Авторский блог Василий Шахов 16:05 13 января 2017

"Вот кто мог бы помочь звездоплаванию" (космизм Павлова)

Новые страницы истории Русского Космизма... 2017 - Год Русского Космоса...

ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

«Вот кто мог бы помочь звездоплаванию»

(космизм И.П. Павлова) -1

…………………………………………………………………………………………………

«Вот кто мог бы помочь звездоплаванию — это Иван Петрович!..» - словам

бы Константина Эдуардовича Циолковского об академике И.П. Павлове

предоставить бы место в школьных классах, гимназических коридорах,

лицейских «красных уголках», университетских аудиториях, сельских

библиотеках, районных Домах культуры, музеях, читательских

и выставочных залах. Тем более, что 2017 год – не только Столетие

Революций; 2017 год – своеобразный Год Русского Космизма: можно

перечислить десяток «знаменательных космических дат».

Продолжаем цикл очерков и эссе, посвященных Русскому Космизму.

……………………………………………………………………………………………………

ЧИЖЕВСКИЙ. ЦИОЛКОВСКИЙ. ПАВЛОВ.

Перед тем, как Александру Чижевскому в марте 1926 года ехать в Ленинград - на

съезд директоров научных учреждений Главнауки Наркомпроса РСФСР, он побывал в

Калуге у родных и посетил Константина Эдуардовича . Циолковского. Разговорились,

зашла речь об академике Иване Петровиче Павлове, у которого Чижевский намеревался побывать.

— Вот кто мог бы помочь звездоплаванию — это Иван Петрович!— воодушевился

Константин Эдуардович. — В его распоряжении имеются люди и средства, чтобы

выяснить проблему чрезвычайного ускорения и невесомости с физиологической стороны. Но

заинтересуется ли он этим вопросом? Судя по его произведениям, это весьма далеко

от его

научных интересов, но поговорить и посоветоваться с ним об этом предмете можно…

— Рассердится… Конечно, рассердится…— ответствовал Чижевский.

— Ну и пусть рассердится, все равно физиологам и врачам рано или поздно придется

изучить этот вопрос.

— Да, но Павлов... — Естественно, он далек от техники, да и знает ли он, что такое

моя ракета и что такое звездоплавание? Но он талантливый человек, если мог,

наблюдая за каплями слюны, открыть так много в физиологии мозга. Догадка Павлова

гениальна, а гениальный человек не может быть узким или ограниченным...

Одним словом, поговорите с ним о чрезмерном ускорении и о невесомости, как в

условиях невесомости изменяются условные и безусловные рефлексы. Павлова это

не может не интересовать. Убедите его...

— Попытаюсь, но не обещаю. Ведь Павлов человек строптивый и вряд ли позволит

совать кому-либо нос в его дела. Нет, я вижу, Александр Леонидович, что вы совсем

не дипломат.

К Павлову надо применить особый подход, деликатный, доказать ему, что от изучения

этих вопросов прольется больше света на условные рефлексы и т. д. А обо мне лучше,

пожалуй, не упоминать, ведь я не профессор, не академик, дипломов не имею.

— Ну, вы, Константин Эдуардович, уж очень плохого мнения о Павлове. Что же вы

думаете,

что он разговаривает только с академиками, а простого народа не замечает? Нет,

Павлов не Бог,

и о нем думают больше, чем он сам о себе. Крупнейший физиолог, но не божество.

- Я, например, без особой боязни пойду к нему, ибо имею на руках письмо от

Александра

Васильевича Леонтовича прямо к Ивану Петровичу, а профессор Леонтович — его

старый знакомый,

и Павлов его уважает. Так мне говорил Леонтович, а он принадлежит к тем людям,

которые всегда

говорят правду, не кичатся своими заслугами перед наукой и равно относятся

как к большим, так

и к малым людям мира сего. Леонтович — редкий и замечательный человек и ученый.

Его письмо —

пропуск к сердцу Ивана Петровича.

— Значит, тем более вы можете поставить вопрос об ускорении и невесомости перед

Павловым,

во всяком случае он должен будет вас выслушать…

— Посмотрим!.. Павлов не разбрасывается... Он сосредоточил все силы своего ума на

решении одной задачи, и я сомневаюсь, чтобы он счел возможным отклониться в

сторону

от строго намеченного пути, но, поскольку вы, Константин Эдуардович, настаиваете, я

попробую прощупать почву. В самом деле, у него много учеников, которым можно было бы

поручить разработку этой несколько необычной для физиологии темы. — Не несколько

необычной,— поправил меня К. Э. Циолковский,— а совсем необычной. Вы видите,

насколько техническая мысль опередила физиологию. Техника рвется в небеса, а щука

тянет

в воду... как это там у Крылова? И это объясняется тем, что физиологи и врачи не хотят

следить за успехами физики, химии, техники, математики! «Для чего нам математика? —

обычно говорят врачи.— Она нам не нужна!» Какое дикое заблуждение! Но уверяю вас,

Александр Леонидович, скоро врачи или физиологи, не знающие физики и математики,

должны будут пребывать в состоянии безработных. Скоро — это значит лет через

пятьдесят —

сто. — Но какое Павлову дело до всего этого? Какое? Думаю,— возразил я,— что и вам

на

этот вопрос не удастся дать ответа. Конечно, Павлову до проблемы звездоплавания нет

никакого дела, не спорю, но на то он и Павлов, чтобы заглянуть в будущее. Его ведь при

жизни признали гением, ну а с гения и спросу больше! Так давайте и спросим у Павлова:

какие изменения претерпевает человек при чрезмерном ускорении и при состоянии

невесомости? Человек и его мозг, его высшая нервная деятельность, его сосуды, его

кровь?

Космонавтика не может развиваться без знания точных ответов на эти вопросы.

Человек не решится на полет в. Космос, если не будет осведомлен о влиянии всех

космических факторов на его организм. Ускорение и невесомость — это только два из

ряда

новых физических состояний, обязательно ожидающих человека в космическом полете.

КОСМИЗМ ЛЕОНТОВИЧА

Возвратившись в Белокаменную (перед отъездом в Ленинград), Чижевский навестил

А. В. Леонтовича в Сельхозакадемии. Тот расспрашивал о Калуге, об общении с

Константином

Эдуардовичем. Заинтересовало его и желание калужанина-космиста получить

консультации

у И. П. Павлова и В. М. Бехтерева. Подумав, Александр

Васильевич, человек прямой и откровенный, сказал:

— Павлов не любит, чтобы ему задавали вопросы, на которые он не может дать

Удовлетворительного ответа.

Это его сердит, и он тогда спешит отделаться от такого посетителя. Он может сказать

и так: «Не знаю и знать не хочу — это не моя специальность». Поэтому вам надо быть

при разговоре

с ним максимально осторожным, дабы беседа не прервалась сразу же. Эти вопросы вы постарайтесь

поставить Павлову уже в конце вашего визита, когда все прочие интересующие вас

вопросы будут

исчерпаны. Что касается Владимира Михайловича Бехтерева2, то это человек, как вы

знаете, совсем

другого склада. С ним можно говорить обо всем, он всем интересуется и сам старается

узнать как

можно больше. Ваша консультация у него по вопросам Циолковского будет иметь успех. Я не уверен

в том, что он даст вам определенный ответ, но более чем уверен, что заинтересуется

вопросами

Циолковского. В. М. Бехтерев тоже принадлежит к числу гениальных ученых, значение

которых в науке

не менее павловского, но верная оценка его работ будет дана значительно позже.

А. В. Леонтович был

высокого мнения об исследованиях В. М. Бехтерева в области морфологии и физиологии

нервной системы,

гистологии, теории рефлексов и психиатрии, клинической невропатологии. Академик

Иван Петрович

Павлов был знаменитостью первого ранга. В России не было человека, который бы так

или иначе не

Знал о Павлове. Но мнения о нем резко расходились: одни считали его только

состарившимся учеником

И. М. Сеченова, другие ставили в заслугу исследования по желудочной секреции,

принесшие ему

Нобелевскую премию, третьи видели в нем пророка будущей физиологии и особенно

психиатрии,

четвертые при его имени просто брюзжали. Они говорили: «После пятидесяти лет

Павлов пошел

насмарку». Разделив исследования И.П. Павлова на части, многие не переставали его

бранить и ничего

великого в нем не видели. Как среди интеллигентов, так и среди ученых мужей об

И. П. Павлове

ходили разные слухи, и, хотя он был академиком,многие непочтительно отзывались

о нем. Один старый

петербуржец всегда говорил мне одну и ту же фразу:

«Если бы не было принца Ольденбургского, не было бы и академика Павлова.

Принц и его деньги помогли

Павлову выкинуть душу человека в помойную яму. Душа для поповского сынка

была очень обременительна!

Что сделали вы, оберпрокурор Святейшего синода Победоносцев? Где были ваши

глаза?» Другой человек,

ученый, знаток животного мира, негодовал при имени И. П. Павлова. Он говорил:

— С Павловым согласиться

нельзя, особенно с его утверждениями, что мозговая деятельность животных

ограничивается группами

безусловных и условных рефлексов в их сложных сочетаниях.

Просто-напросто, следуя Сеченову, Павлов совсем не знал животных и не

общался с ними в обыденной

жизни, как с домашними существами, как с друзьями дома. Он нечитал книг,

описывающих жизнь

животных, и априорно считал их автоматами, знающими лишь два вида рефлексов,

сочетания, комбинации

и перестановки их, т. е. бессознательно обладающими наиболее простыми

арифметическими действиями.

Конечно, больший вздор трудно себе представить. Домашним животным, вроде

собаки, кошки или лошади,

свойственны все основные чувства и виды эмоциональной деятельности,

которые свойственны и человеку: любовь, ухаживание, преданность, верность,

ревность, мстительность,

хитрость, внимание, наблюдательность, логичность в выводах, логичность в

заключениях, рассеянность,

жадность, скупость или щедрость, решительность, жертвенность, страх, испуг,

осторожность, смелость,

согласованность или противоречивость, добродушие или злоба, покорность или

ярость, тонкое благородство

или его полное отсутствие и все возможные вариации этих великих качеств.

ЧИЖЕВСКИЙ, БУНИН И ДУРОВ: «ЧЕЛОВЕЧЬИ» ТАЙНЫ МИРА ЖИВОТНЫХ

«Присмотритесь повнимательнее: все звери — великие артисты!

И не на сцене, как у В. Л. Дурова, а в жизни.

Без всяких репетиций они играют свои роли великолепно —

притворяются,

надувают, водят вас за нос, и вам остается лишь удивляться

их смекалке,

таланту. А как они играют друг с другом (если не грызутся)!

Они иногда придумывают такие положения и так их разрешают, что

артистам приходится только завидовать…»

Чижевский.

…Под перестук колёс Чижевский читал бунинского «Кастрюка». Волнующие,

пластически осязаемые

образы…

Дед легонько поталкивал лаптями под брюхо кобылы. В лощинке, за версту от

деревни, он завернул

на пруд. Отставив увязшую в тину ногу и нервно вздрагивая всей кожей от тонко

поющих комаров,

кобыла долго-долго однообразно сосала воду, и видно было, как вода волнисто шла

по ее горлу.

Перед концом питья она оторвалась на время от воды, подняла голову и медленно, тупо огляделась

кругом. Дед ласково посвистал ей. Теплая вода капала с губ кобылы, а она не то

задумалась, не то

залюбовалась на тихую поверхность пруда.

Глубоко-глубоко отражались в пруде и берег, и вечернее небо, и белые полоски

облаков. Плавно

качались части этой отраженной картины и сливались в одну от тихо раскатывающегося

все шире и

шире круга по воде... Потом кобыла сделала еще несколько глотков, глубоко вздохнула и,

с чмоканьем вытащив из тины одну за другою ноги, вскарабкалась на берег.

Позвякивая полуоторванной подковой, бодрой иноходью пошла она по темнеющей

дороге. От долгого дня у деда осталось такое впечатление, словно он пролежал его в

болезни и теперь

выздоровел. Он весело покрикивал на кобылу, вдыхал полной грудью свежеющий

вечерний воздух.

"Не забыть бы подкову оторвать", - думал он. В поле ребята курили донник, спорили,

кому в

какой черед дежурить.

- Будя, ребята, спорить-то, - сказал дед. - Карауль пока ты, Васька, - ведь, правда,

твой черед-то.

А вы, ребята, ложитесь. Только, смотри, не ложись головой на межу - домовой отдавит!

А когда лошади спокойно вникли в корм и прекратилась возня улегшихся рядышком

ребят, смех

над коростелью, которая оттого так скрипит, что дерет нога об ногу, дед постлал себе

у межи

полушубок, зипун и с чистым сердцем, с благоговением стал на колени и долго молился

на темное,

звездное, прекрасное небо, на мерцающий Млечный Путь - святую дорогу ко граду

Иерусалиму.

Наконец, и он лег. Темнота разливалась над безбрежной равниной. В свежести весенней степной

ночи тонули поля. За ними, за ночным мраком, слабо, как одинокая мачта, на слабом

фоне заката

маячил силуэт далекой-далекой мельницы...

… «И С ЧИСТЫМ СЕРДЦЕМ, С БЛАГОГОВЕНИЕМ СТАЛ НА КОЛЕНИ И ДОЛГО МОЛИЛСЯ НА

ТЕМНОЕ, ЗВЕЗДНОЕ, ПРЕКРАСНОЕ НЕБО, НА МЕРЦАЮЩИЙ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ – СВЯТУЮ

ДОРОГУ КО ГРАДУ ИЕРУСАЛИМУ…».

…Под перестук колёс, засыпая, Чижевский с умилением шептал бунинское, далёкое-

близкое:

Ту звезду, что качалася в темной воде

Под кривою ракитой в заглохшем саду,-

Огонек, до рассвета мерцавшей в пруде,-

Я теперь в небесах никогда не найду.

В то селенье, где шли молодые года,

В старый дом, где я первые песни слагал,

Где я счастья и радости в юности ждал,

Я теперь не вернусь никогда, никогда.

* * *

(продолжение следует)

1.0x