Стиль нынешних хипстеров сформирован отнюдь не на основе модных журналов и кинохроники шестидесятых, а по образам советской мультипликации застойных лет, где халтура и безвкусие, гранича с галлюцинацией, вызывала подчас психоделические ощущения как у детей, так и у взрослых. Недаром любимой темой тогдашних дискуссий было: «Какую группу пародируют «Бременские музыканты»?
В особенности это касается кукольных фильмов, чьи персонажи максимально напоминают маленьких человекообразных монстров, говорящих странными голосами, поющих странные, якобы «детские» песни, придуманные людьми, чье детство давно позади.
Усталым от галлюцинаций хотелось миражей, места возникновения которых не отмечены на картах экскурсий и турпоходов. В зыбкой атмосфере стагнации даже подлинность натуральных вещей и вековых ландшафтов начинала внушать сомнения.
Подчас видение в дыму мартеновских печей выглядело субстанциональней, нежели бетонная эстакада Днепрогэса.
День походил на кинозал с так и не выключенным светом, а ночь на киносеанс без кинопроектора, когда каждый сам себе вынужден выдумывать сюжет фильма, который ему обещали показать, да так и не показали.
Миражи встречаются не только в песках. Города застоя с их безлюдными буднями и отсутствием пробок вполне могли бы показаться сегодняшним людям пустыней, где роль вожделенного оазиса играл клочок прибрежного песка со стаканом на ветке, или все тот же кинотеатр, куда нас влекло в поисках киномиражей.
Как правило, их заменяли нам не совсем обычные фильмы, в равной степени малоинтересные для эстетов и для рядовых обывателей.
Мы шагали в полумрак настороженно и возбужденно, как к рентгенологу, чтобы, улизнув от кафкианской риторики полупустых прилавков, оказаться в крепости, которую окружает неподдельная пустыня Тартари.
Этот фильм подарил мне имя «Граф Хортица». Если бы благородный Валерио Дзурлини за шесть лет до самоубийства не завершил эту картину, моего радио-героя, скорей всего звали бы либо «клоун Кюри», либо совсем никак.
Кого-то из обитателей гарнизона мы уже знали в лицо – Джулиано Джемма, Витторио Гассман, Макс фон Сюдов, Филипп Нуаре, а кого-то (Хельмут Гримм) - нет.
Законченный в семьдесят шестом фильм дошел до советского зрителя, когда его создатель полностью отказался от творчества и решил уйти из жизни.
Валерио Дзурлини был одновременно и смел и разборчив при выборе материала, ему, в частности, принадлежит экранизация пьесы Алексея Арбузова «Мой бедный Марат».
И все эти годы, вместо того, чтобы найти место в жизни, я исступленно пел в микрофоны кабаков и танцплощадок вопиюще немодную «Равнодушен к тебе» (которую у Дзурлини в «Девушке с чемоданом» поет Челентано), имея в виду современность, до которой мне не было никакого дела.
Фильм длинный. Это, как правило, недостаток.
Но смотрелся он как несколько вариантов одной загадочной истории, рассказанной разными людьми, и поэтому высидеть его было легко.
Полное отсутствие женщин на экране, начиная с пятой минуты, предавало зрелищу безмятежность невинности, и параллельно с нею, остроту трезвого, не замутненного вожделениями, познания.
Капитан Хортиц, ближе к финалу, становился едва ли не важнейшим персонажем. Внешне он был вылитый Саня Сорочинский, свадебный и похоронный фотограф, певший по вечерам Мулермана и Кикабидзе в ресторанчике для любовных пар средних лет, аккомпанируя себе на черной гитаре марки Еterna.
Экономные люди воровали материю на производстве. При мне из театра была похищена целая черная кулиса – сорок восемь метров импортного бархата в мелкий рубчик.
Кто-то уговорил лабухов пошить сценические костюмы из асбестовой ткани грязновато-белого цвета. В них они, усатые, с мешками под глазами, напоминали санитаров в морге, или пленных офицеров какой-нибудь австро-венгерской армии. Смотреть с ними «Пустыню Тартари» было, пожалуй, бессмысленно.
Ночь наступает быстро в это время года. Рано или поздно в темноте что-нибудь случится.
В одну из таких ночей нами был выдумал Граф Сокула, вампир виниловых вен, который по ночам упивается ужасом меломанов, а днем мирно чинит элетробритвы в «Доме Быта».
Никакой чертовщины и мистики в наглядном гоголевском смысле в картине Дзурлини, разумеется, не было.
«Винил» в ту пору ассоциировался только с самогонными трубочками, а фирменные диски называли «пластмассой». Позабыв про «Бременских музыкантов», люди спорили, как перевести у Блэкмора «Final Vinyl», пока, в конце концов, не сошлись во мнении, что это «Финал вина», и сухой закон не заставил себя ждать.
«Пустыню Тартари» анализировать было не с кем, и пропагандировать ее тоже было некому. Слишком мало в ней заумной пошлости, чтобы понравиться интеллигенции, и еще меньше приключенческого азарта, чтобы привлечь, вопреки стереотипу, пролетариат. Серьезные мужчины в странных, но точно обозначенных мундирах, оказались плохой приманкой. Художник по костюмам забыл обрядить их в джинсы, как Высоцкого в роли Гамлета.
Позднее я узнал, что съемки проходили в горных районах Ирана, понятное дело, еще при шахе, и эта особая атмосфера полного невмешательства архаичной власти в творческий процесс, накладывает на картину едва ощутимую печать благородства.
Несмотря на подлинность горных хребтов, ирреализм происходящего не вызывал сомнений, резко отличаясь от наших горных драм. Слишком банален был культ альпинизма, слишком глуп и бездарен фильм «Вертикаль» в глазах капризного отщепенца, брезгавшего обогащать внутренний мир с помощью мира внешнего, к которому он был чрезмерно строг.
«Пустыни» как таковой не было, а горный рельеф мы сто раз видели в Крыму, он был с детства знаком по фильмам про басмачей, и не вызывал мистической оторопи. Каждый человек, втайне от других, ожидает новой встречи с каким-то пустяком, в привязанности к которому ему порой совестно признаться даже самому себе.
Еще при жизни президента Помпиду, мимо меня по темно-серой плоскости экрана, величиною с форточку, несколько вечеров подряд под идиотскую песенку шествовали персонажи французского сериала «Клоун Кюри», который откровенно раздражал домочадцев.
И я потом долгие годы мечтал встретить хотя бы одного настоящего поклонника этой вещи, потому что о ней никто не вспоминал, и мало-помалу я сам привык считать ее еще одним наваждением болезненного детства.
Но вот вместо каравана бродячих циркачей в виде грубых кукол, ко мне подступила пустыня Тартари, переименованная нашими прокатчиками в крепость, или замок, и это действительно был замок, совсем не похожий на Моррисвиль с веселыми песнями Вальдемара Матушки.
Следует отметить, что во время офицерских торжеств, несмотря на прошедшие годы, в фильме звучит одна и та ж невнятная музыка Морриконе.
Минуло тринадцать лет, положенный в основу экранизации роман был переведен и опубликован, а клоун Кюри, как загадочные «татары» в степи, все не появлялся, сделавшись для автора этих строк чем-то вроде глумливой аллегории второго пришествия.
Из разговоров:
– А это по кому, по Дино Буццати?
– Нет, Кальвино!
– Знаю, проходили обоих, оба – белиберда.
Магия моментально улетучилась, словно чтимая тобою красотка раскритиковала принесенные в подарок духи: «это же Сирия», и т.д. Половина зарплаты за подделку.
От принятия своевременных мер предосторожности (и тем более, от нанесения превентивных ударов) человека удерживает вера в то, что к нему все-таки вернется его «клоун Кюри», инфантильная надежда, будто откуда-то из небытия приближается кукольный цирк якобы знакомый с детства. Ему очень не хочется признавать, что вместо безобидных кукол его ожидает кровавый аттракцион, которым командует клоун-каратель.
И эта гастроль гораздо важнее для тех, кто за спиною наивного человека годами нашептывал ему, что клоун Кюри не просто был на самом деле, но более того – жив, здоров, активно гастролирует, и, главное, прекрасно помнит тех, кто запомнил его.
Кто-то в очередной раз обманул обывателя, пообещав ему полностью исключенный для историй такого рода хэппи-энд.
Квинтэссенция консервативной мысли: по татарской пустыне идет лихой человек.
Но как его разглядеть, как отличить от простого смертного?
Выход найден: «я отдам приказ конфисковать все бинокли».
Со временем зрительскому гарнизону также суждено разделить судьбу гарнизона актерского.
