..”
А нынче на Руси, когда обиженные человеки, которых множество, как звезд в небесном поле, кричат: “На помощь!” — никто не приходит к ним...
У нас в деревне “скорая помощь” уже пять лет не была...
А кто к птицам придет? прилетит?..

... Девочка Аграфена Груня Феня Анфимова, десяти лет отроду, тоненькая, льняная, на тоненьких, журавлиных, сметливых, веселых, однако, ножках-карандашиках, льняных стеблях-прутиках, бежит, бежит, задыхаясь, заминаясь, замирая, к родной избе своей, где ждут ее бабка Саша и мать Галя с пирогами да конфетами да печью-притопком, раньше холодов натопленной...

А Феня бегущая и сама на журавлиное дитя долгоногое голенастое похожа...
Только на дитя-птенца белого журавля-стерха…
А стерхи гнездятся в Сибири, а не в Талдоме...

Ах ты белый белый человечий земной журавлик!..
Как же ты угодил в Талдом?..

... А клин журавлиный уже уходит тянется колеблется треплется над избою Фениной…
Уходит уносится в бессонное свое необъятное неземное путешествие тысячелетнее!...
Уходит уходит... необоримо неостановимо...
Быстро!.. неумолимо, неумолимо...
Далекооооо...
Уже бесшумно призрачно тягуче как во сне!..
Уходит… туманится он…
Как рыба в сонной донной воде воде воде воде воде…
Расплывается… теряется... напоследок мается…

... Феня Фенечка!..
Пойдем в избу... девочка!
Вся ты дрожишь! пылаешь! сгораешь от этой холодной поднебесной стаи, стаи, стаи...
Зачем девочка моя?..
Зачем тебе птичья хворь, болезнь, неземная дрожь эта?..
А ведь у тебя меж передними зубками — щёлочка, а это примета счастья, врата счастья девочка моя...

... Мамочка! а через эту щелочку-врата летит сквозит вся моя журавлиная стая!
И мне больно и сладко...
А на Руси нынче нет ни у кого счастья, а только боль прощанья!..

... Тогда! тогда девочка набегу налету бежала да вдруг замедлилась подломилась притомилась…
Поскользнулась что ли около родной избы, около гнезда своего, около родной матери и бабки…
Но потом вдруг опять слепо сорвалась пошла замелькала захлопотала зачастила ноженками своими тщедушными льняными кривыми!..
И побежала помчалась по деревенской кривой дороге…
Где осенью уже и трактор не мог по грязи дорожной пройти-продраться —и так и остался в немоте навек стоять грудой-изваяньем измученного металла...
…Русь Святая отрекается что ли от хладной адовой машины с мертвыми бегучими колесами?..
И хочет вновь стать заводью задумчивых монастырей?..
Иль рабьей немой долиной-уделом-плантацией-колонией американских и европейских душегубов-работорговцев-банкиров?..
Иль?..

... Мама! мамочка! баба! бабушка!..
Я не хочу! не хочу! не хочу с люд’ями!..
Я не хочу тут жить с людьми!.. мамочка!..
Я хочу с моими журами! журушками! с моими журавлями!..

А они отлетают... оставляют нас нас сирот журавлиных дождливых забывают забывают забывают...
Ойя!..

…Туг баба Саша опять запричитала застенала в пустыне деревни:
— Ах, родные кручинные братья и сестры тюлевые русские мои!..
Ах, мужи и жены лихие глухие мои!..
Ах, деды и бабки мудрые мои!..
Да как же допустили мы, что нынче голод на Руси…
И детки наши ходят голодные, и тела у них нетрудные летучие воздушные легкие, как полый лесной орех в неурожай! да!..
Гойда! Айда!..
Какого же пригрели допустили мы во власть во Святой Кремль! змея! пианицу! лютича-червя-врага?
А?..

... А 2 октября — Зосима, заступник пчел. Ставят улья в омшаник...
А за Зосимой — астафьевы лютые бешеные ветры-листобои-златобои!
Свежак грудью давит на паруса торговых судов, порхающих по водным малахитовым бесследным дорогам во имя русской торговли до ледостава!..
Айда! айда!..

Ай, Русь Святая!..
Парусная витающая по водам!
Ай далека... далека!..
Ай птица сгинувшая с парусами-крыльями в ледовых снежных беспросветных облаках!..
Ай! Ай! ай! ай!..

А коли дует северный ветер — будет стужа недалече…
Южак подул — к теплу…
Западный - к мокроте…
Восточный — к ведру...

... А в тот день над Талдомскими землями и болотами — яслями журавлей и над заброшенной деревней Костюково дул гудел выл степной северный ветер...
И ветер этот подхватил подобрал понес легкое летучее тельце Фенино…
И иногда девочка словно взлетала над тихой неповинной талдомской землей…
И словно летела вослед за уже уж призрачной уходящей неумолимо разбредающейся в дымных небесах журавлиной стаей...

... Ах! о чем же мы, человеки, неизбывно печалимся тоскуем, когда глядим на журавлей уходящих?..
Никто на земле не знает...

Но разве и журавли, пролетая над селами городами странами и народами, не чувствуют, что миллионы печальных глаз провожают их?..
И многие плачут?..

Чует чует чуткая перелетная птица это печальное человечье земное вниманье — оттого и рыдалисто стенает плачет в небесах!..

Говорят, что и из журавлиных летящих глаз тихо льются слезы прощанья и падают на землю осенними долгими дождями...
Отсюда журавлиные дожди и журавлиные снега осенние обильные... журавлиные...
Отсюда и журавлиные русские печальные человеки под вечно журавлиным небом…

... И тогда мать и бабушка Саша словно испугались, что девочка улетит с журавлями…
И побежали вослед за ней…
И догнали ее…
И обняли обхватили ее цепко и тревожно…
И не дали ей боле возлетать-взлетать-подпрыгивать над землей...
Потому что чуяли что может она улететь как птица…

... Мама мамочка!..
Я не хочу тут с людями!..
Я хочу там с моими журами! журавлями...

Но уже все утихало упадало остывало...

Хотя Девочка все еще билась колыхалась горела таяла..
Косточки потаенные ее словно силились прорваться пробиться чрез тонкую кожу.
Тельце ее рвалось пленное птичье в крепких захватистых душных руках матери и бабки.
Но уже утихало усмирялось как всё и все на Руси Православной…

... Девочка моя…
Так ты исхудала иссякла истратилась на болоте!..

... Потом привели Феню в избу родимую, где пахло коровой теплотворящей кормильной из близкого сарая…
И глиной истоптанной первозданной…
И закутали в козий целебный платок…
И натерли тельце ее птенцовое всхлипывающее гусиным жиром от простуды…
И напоили ее уже засыпающую замирающую горячим молоком да травяным, мятным чаем с малиновым и земляничным вареньем.

... Аграфена!.. Груня!.. доченька!..
Вот и улетели твои журавли…

А если на Арину они улетели, то на Покров надо ждать первого морозца и раннего снега!..
А медведь-то Потапыч корней крушины слабительной наелся очистился!
И чистенький, веселый залег в теплую берлогу, девочка моя!..
И ты спи! радуйся! согревайся, как Потапыч!.. в родной избе-берложке... ковчежце...
А весной вернутся Твои Журы…
И тогда пойдешь к ним на болото да на Лосиное озеро их лесное, родниковое, тишайшее гнездо…

... Мамочка!..
На Руси даже густой медведь на зиму в берлогу залегает!..
Даже сильная птица на зиму в Африку улетает...
А что же русский ломкий хрупкий человек на всю зиму остается страждет?..
И жизнь его краткую и душу вечную лютым снегом... ой! ой! ай! засыпает засыпает засыпает...

О Боже! и что снежным сном караешь?..

... Мама! Мамочка…
А почему осенью журавли улетают?..
А потому что не хотят желтеть златеть упадать, как листья с деревьев от осеннего инея-хлада хлада хлада?..
Мама, а если журавли запоздают?
А они станут не серыми, а золотыми, как деревья опадающие?..
А если перволетки-однолетки журки не успеют встать на крыло — то как же полетят они на Казанскую в ледовых вьюгах-метелях, когда крылья их обмерзают обмирают?..

Мамочка! мамочка!..
Как мне печально!..
А нельзя плакать, потому что лесное Лосиное Озеро Чаша может от чьей-то горькой неповинной малой слезы переполниться! переплеснуться! перехлестнуться! переметнуться чрез края-берега и начнется всемирный Потоп...

И я не плачу... не плачу...
... Спи! спи! Фенечка моя...
Фригийский василек во ржи златой! мой полевой!..
Весной прилетят, вернутся твои журы-журушки!..
Соскучатся! затоскуют! закручинятся!...
Зажалобятся они по тебе и вернутся из Африки на родимые райские клюквенные болота да озера сокровенные...
Спи! спи! спи... журавлиное дитя!
Очи-глазки васильковые веселые сухие прикрывай! забывай!..
Ааааа!..

И Феня закрыла глаза и тихо тихо запела зашептала...

ПЕСНЯ БОЛЬНОЙ ДЕВОЧКИ

На Казанскую полетели встали на крыло однолетки перволетки журавли журы зимушники
небесные домушники бездонно запоздалые
И ранний снег уже хищно дико пал объял их крыла младые
Перволетящие первораненые первосквозящие
И стали крылья ледяными тяжкими снежными
И стали младые журавли упадающими соннозамерзающими в небе седыми журавлями
И я зову и я собираю их под свое старенькое рваное теплое одеяло
И тут под одеялом моим я обогреваю их своим радостным раненым дыханьем
И тут они теряют снег и вновь вьются бьются и вновь крылья
трепетливо обретают
И из-под одеяла радостно на небеса восстают воздымаются, прощаются
Но бесконечны стаи снежных журавлей со небес упадающие
И мало им моего старенького одеяла...

И девочка одиноко рыдает под ледовым журавлиным снежным нелетящим одеялом...

... Мамочка мамочка моя!..
А я вся наполнена переполнена шумом плеском журавлиных отлетающих крыльев…
Как наша река Талдомка палыми златыми листьями...
Ах, мамочка…

... Феня пролежала в избе хворая, горячая, нездешняя целых две недели — от первого октября — журавлиного лета — до Покрова снежного.

... На Покров до обеда — осень, а после обеда — зимушка-зима...
Да...да...да...
И нежданно после обеда повалил на талдомскую землю и на забытую деревню Костюково и на избу фенину первый спорый богатый нежный кружевной снег снег снег...

И девочка после болезни-горячки впервые вышла из избы…
И залюбовалась задышала целительным первоснежьем первоодеялом пуховым!..
И больные легкие ее, радостно ликовствуя, наполнились морозным игольчатым животворным полевым воздухом...
О! Хорошо!..
О Боже… прошло?..

Вот тут-то и услышала она родные рыдалистые переливчатые яровчатые крики, трубные стоны нечеловечьи птичьи: “На помощь! на помощь! на помощь!”..

Стая-дружина журавлиная низко-низко в снегу густом облепленная мокрым снегом обильным, летела кружила прямо над фениной избой…
И казалось, что она коснется крыльями соломенной дряхлой избяной рухлой крыши…
Но не касалась...
Мудрые осторожные птицы были...

Никогда, никогда Феня не видела, чтобы так низко летали знакомые ее небесные друзья-журавли,
Казалось, что можно было их потрогать руками, если залезть на крышу!..
А кто из земных бескрылых человеков не мечтает погладить летящую птицу?
И учуять пальцами ее стремительное стреловидное трепещущее летящее тело…
И гибкие туго пульсирующие размашистые раздольные крылья?..

... Мама! мамочка!..
Мои журы вернулись!..
Вернулись! до весны! назад! вспять! вернулись!..
Или я проболела, забылась до весны и проспала долгую нашу тошную зиму?..
Мамочка!..
Журы мои знакомые подружки вернулись!..
Вот я узнаю их по оперенью и мокрым голосам застуженным!.. вот!..

А в хвосте стаи летят два моих любимых журавлика-отсталыша, которых я подняла со дна колокола и выходила!
И вот они плещутся над самой моей головой!..
Два моих колокольных летящих братика!..
Ай! ай мамочка!..

... Доченька! Фенечка моя!..
Паутинка моя льняная летучая полевая!..
Они не вернулись!..
Они тут все эти две недели как привязанные! как привороженные! как очарованные! над нашей избой кружили...
Даже на крышу садились...
Словно стучались в крышу крыльями...
Чуяли, что ты больная...
Волновались... Помогали…
Тревожились за тебя, девочка моя...
И вот дождались тебя...
А уж теперь они улетят...
Отпусти их до весны, Фенечка, жемчужная полевая ромашка моя! белая луговая осенняя звездчатка моя!..
Отпусти… Отпусти их.. отпусти..
Отпустииииииии....

Иииииииии! пошли! пошли! журы! журачки! журавушки!..
Журавлиииии...

... И тогда Фенечка машет птицам крылатыми прутиками-ручонками своими и отпускает их в небеса, где вечная лазурь, а нет туч, снега, дождя...
И откуда Господь ежемгновенно видит любит судит прощает нас...

И журавли вначале летят, бьются, вьются, маются в мокрых обильных снегах.
Но потом птицы радостно блаженно восстают восходят над снегами воздымаются, обретая многодальность, многострадальность, надмирность, бесстрастность…
И теряются растворяются в несметном Божьем мирозданьи…
Откуда так мала, слезна Феня…
И изба ея…
И деревня Костюково ея…
И сама Русь Святая необъятная сама...

…Господь! помилуй помяни нас земных, потерянных заметенных дождями и снегами с бездонных высот Твоих!..

Дай нам хоть на миг журавлиную высоту...

7-16 октября 1997 г.