ВОЙНА И МИР ПО-ДОНЕЦКИ.
Душа моя Павел, держись таких правил:
Делай то-то, не делай того-то.
Александр Пушкин – 6-летнему Павлу Вяземскому.
Помнится, как совсем недавно и дружно, всем тщательно отфильтровано избранным миром читали на телевидении великую книгу, подаренную человечеству гениальным Львом Толстым, роман “ВОЙНА И МИР”. Роман, присутствующий ежечасно, ежеминутно в жизни мирового(!!!) читающего и мыслящего социума и достигший за годы после своего появления на свет стадии абсолютного бессмертия. И обещающий и по сей день каждому, живущему в любой точке планеты Земля, кто удосужится, хотя бы выборочно или путем наития, прикоснуться глазами своими и разумом к поучительному повествованию его страниц, возможность приоткрыть для себя тайны Земного познания добра и зла. Тайны, стоит это подчеркнуть особым образом, настолько глубокие, что можно всю жизнь пробарахтаться в океане неутихающих мирских страстей и так и не понять, что же есть смысл проживаемой или уже прожитой жизни. В силу того, что слишком много в жизни каждого порочных соблазнов, сбивающих с пути истины встречным, обжигающим лицо холодом испытаний, ветром нескончаемых перемен. Но кто же скажет, что есть она, эта истина? Намеренно втиснутая кем-то в изощренно запутанные лабиринты блужданий между жизнью и смертью. С попутным соблазном ярких просветов исцеляющего невежество света, исходящего завораживающе мощным живительным потоком от накопленной на Земле мудрости, в бесценно-драгоценных мгновениях ее жадного познания. Чередующимися с затяжными и бездарно прожитыми часами душевной апатии. Насквозь пропитанной циничным неверием в саму возможность истинного познания мира. Не у всякого, ведь, хватит смелости и сил поверить в то, что высший смысл всего Земного – это совсем не громкие, но внятно приглушенные и глубинно бездонные по своему смыслу слова. Каждое произнесенное слово, в которое поступательно и стопудово веско превращается всесильная энергия Небесного послания всем землянам.
Да… Кто-то, были и весьма значительные по своему статусу люди, в порядке установленной очередности, читал на экране телевизора свои, причитавшиеся ему прочесть, долгие страницы романа. Но были и такие среди чтецов, которых не хотелось ни видеть, ни слышать. Слишком много было явного несоответствия между пропечатанными догмами великой книги и показным холопским рвением “почетных” добровольцев идеально “засветиться” в историческом проекте. Но и с этим казусом выявилось очевидное: ничто не изменилось в мире человеческих чувств. Напряженно и неудержимо действенных и конвульсивно затухающих, на стадии полного своего отмирания. И, несмотря на это, утвердившихся осмысленной неизменностью в сегодняшнем дне. В котором всего-то, что и поменялось, так это одежда современников. Комфортней стала жизнь, наполненная кнопками на думающих за человека гаджетах. Которым глубоко фиолетово, что стало и что будет с самой великой загадкой в природе – с душой человека.
Но колко вздрогнула, болезненно напомнила о себе душа, отреагировала по правилам известного только ей чувственного обряда, когда начался монотонно озвучиваемый отсчет книжных страниц об уходе из жизни умирающего графа Безухова. Об этом скорбном событии, по тексту, все говорили. Об этом, опять же - по тексту, все в Петербурге знали. И печально было это понимать. Так как было это так реально и так последовательно описано автором, что невозможно было вообразить в те минуты себе что-либо другое, кроме как устойчиво навязчивое присутствие смерти в пространстве. И ожидание того мучительного финала, когда удастся ей алчно выхватить из умершего тела вельможи его последний вздох.
Так книжная жизнь со всей ее сюжетной суетой продолжалась. И какое-то время ничто не менялось за глухими кирпичными стенами, внутри роскошного особняка уходящего в мир иной графа. Впрочем, сновали по затемненным комнатам, как юркие подпольные мыши, известные персонажи, с понимающе затаенным подозрением лицезревшие друг друга. У каждого прищур недоверия ко всему человеческому – по-своему отличительный. И, судя по всему, таким был тогда в особняке квантовый разлом в пространственно-временном континууме. С томительным ожиданием предопределенного.
Время и ожесточенно сцепленные друг с другом, туго нанизанные одно на другое трагические (каким навязчиво безысходным стало это слово!!!) обстоятельства Донецкого безвременья, поспособствовали тому, что взрывная и высвобожденная перед многомиллионной аудиторией зрителей словесная энергия именно выше описанных страниц “ВОЙНЫ И МИРА” Льва Толстого физически заземлились и всколошматила сознание, жаждавшего страстно и ежечасно высвобождения от оков затянувшегося душевного оцепенения. От тошнотворной мистерии навязанного, стихийно разлившегося по родной земле кровавого полноводья безумия, перемоловшего одним махом судного меча судьбы миллионов. Их мысли и чаяния, как ненужный миру мусор. И выстроивший стену отчуждения от окружающего мира. Очень напомнившей собой глухие стены особняка впавшего в последнее немощное беспамятство графа.
Эмблематическая утопия сопоставления… Увиделся мне так со стороны город мой, тихо и непреклонно страдающий, безмолвно и понимающе наблюдающий за всеми нами. Наверное, беззлобно и проницательно внутренне протестующий против взбесившегося на его улицах и в его пригородах зла.
Зло касается всех. Оно – невидимо. Но оно не различает лИца, которых касается намеренно. Оно не воспринимает значение – возраст. Намертво обволакивая своим парализующим ядом человеческую душу, как выбранный объект своего долгого воздействия.
Девочка шести-семи лет. Много это прожитых лет или мало? Кому какое дело, если захлебывалась она горькими слезами, растирая их своими маленькими ручками в вязаных рукавичках по всему лицу. И повторяла тихо, а потом все громче и громче: не хочу…, не хочу… Не хочу… НЕ ХОЧУ!!!
Я наблюдала за ней, по-детски открыто протестующей против чего-то мне непонятного. И сочувствовала терпению ее матери, стоявшей рядом и пытавшейся тихими слова успокоить дочь. Попытки женщины обнять дочку, приласкать ее были жестом видимого отчаяния. Так как девочка отбивалась всеми силами от ее рук и плакала все громче и громче. Люди проходили мимо, по не очень-то и многолюдной улице. Кто-то, не останавливаясь, однако, равнодушно останавливал свой взгляд на шалунье. А кто-то вообще никак и не реагировал на семейный, можно так сказать, инцидент.
В какой-то момент я приостановилась, и мои глаза поймали удрученно вымученный взгляд расстроенной молодой женщины. Так совпало, что не в силах более терпеть наболевшее и покорно проникшись ко мне прорвавшимся из сердца доверием и желанием страдающего человека наконец-то громко высказаться и успокоить свою растревоженную душу, она выпалила громко и почти скороговоркой:
- Зачем, скажите мне, зачем они таскают детей по ресторанам!? Зачем показываяют им ту жизнь, которую я не могу дать моей дочери… - И неожиданно женщина и сама расплакалась. Тихо. Жалко. По-женски всей грудью, голосно. Сострадательно жалея дочь свою. И себя. И кручинясь о том, что с ними происходило в их жизни. Поспешно достав из своей сумки платочек, она попыталась осушить свои глаза. Поглядывая затравленным взглядом на внезапно притихшую, но часто всхлипывавшую девочку, и на меня. И, неожиданно, прижав к себе крепко ставшую покорной дочку, поведала мне историю их страданий.
Жили они в одном из Донецких пригородов. Без лишних слов – четыре последних года под непрерывными обстрелами. Уехать? Этот вопрос сразу же выбивался клином жестких ответов: куда? а кто нас где ждет? Так и живут они и по сей день в искалеченном-перекалеченном доме, местами - с деревянными глазницами вместо окон, на истерзанной горем окраине. Несколько раз попадали в дом мины. В одной квартире мина застряла. Не разорвавшись. Всем домом ходили на нее смотреть. В позапрошлое лето почти каждую ночь сидели в подвале дома. И тогда, прижимая, что есть силы, девочку к себе, женщина временами чувствовала, как срастается она кожей со своей дочкой. Совсем другое ощущение, разоткровенничалась она. Несравнимое с тем, когда носила она малышку под своим сердцем…
Муж, когда-то – шахтер, сейчас шоферит. Редко, когда у него бывает выходной. Дочка уже ходит в школу. А потом приехали какие-то люди, отбирали детей для какой-то благотворительной акции. Вначале очень обрадовались. Дочка летала по квартире, примеряя каждую минуту новое платьице. Вертелась, как заводная кукла, перед зеркалом. Крестная подарила ей огромные белые банты. Проснулась наша ненаглядная ни свет ни заря в утро того дня, когда должен был прийти в поселок автобус. Чтобы забрать и отвезти детей в город. Провожали всем домом. Сколько их было, деток-то? Да немного совсем… Больше десяти… Остальные наблюдали за счастливчиками с завистью со стороны…
Вернулась она домой такая счастливая, такая говорливая, как птичка райская. Так смешно заламывала свои пальчики, когда перечисляла, чем их угощали в ресторане. Так радостно бегала она по квартире с пакетом, в котором были подарки… Так хохотала-щебетала от радости, когда несколько раз увидела себя в телевизоре…
- Возили в ресторан? – Удивилась я.
- Да, в ресторан…
Но потом, когда прошло несколько дней, загрустила дочка. Платье то, новое, дома часто примеряла. Да идти в нем было некуда. Банты куда-то спрятала… Отвозил нас отец несколько раз с ней в город. Но веселье ее, какое-то пустое и вымученно напряженное, после таких душу раздирающих поездок сразу же исчезало. Как только заходили мы в свою… квартиру... Сегодня я ее сама привезла сюда. Упросила она меня. А назад она ехать не хочет… Лучше бы я не пускала ее на эту их благотворительность…
Пока женщина говорила, девочка немного успокоилась… Прижавшись к матери и обхватив ее ручками, она выжидающе глядела на меня… Ожидая от меня каких-то очень важных, доступных ее детскому пониманию слов…
Сердцем своим. Не глазами я видела в огромных, просветленных после выстраданных детским сердечком слез, чувствовала ее недетские страдания. И преждевременно развившееся в ее рано повзрослевшей сути недоумение, почему ей выпало так страдать. Как-то фальшиво притворно прозвучал мой вопрос об ее успехах в школе. Оказалась девочка-первоклашка отличницей. И маленькой прилежницей. Очень любит читать книги. Дома своих нет. Но есть соседи, которые с огромной радостью дают ей свои фолианты почитать. Несколько даже подарили. Очень нравится ей сказка про диких лебедей. И очень хочется ей поехать летом к морю. В последний раз были недалеко, на Азове, перед самым началом войны… Маленькая была, но все помнит… Прошлым летом приезжали несколько раз покупаться в ставке у ботанического сада. Знаете, есть там такой песчаный пляж? Приезжали на целый день. С утра и до самого вечера купались. С бутербродами приезжали, с водой. Дочке очень понравилось. Да и какой ребенок не любит воды…?
Слово за словом… Спала напряженность… Девочка окончательно успокоилась… Что могла я ей сказать на прощание...? Малышке, которой так нравится волшебная сказка о диких лебедях… Со счастливым концом… Как-то топорно связавшимся с моим дежурно-тривиальным напутствием: учись хорошо… Не огорчай маму. Мне показалось, что мое чрезмерное сочувствие детскому горю могло обернуться обыкновенной милостыней… А всякая милостыня – это оскорбление мятущейся в недоумении души...
- Все будет хорошо… - Женщина протерла своим носовым платочком щеки девочки. И добавила сконфуженно: вы извините нас…
- Да что вы в самом деле… - Пробормотала я ей в ответ…
Рассеяно, на ватных ногах я шла домой. Представляя, как страстно хотелось каждому ребенку из того дальнего Донецкого поселка попасть в тот зло несущий список “счастливчиков” акционно-запланированной благотворительности. Под настойчиво фиксированным взором фото и кинокамер. И с последующим, несколько раз прокрученным отчетом по всем новостным каналам. И перебирая в голове свои представления и мысли о благотворительности. Которые ступором, вязко-липко застревали в одном слове: ресторан… Ресторан… Зачем ресторан…? Зачем такое жуткое насилие над хрупко ранимой детской психикой?
И несколько утешилась, прочитав строки Льва Николаевича Толстого о благотворительности:
Выводы, к которым я пришелъ относительно благотворительности, следующiе:
Я убедился, что нельзя быть благотворителемъ, не ведя вполне добрую жизнь, и темъ более нельзя, ведя дурную жизнь, пользуясь условiями этой дурной жизни, для украшенiя этой своей дурной жизни делать экскурсiи въ область благотворительности. Я убедился, что благотворительность тогда только можетъ удовлетворить и себе и требованiямъ другихъ, когда она будетъ неизбежнымъ последствiемъ доброй жизни; что требованiя этой доброй жизни очень далеки отъ техъ условiй, въ которыхъ я живу. Я убедился, что возможность благотворить людямъ есть венецъ и высшая награда доброй жизни и что для достиженiя этой цели есть длинная лестница, на первую ступень которой я даже и не думалъ вступать. Благотворить людямъ можно только такъ, чтобы не только другiе, но и сами бы не знали, что делаешь добро, — такъ, чтобы правая рука не знала, что делаетъ левая; только такъ, какъ сказано въ ученiи 12 апостоловъ: чтобы милостыня твоя пòтомъ выходила изъ твоихъ рукъ, такъ, чтобы ты и не зналъ, кому ты даешь. Благотворить можно только тогда, когда вся жизнь твоя есть служенiе благу. Благотворительность не можетъ быть целью, — благотворительность есть неизбежное последствiе и плодъ доброй жизни. А какой же можетъ быть плодъ на сухомъ дереве, у котораго нетъ ни живыхъ корней, ни живой коры, ни сучьевъ, ни почекъ, ни листьевъ, ни цвету?
Можно привесить плоды, какъ яблоки и апельсины на ленточкахъ къ рождественской елке, но елка не станетъ отъ этого живою и не будетъ родить апельсиновъ и яблокъ. Прежде чемъ думать о плодахъ, нужно укоренить дерево, привить и возрастить его. А чтобы укоренить, привить и возрастить дерево добра, обо многомъ надо подумать и надъ многимъ потрудиться, прежде чемъ радоваться на плоды добра, которые мы будемъ давать другимъ. Можно раздавать чужiе плоды, навешенные на сухое дерево, но тутъ нетъ ничего похожаго даже на добро. Надо многое и многое сделать прежде.
Предположительно, 1885 год.
…
И далее. Не сомневаюсь, гений Толстого непременно отозвался бы существенно действенным комментарием на произошедшее с маленькой девочкой. Доведись ему стать свидетелем такого происшествия. Сознательно не говорю - свидетелем такой истории. Но от себя добавлю. Так и хочется передать по сему поводу привет незабвенной Лени Рифеншталь, лично отбиравшей в немецком концлагере цыган для съемок своего фильма ДОЛИНА. И, после съемок счастливой и беззаботной жизни, вернувшей всех новоиспеченных “артистов”, игравших в ее фильме испанцев, в тот же самый концлагерь. А потом все они оказались в Освенциме.
С глубоким уважением, Людмила Марава. ДОНЕЦК!!! 22 февраля 2018 года.
P.S. Рано или поздно должен прийти мир на Донбасс. Пока ничто не говорит об этом. Но очень много кричит о людских страданиях. Девочка, повстречавшаяся на моем пути вырастит. И будут у нее свои воспоминания о военном времени, в котором она рано повзрослела. И будет у нее однажды ее первый бал, как у Наташи Ростовой. В школе, в которой она выучится. Но пусть хорошо она помнит имя свое. И фамилию, что досталась ей от ее предков. И никогда не печалится о дне, когда впервые оказалась в ресторане…
