Сегодня я расскажу о мясном изобилии в нашем городе, когда мы были молоды и делали вид, что верили в коммунизм. Правда, не в том изобилии, что мы перегнали Америку, то есть, не о мясе на колхозных рынках втридорога, также в коммерческих «кусачих» магазинах, не о качественном продукте, что за копейки продавался в спецмагазинах, что завозился в закрытые предприятия «для своих». Я расскажу исключительно о свободной продаже бренных тел хрюшек и крупного рогатого скота в открытой, доступной продаже. Да, там, куда имело доступ три четверти населения. Авто сего - сам виноват, что так и не обзавёлся нужными связями простого советского человека, чтобы приблизиться если не к номенклатурным благам, то хоть к благам номенклатурной обслуги, к компартхозному холопству. Вот его однокурсник сразу сообразил взять в жёны перестарку завмагшу. Та от своего магазина имела личный доход в месяц, в 12 раз превышавший инженерскую зарплату мужа. Я же, перезрев в общих очередях, неожиданно оказался в Союзе писателей СССР. Здесь получил возможность к годовщине Великого Октября да к новому году схватить на лету выброшенную с горкомовского спецсклада палку московской колбасы: «Гав-гав! Служу народной власти рабочих и крестьян за стенами кремлёвской прочности и недоступности!».
Но ближе к теме.
Героя настоящей повести звали Лёвой. На «Лев», «Лейба» или «Леон» он даже не отзывался. Зато похоже, гордился кличкой Паганини, данной общественностью за виртуозное владение орудиями своего ремесла, о чём позже. Дальновидно, чтобы чего не подумали, носил фамилию Иванов, как приданое жены, не имевшей до замужества ничего более ценного.
Этого крупного мужчину, лет под 50, я впервые заметил на стыке, в тупике, улиц имени двух съездов КПСС, кажется, первого и последнего (помните, там вечные аварии?). В срезанном углу старого имперского дома был вход в крошечный магазинчик под вывеской «Мясо». По будням я дважды в день проходил мимо в сторону своей совслужбы и обратно. Бывали дни, когда здесь скапливалось народу, что тебе на вынос дорогого трудящимся массам тела какого-нибудь продолжателя бессмертного дела. Но ждали не выноса, а, наоборот, - вноса. И не тела, а туши забитой на мясокомбинате скотины. Повинуясь главному инстинкту советского человека – успеть к выбросу на прилавок того или иного продукта потребления вовнутрь – народ подтягивался к местам изобилия заранее. Это нашим далёким предкам природа подкидывала мамонтов – ешь, не хочу. Нам же, при развитом социализме, высшие партийные органы в центре и на местах могли предоставить колхозную дичь не крупнее коровы в количестве, предусмотренном категорией снабжения. Наш город, если не изменяет мне память, на бумаге шёл по второй, но на самом деле - по категории, с преимуществом мослов, хвостов, вымени и (что там ещё?). А-а-а, копыта и кишки на рогах, из чего делали фарш (белый, если вместо коровы подкладывали свинью, как говорится, во благо и во имя народа).
Поэтому, когда разносилась по микрорайону кровожадная весть «Будут рубить!!!», охотничий азарт охватывал всякого, кто не страдал вялостью желудка. Первыми, задолго до открытия мясной лавки, к её дверям подтягивались бабушки-старушки. Они и составляли основную массу стихийных очередников. Дома им доверяли в выборе мяса, так как только они успели его вдоволь поесть в годы НЭПа (спасибо Ленину за спасительную остановку из капитализма в коммунизм!).
В один из таких дней мясоеда, когда я краем тротуара обходил очередь у закрытых ещё изнутри дверей лавки, чуть не сбил меня с ног затормозивший мотор. Шарахнулся. Испугался. Глянул. И восхитился: «Волга» вишнёвого цвета. В такой могло быть только очень значительное лицо, из тех слуг народа, что выращивались в высших партийных, военных, правоохранительных садках; ну, может быть, большой учёный или космонавт, побывавший первым на Солнце. Действительно, показавшееся с другой стороны автомобиля лицо хоть и вызывало физическое отвращение крупнопористой кожей, но было по всем признакам значительным. Представьте себе лик идола с острова Пасхи, выточенный из красного гранита, на нём нос, будто таран, способный сокрушить любое препятствие. Рот Молоха. А глазища! Нет, вы только не поскользнитесь на их красной, будто кровь, радужке! Сколько застоявшегося презрения к окружающему было в них! И сколько самовозвеличивания! Вряд ли он видел толпу, тем более отдельных людей. Но они его сразу увидели, выразив свои сложные положительные чувства гулом с преобладанием подобострастного тона. Ближе стоящая старушка отчётливо взвизгнула: «Лёва, дорогой наш, как мы рады!». («Наверное, артист кино. Но кто?», - совсем потерялся я в догадках). Высокий ранг рыжеволосого кудряша-гиганта подтверждала трещавшая по швам на мясистой спине обтяжка, явно от Зайцева вместе с Версаче, как теперь сказали бы. А по обуви он выглядел прямиком из Италии, где, наверное, снимался в фильме о тяжёлой жизни революционеров-большевиков на о. Капри.
Толпа раздалась в стороны, подобно морю перед Моисеем, и Лёва проследовал к двери, которая предупредительно распахнулась изнутри, явив наружным взорам полное, такое же надменное, как у мужа, личико бывшей беднячки Ивановой. Уж ей-то Великая Октябрьско-ноябрьская дала по полной. Поставь её сейчас в правительство, не хуже кухарки справится, как говорил Вождь.
Что потом происходило в магазинчике, я лично не видел. Но могу описать по рассказам очевидцев, в том числе своей бабушки, пережившей царя, почти всех генсеков.
В магазине, ещё не открытом для потребителей «дач» (того, что дают, т.е. «выбросов» на прилавок) уже хозяйничала формальный завмаг Иванова в крахмальном халате, завитом парике, с грубыми перстнями на пальцах наследственной доярки. Вместе с помощницей, также от головы до колен белоснежной, но с натуральными волосами под медицинской шапочкой и не озолоченной, и подсобным рабочим, икающим на беспохмелье, ранняя троица успела принять через двор две коровьи туши по категории снабжения №2. По виду бывшие коровки были правнучка и прабабушка. Местами к ним уже прикасался нож, но по молчаливому уговору выдающей и принимающей сторон это считалось вроде утруски и усушки. И удивительно при этом, что доставленное в магазин мясо прибавило в весе; удивительно для непосвящённых. Знатокам понятно: только одна туша, с которой снята часть грудинки и вырезки, свежая. Другая (прабабушка) выдана из стратегических запасов. По дороге в магазин старушка стала размораживаться, сиречь тяжелеть и перекрывать потерю в весе своей напарницы.
Пройдя за прилавок в чистую каморку рядом с подсобкой, Лёва переодевался в испачканный кровью халат ветврача и становился похожим на артиста, исполняющего роль неопрятного мясника. Обнажённые по локоть богатырские руки покрывала рыжая щетина, в пальцах крупного примата, быстрых, как у музыканта, заиграли разновеликие ножи, топорики и тяжёлый топор. Действительно, Паганини в своём роде! Ну, вылитый мастер по разделке плоти, кем и был (пора раскрыть тайну) на самом деле. Свою карьеру, по призванию, он начал на городской бойне, но там - тоска от предсмертного воя животных, холод даже летом, грязь, кровавые лужи, запах мочи и крови, липкие полы. К обеду все были пьяны, хотя обильно закусывали жаревом и варевом, приготавливаемых на самодельных электроплитах тут же, по соседству со свежими трупами. К концу смены шаткий персонал мужского рода менял портянки в кирзачах на полосы мяса; женщины становились грудастыми и задастыми настолько, что непьющие новички теряли работоспособность. Как ни бдела охрана, как ни изощрялась в обысках работников и работниц, мелкие несуны расхищали пятую часть продукции. Лёву тошнило от этого вида красоты, совсем не подходящей для спасения мира. И он подался на рынок, формально ещё не свободный, но фактически существующий бесконтрольно.
Предводитель бригады рубщиков мяса на центральном рынке Лёва Иванов (Паганини), с окладом 100 рублей в месяц, в магазин наведывался на два-три часа, чтобы помочь жене не столько в рубке мяса, сколько в удалении слоя с печатью-клеймом госторговли с минимальными потерями для куска. В этом он был виртуоз, не имевший себе равных во всём городе с населением под миллион. Эти, освобождённые от рабоче-крестьянской власти и от цены, в среднем, 2 рубля за килограмм, куски незамедлительно перевозились личными «Жигулями» Ивановой на колхозный рынок, где продавались в 2 раза дороже под видом излишков наших доблестных тружеников села. Доход от государственного магазина приносил Ивановым до 100 рублей в день (в 20 раз больше вознаграждения труда простого советского инженера за то же время). Рубка мяса на колхозном рынке, благодаря тайне ремесла и ловкости Лёвиных рук, приносила в день 500 рублей. Навар мог бы быть ещё гуще, но приходилось отдавать немало кусков отборного мяса в руки жён нужных людей, за условную цену, чтобы не смущать друг друга «подарком». Одни получательницы сами заглядывали на огонёк с заднего двора на улицах исторических съездов КПСС, другим, завышенным по табели о рангах, приходилось привозить на дом, найдя предлог по календарю.
Не особенно бросающийся в глаза двухэтажный домик Ивановых в частном секторе внутри поражал обстановкой, сплошь импортной. Под полом было ещё два этажа, нижний – тайный, прикрывали сверху баррикады из банок вроде бы солений и варений, бидонов растительного масла всех экзотических сортов, ящиков редких вин, дефицитных консервов и прочей невидали в суровом пролетарском государстве. Замаскированный лаз вёл вниз, в роскошный тайник, где два дня в неделю, по минимуму, шла большая игра. Тысячи проигрывались и выигрывались за раз рубщиками мяса, торговцами с умом, завмагами, искусниками по разным видам интимных услуг. Без масок и накладных бород, довольствуясь тёмными очками, бесстрашно появлялись опытные борцы с хищениями социалистической собственности: полковник городского отдела милиции, высокий чин КГБ, народный судья, выкованный в Смерше. Все они были в доле доходов мясной мафии.
Правда, наличие такой крыши, говоря современным языком, не давало полной гарантии безопасности. Верхушка правящей в стране партии, высшая каста компартхозноменклатуры, давно переселившись в закрытые стены реального коммунизма и ещё лишь вздыхая о златомиллиардном капитализме, не могла не считаться с настроениями простонародья. Притом, среди неограниченных властителей живых душ появлялись принципиальные «ленинцы», такие, как Андропов и Щёлоков. Под их контролем устраивались показательные раскрытия преступлений в народном хозяйстве крупных несунов, цеховиков, рыбных, мясных и прочих мафиози, их покровителей из высших эшелонов власти, бессильных перед соблазном золотого тельца. Расстрелы, сроки производили благоприятное впечатление на народ. Но мало кто знал, что расследование прекращалось на назначаемом козле отпущения, когда среди преступников (пусть косвенных, крышевателей) высвечивалось лицо из высшего компартийного руководства, которое, как жена Цезаря, вне подозрений. В исключительных случаях (вспомните дело Овсянко во Львове) такому лицу рекомендовали застрелиться. Говорят, Овсянко прострелил своё фото на партбилете возле сердца, изображение основателя партии уцелело.
Кандидаты на «вышку» и за решётку философски смирились с неизбежностью платить дань за свою красивую жизнь. Это была лотерея: повезёт сегодня – не повезёт. Лёва, как умный еврей, не подставляя себя под расстрельную статью, настроился на отсидку средней продолжительности. Рассуждал так: «Пусть временные нары, зато рано отделённый наследник поживёт за отца всласть – будет слушать шелест банкнот, пить Абрау-Дюрсо, есть чёрную икру ложкой, ездить по дорогим курортам и играть, играть… Больше для счастья ничего и не надо».
Удивительным в этом типе полутеневого дельца было то, что он какой-то странною любовью любил постоянных покупателей в магазинчике своей жены. А может быть, так выражал свою тягу к прекрасному. Ибо расчёта продать как можно больше здесь не усмотришь. Выбрасываемый на прилавок продукт расхватывался мгновенно, до последнего мосла, большинство припоздавших уходили ни с чем. Судите сами. Чудодействуя с тушей, рубщик-виртуоз создавал из кусков и кусочков мяса, костей, жил произведения искусства, иначе не назовёшь. Уже только форма образовавшейся горки, другой фигуры начинала радовать глаз. Каким бы мизерным к открытию магазина не был остаток вырезки или грудинки, наш Паганини выкраивал из них радующий взор кусочек, прикрывал им менее желанные обрезки с других частей туши, маскируя ими косточки, которых во мнении бабушек-старушек, всегда было больше, чем им хотелось бы. Если помнившую нэповский выбор очень сильно огорчала какая-нибудь косточка к мясу, Лёва молча заменял её другой такого же веса, но таким доброотзывчивым жестом, что покупательница ощущала себя в выигрыше. Отпустив тройку-пятёрку покупателей, Лёва оставлял на прилавке произведения своих рук и сердца, которые назывались в народе его именем, значит, уже не подлежали пересмотру.
В праздник Великого Октября рубщики мяса на центральном колхозном рынке шли отдельной группой в колонне мясников, ведомые Лёвой Ивановым с огромным транспарантом в богатырских ручищах. Все были членами партии коммунистов: пролетариат ведь - гегемон.
- Слава труженикам советской торговли! – раздавалось с трибуны.
- Слава Партии - рычало многоголосно в ответ вполне искренне, ведь не каждому дано было «срубать» по 500 рублей в день.
Последней колонной тащились бабушки-старушки, кому хватило мяса в магазинчике Ивановой.
Много лет спустя, я узнал, что однажды, ведя свою бригаду коммунистического труда мимо трибуны с Организующими и Направляющими Мудрецами, Иванов-Паганини обнаружил под ногами пропасть. Он не знает, что сталось с его товарищами. Мой герой успел сделать рывок, перескочить через пропасть. Теперь, говорят, он олигарх. Что-то продолжает «рубить».
