Чтобы вылечить себя, он
должен был спасти общество.
Вероятнее всего, литература сегодня это «посадочная полоса» великой и незабвенной традиционной Культуры, которая примерно две тысячи лет была в человечестве «его всем», средой, где состоялась человеческая цивилизация новой эры. Ну а «взлётной полосой» мы тогда могли бы назвать античность. Теперь аэробус христианской цивилизации (хватит, налетался) активно приземляют. А литературная общественность, особенно русская, пытается стать таким бетоном, плитами – материалом посадочной полосы за пределами постхристианского урбана и орбана. Чтобы посадка была как можно более долгой, как можно более безопасной. «Сберечь аэробус» – вот девиз. Но большая (или даже большая) часть литературной среды есть диверсанты. Материал их негоден, у аэробуса на выбоинах лопаются шины шасси, они горят… А один (может быть, не один, но этот наиболее заметен) писатель, отвергнув гладь и отринув судьбу псевдо-плиты, вырастает на посадочной полосе бетонным столбом с чёрно-белыми полосами. Для чего? А пусть уж дряхлый аэробус разобьётся, и пусть его капитан, видя смертельную преграду, даст команду на новый взлёт. Потому что посадка, сколь бы успешной она не была, всё равно катастрофа.
Я в очередной раз говорю о Викторе Пелевине. Довольно давно меня насторожило сходство идеологических посылов, светящихся в произведениях Пелевина и цитатах писателя Дмитрия Галковского. Когда же я узнал, что у этих людей совпадает время и место рождения, то решил прочитать объёмистый труд Галковского «Бесконечный тупик». Ну что ж, доложу вам, произведение это шикарное и разговор о нём потребовал бы написания целой книги. Найдётся время, сила и подготовка – посетите эту страну сами, так оно будет вернее. Я же, чем дальше читал «Бесконечный тупик», тем больше склонялся к мысли, что Дмитрий Галковский и Виктор Пелевин это одно и то же лицо. Потому что проще представить, что это именно так, чем думать, что Пелевин настолько органично вырос из чужой души. Да, с него, конечно, станется, но… Третий вариант – существование с перестроечных времён всеохватной культурологической методички для писателей постперестроечного времени, следование которой есть путь к успеху и процветанию. И Галковский и Пелевин стали выполнять одно техзадание, но первый избрал менее удачную форму произведения, а второй – ту, что надо. И «остался» (в тренде) только Пелевин. Может, так и было. Но я тогда рискну, и пусть поднимут меня на тройчатках («тройчатки – это вилы такие) смеха – предположу, что лиргерой Галковского Одиноков и автор книг «единственного и неповторимого» это одно, единое, одинокое, которое невозможно повторить.
Сначала я процитирую места из «Бесконечного тупика» – без особых комментариев, ибо для тех, кто в теме, они особо и не нужны, а кто нет – они без толку. Скажу только, что «роман» Галковского (роман его с литературой и собственной интроспекцией, т.е. самонаблюдением) выполнен в виде статьи о творчестве мыслителя Василия Васильевича Розанова, в котором Одиноков находит своё альтер эго и идеал философа (первая часть, можно думать, предисловие), развернутого дополнения к ней (второй части) и практически подстрочного комментария к первой части и комментариев к комментариям и на комментарии, которые составляют третью часть и собственно является постмодернистским бесконечным тупиком. Главные герои книги Галковского: Одиноков – деклассированный мыслящий одиночка, дочитавшийся до интеллектуального уровня, явно задевающего крылом облака гениальности; его отец – русский человек, одарённость которого не смогла прорасти сквозь социалистический социальный асфальт; Василий Розанов, Владимир Набоков (идеал писателя), Владимир Соловьёв, Николай Бердяев, Николай Чернышевский, Антон Чехов, Лев Толстой, Ленин, масоны, декабристы, Николай Первый и Николай Второй, Гоголь, Горький, – в общем, русская литература, мысль и история XIX и XX веков, в основном, до революции или первых послереволюционных десятилетий. Отмечу заодно, что первым мною прочитанным пелевинским, был рассказ «Хрустальный мир», о событиях вечера 25 октября, а первая широко известная книга П. – «Чапаев и Пустота», разворачивает повествование из года смерти Розанова. Совпадение, конечно. А м.б. и изысканная эпитафия. Если учесть, что «Бесконечный тупик» своей главной идеей имеет идею о том, что русская реалистическая литература XIX века это полуискусственное образование, которое (за исключением лишь Пушкина, Достоевского и Розанова) стало подготовительным культурологическим этапом в истории революции в Великой Масонии, как величает Галковский Россию XIX века… Словом, полистаю и поцитирую, что приготовил, – стараясь придерживаться той последовательности, которая есть у Галковского. А читатель может отмечать (или не отмечать) беспрестанные смысловые переклички.
Как сказано, Галковский позиционирует себя как истового «розановца». И многие рассуждения его построены вокруг цитат и «Опавших листьев» и «Уединённого». Начнём с такого фрагмента:
«Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны – так, а с другой – иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. «Бог взял концы вещей и связал в узел, – неразвязываемый». Распутать невозможно, а разрубить – всё умрёт. И приходится говорить – «синее, белое, красное». Ибо всё – есть…». Это Розанов. А вот Галковский:
«…когда его, этот мир пытаются разрушить с точки зрения Шопенгауэра, экзистенциализма и т.д., то Розанов спокойно говорит: «Я знаю» – и показывает, что действительно «ничего нет»: ни любви, ни дружбы, ни истины, вообще ничего. Полная пустыня, нигилизм… Но чем больше он говорит, чем чётче и яснее перед нами проступают весь ужас и боль мира, тем сильнее мы ощущаем альтернативность этой философии, возможность иных точек зрения. Мировоззренческий нигилизм превращается в тонкий сверхплотный луч – убийственный, но уже самим своим существованием предусматривающий возможность иных лучей, иных точек зрения. Внутренне понимаешь, что да: всё суета сует. И я «суета». Но жизнь «суеты» в «суете» уже не есть «суета». Это не суета, а жизнь».
И красиво, и спасительно, и серьёзно. Вот ещё:
«Нельзя противиться судьбе, нельзя противиться национальной идее. Так на роду написано. И я пытаюсь хоть что-то поправить в этой фантасмагории. Хоть что-то в моём бедном разуме спасти. Укутать его в шёлковую мантию иронии».
Через сто пятьдесят страниц автор «Бесконечного тупика» в примечании к «неопозитивизм это вторичное абстрагирование от содержания, неизбежный признак старой, перенасыщенной культуры» пишет следующее: «Позитивизм – это маленькая игрушечная философия. Ширпотреб. Философский конструктор, «Сделай сам». И дёшево, и, вроде бы, делом занимаешься. Неопозитивистский миф груб, но из-за своей замаскированности под науку имеет интереснейшее свойство – он развивается. В основе, кроме обычных постулатов (земля плоская и на трёх китах, земля круглая и вращается вокруг солнца и т.д.), есть дополнительный постулат-бесёнок: мы ничего не знаем и ничего не принимаем на веру. С одной стороны, это замкнутая мифологическая система, причем мифологизм её максимально примитивен, так что она не способна выскочить из трёх измерений и проникнуть в мир иных мифов. С другой стороны, это «наука», то есть открытая (потенциально) система, способная к расширению и развитию. В результате подобного расширения происходит крах, то есть позитивист доходит до азов отрицаемой им религии и философии. Очарование в трудоёмкости этого процесса. На западе научились выпускать сложнейшие и головоломнейшие игрушки. И какому-нибудь высоколобому мальчишке, вроде Витгенштейна, надо потратить 50 лет, чтобы разобраться во всех ошибках и заблуждениях сборного лабиринта. В результате «жизнь прожита не зря». Общество потребления, максимально изощрившись в создании разнообразнейших игрушек, спродуцировало и интеллектуальную игру «Неопозитивизм». Целый класс игр. С началом, развитием, кульминацией и развязкой. И может быть, эти игры спасли жизнь тысячам людей».
Блестящие! Тем, кто способен оценить этот абзац, не надо говорить, что неопозитивизм является тучей, которая осеняет российскую землю прохладным дождём постмодернизма в литературе?
Копаем глубже исторически. Примечание к сакраментально-сардоническому (по-пелевински): «первые люди были марксистами, и умные марксисты заставили работать марксистов глупых»:
«Марксизм есть форма воинствующего антиинтеллектуализма, РАЗОБЛАЧИТЕЛЬСТВА. Что есть разоблачительство? – Редукция мира к низшим его проявлениям. <…> Марксизм идёт на понижение и выигрывает. На упрёки в незнании гегелевской философии – упрёк в отрыве от масс и ношении дорогих ботинок. <…> Но предположим теперь, что и марксизм является разновидностью вредительской философии. Возражение, что марксизм специально создан быть не может, так как призывает к разрушению создавшего его мира, легко снимается. Такая философия создаётся «на экспорт», для деморализации и уничтожения противника.
Не нравится? Докажите обратное. Сам факт доказывания есть отказ от игры на понижение, а это крах философской основы марксизма. То есть марксизм – единственная философия, которая этого доказать не может. Отсюда простой вывод: ничем иным подобная система как идеологической провокацией и быть не могла.
Бескорыстие марксизма возможно. Но как недоразумение».
Может быть кто-то спросит: а это нам тут к чему? Смотрите. Галковский говорит тогда, когда ещё существует СССР. А что теперь? Постмодернизм? «Ничем иным подобная литературная система как идеологической провокацией и быть не могла. Бескорыстие постмодернизма возможно». Но только по недосмотру. И под другой фамилией… Дальше:
«Эпиграф к полному собранию сочинений Маркса и Энгельса: «Ну ...(«а что…»)?» Только подразумевая этот хулиганский тон (небритая губастая харя со спичкой в углу рта), можно адекватно прочесть их произведения. Ставьте мысленно эту присказку после каждого абзаца, и многое прояснится».
Мне идиома предполагаемого «эпиграфа» вспоминается как имя одной лисички из, если не ошибаюсь, «Священной книги оборотня» В. Пелевина. Оборотня, оборотня… Хм, оборотня, однако.
Примечание к: «Получается нерасчленённая «правдоложь».
«…Для восточного человека проблема морали не кажется занимающей первое место, как это обстоит с нами. Для восточного человека добро и зло являются имеющими смысл компонентами природы и представляют собой просто варьирующиеся степени одного и того же. Я видел, что в индийской духовности содержится столь же много зла, как и добра. Христианин стремится к добру и поддаётся злу, индиец чувствует себя вне добра и зла и стремится достичь соответствующего состояния медитацией или йогой… <индийская духовность> столь загружена противоречиями, что индиец нуждается в нирване, освобождении от противоположностей и от десяти тысяч вещей. Целью индийца является не моральное совершенство, но состояние нирваны».
В целом в своей книге Галковский обвиняет русских в недостаточном интеллектуальном потенциале. А русский литературный язык – в логической несостоятельности. Пелевин отправляет россиян в «нирвану» самоотрицания. Впрочем, в последнем романе – не только россиян, но и олигархов. А это та мелочь, деталь, нюанс, который значит очень много, потому что это подход к изменению национального мифа или, скажем, былой «антиидеологии». Это симптом, короче…
Далее, по ходу Тупика Галковский пишет:
«И христианам, и тем более представителям других религий неимоверно трудно понять одну черту в масонстве. А именно его ИРОНИЧНОСТЬ. Это единственная религия мира, которая сделала несерьёзное, юмористическое начало элементом своей духовной жизни. Карнавал происходит внутри храма и храм осуществляется в карнавале. <…> В иронии громадная сила масонства, позволяющая ему вплестись в жизнь индивидуального «я» так просто, так незаметно. Почти полное отсутствие обязательств, но душа перевивается стальной проволокой».
По данному поводу можно вспомнить у Пелевина многое. Почти всё. Но вот, например, отношение к Владимиру Соловьёву, оно у П. и Г. совпадает. («Любовь к трём цукербринам», например). Но Г. говорит то, о чём П., толсто намекая на суть соловьёвства, говорить уже не может. Вот кадры с кухни:
«Дело, конечно, не в дискредитации Соловьёва (ну да – хе-хе. – М.Е.). Дискредитацию следовало бы вести по плану Шестова, по-европейски. Задача в данном случае иная. Скорее я хочу возвеличить Соловьёва, придать его личности масштаб, который и не снился его современникам. Или, может быть, цель и не в этом, а в дискредитации всей русской культуры, в универсуме которой такие люди, как Соловьёв, становятся гениями. Или задача в изменении этого универсума (объективно – своего положения в нём), ибо само ощущение дефектности есть лишь новый этап развития языка».
Вот в скобках – это согревающая «новый этап развития (разрабатывания) языка» печка. А остальное или – скорее – или – может быть – конечно – это варианты танцулек от этой печки. Боже, мне одному до боли знакомо это примеривание масок и хлопание форточек – «заглушек» правдоподобности смысла?
Вот о собственно Соловьёве, уже, по-видимому всерьёз:
«И наш Ваня (о масонских кругах. – М.Е.) пустился во все тяжкие, воображая, что научные изыски о раннем Марксе откроют ему дорогу на верхи (будущей. – М.Е.) советской бюрократии… Конечно, ТАМ понимали всё ничтожество этого субъекта, его болезненное самолюбие и детское тщеславие. Однако по некоторым параметрам он подходил на уготованную ему роль интеллектуального провокатора и одного из лидеров либеральной оппозиции (да и вообще интеллигентской попкультуры). Поэтому Соловьёву была с самого начала создана грандиозная реклама, совершенно не соответствующая его подлинному значению…».
Ни в коем случае я не намерен поддерживать эту оценку Соловьёва или по некоторой «аналогии» применять её к Пелевину. И в том и в другом случае это было бы несправедливо. «Три Цукербрина», где Пелевин воздвигнул в небеса прекрасного нового мира соловьевскую Софию (троящуюся по тео-софски) на место солнца, между прочим, сказали всё о подлинном значении Виктора Пелевина. Но в этой же книге эпиграфом можно поставить следующую мысль Галковского:
«Человек не может стать Творцом, так как не может создать творящее творение. Человек конечен, и, став Творцом, он окажется в положении твари к своему же творению. На него что-то оценивающе посмотрит из глубины того, что он создал. И якобы Бог окажется здесь абсолютным ничтожеством. Вершина оборачиваемости».
Продолжая свой экскурс, я должен припомнить, что не раз сетовал на приверженность П. логическому позитивизму, функционализму, бихевиоризму. Писатель казался мне злонамеренно отвергающим всякую возможность в человеке духовного плана его бытия. Поскольку его, этот план, объективно не фиксируют никакие положительные приборы. А ведь духовный нигилизм – исполненный так, как то может П. – это не литература, а идеология, разрушающая слишком многое. Место и время, уделяемое П. данному предмету, есть доказательство того, что вопрос ему важен. Не удивительно: вопрос-то ключевой…
И вот у Галковского мы можем прочесть следующее:
«…материализм всегда будет профессиональным заболеванием физиолога, а идеализм – психолога. Физиолог мучительно всматривается в мозг мозгом: снимает с себя черепную коробку и обращает глазные яблоки на стебельках зрительных нервов на собственный мозг. Психолог втягивает глаза внутрь и растворяет их в мантии мозга, как улитка свои рожки. Душа его вдумывается в себя и пытается найти границу материальности, почувствовать её». – физиолог режет, колет, мерит, ставит опыты и делает тесты… и не находит ничего. Психолог (если пользоваться определением Г.) интроспективно находит многое, но такое, что… не существует положительно. Такая-то вот мистика. Характерно, что П. принимает погружение в себя в субъект-идеалистическом аспекте – или как химический сон. Так в его литературе. Но кто сказал, что это так в реальности? Мне отчего-то думается, что П. мог бы сказать точно как Г.:
«Интересно, что первый способ подвержен критике, проверке. Второй – субъективная тайна личности… <…> А какая-либо критика моего мифологического восприятия невозможна. Тут не истина и ложь, а здоровье и болезнь, гнилость. Ритм и его отсутствие: замкнутая на себя бесконечность и конечный разрыв в пустоту: возможность нанизывать любые факты на древо мифа и ветвить его в бесконечность или невозможность мифа, его «находуразрушаемость», отторжение фактов и огрубление мира, хаос».
Действительно, проще всего для автора, а главное – понятнее всего для современного читателя, мотивировать возможность такого состояния сознания именно с помощью психотропных веществ. Возможно, только они простреливают вышеозначенное поле мистической непроницаемости некими искрами, как электрическая школьная машина из кабинета физики.
Но идём дальше, и предлагаю мимолётно вспомнить концовку одного из достоевских бесов. Г. приводит выступление характерного идеологического диверсанта. Возьмём из него кусочек, содержание сильно напоминает поток дискурса знаменитой радиостанции… и пелевинскую пластинку.
«– Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии, – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины… А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила…».
Пластинка знакомая, удар и теперь наносится тот же: и современность, и скрепы. Всё порочно, и Россия должна просто сгинуть с лица земли от стыда за себя. Однако, есть разница между пластинкой и проигрывателем. Если радиостанция есть функция пластинки, то писатель – наоборот. Я интересуюсь П. до тех пор, пока я уверен, что в его случае это обстоит именно так. Надеюсь, вы понимаете о чём я.
Но и Достоевский, и Галковский, и Пелевин могли бы к этому добавить, что вот такие идеологические диверсанты превращаются в функционеров, если представить, что палящая возмущенной совестью критика громадных бронзовых шаров необходима создателям этих монументов: под огнём критики они сами приобретают монументальность… Да, писатели могли бы сказать об этом, но не сказали. Не скажу и я. Только предположу, что в следующем году следует ждать иронических выкриков насчёт Главного Храма Вооруженных Сил под Москвой. Не так уж много изменилось под бело-сине-красным флагом…
Теперь вспомним то – того – с чего начали эту очаровательную перекличку. Галковский:
«Розанов это гениальный русский предатель. Неслыханный цинизм, перешедший в абсолютную светлую искренность. Розанов настолько лжив, что это превращается в высшую правду. То есть он настолько правдив, что даже лжив: не хочет «согласовывать» свои мнения, превращается в несогласуемое наречие. И при всём этом какая способность к трансформации…». Да, правильно: подставляйте вместо «Розанов» – «Пелевин». Если вы прочли несколько романов последнего, вы понимаете, что это… напрашивается: «Розанов – человек, который всё понимает и ни во что не верит … Есть этот ощущаемый им факт на самом деле или нет – его это не интересует. Истинен этот факт или неистинен – его совершенно не интересует, а вот ощущение и вообще переживание этого факта его интересует…» А вот и вовсе замечательное, может быть, ключевое: «Почему булгаковский Воланд «хороший»? Да потому, что он Антихрист в царстве Антихриста. 13 апостол антихриста – Розанов. Русский Иуда, Антииуда». Можете и здесь подставить. Ну или хотя бы запомните вот этот «каламбур».
Одиноков – резонёр, герой, выставленный Галковским на авансцену тупика – вообще хорош тем, что его рассуждения стремятся проникнуть и проникают в суть вещей, имеющих значение как для прошлого, «так» и для будущего. Приводимые мной его высказывания и им же собранные цитаты хоть и разномастны, но, напомню, помещаются в одном в смысловом спектре, обозреть и выявить неслучайные совпадения которого есть наша задача. Посему сюда же и вот это:
«Наивно ошибается тот, кто считает предреволюционные годы расцветом культуры, серебряным веком. Те люди, которые сейчас выглядят столпами русской цивилизации, на самом деле образовывали узкий слой, весьма опосредованно связанный с основной массой читающей публики. В России не было «среднего читателя». Был узкий слой квалифицированных людей, потом широкий слой читателей революционных брошюр, порнографии и телефонных справочников, а ниже ворочалась полуграмотная рабоче-крестьянская масса, как бы самой судьбой предназначенная для примитивных идеологических манипуляций. В таких условиях книги Блока, Мережковского или Розанова получали популярность лишь постольку, поскольку содержали в себе элементы, понятные или полезные (т. е. сочтённые таковыми <…> печатным синдикатом) второму слою. Например, настоящий успех к Розанову пришёл тогда, когда его «Уединённое» было осуждено за порнографию».
Здесь Галковский (Одиноков) перегибает, как-то позабыв о миллионах дворян и немалых слоях свящянства и деятелей школьно-университетского образования и студенчества. Но автору «Тупика» важно обозначить вообще ситуацию, в которой деятельность некоего мощного Синдиката имела роковое значение для формирования основного политического фактора: общественного мнения. В конце концов, революцию 1917 года сделало возможной именно оно. Так вот: «В 1898 году отмечалось 50-летие со дня смерти Белинского. Казалось бы, дата второстепенная. Однако к знаменательному событию вышло 20 книг (!), посвящённых Белинскому. В этом году было 12 ИЗДАНИЙ его произведений и писем. В газетах и журналах опубликовали 491 статью о его жизни и творчестве… Современник Белинского и литературный критик уж во всяком случае не меньшего калибра, Иван Васильевич Киреевский, о таком чествовании и подумать не мог. В великой Масонии это было еще более невозможно, чем потом в великой Совдепии». И теперь:
«Не было ли всё предопределено гораздо ранее в сфере наиболее динамичной, забегающей вперед, в сфере духовной, сфере духовно-материальной, количественно духовной – просто в тиражах книг, в разделе книжного рынка. По-моему только так и могло быть. Пусть и 5-6 имён… но ими-то всё и завалено… в количественном отношении и задавлено. А качество в культуре определяет лишь будущее, часто далёкое. Настоящее же, ближнее, определяет вал. 1898 год. Белинский – 491 статья, Киреевский – 3. Всё. Достаточно…».
Всё сказанное сохраняет действительность (пользуясь словечком Неистового Виссариона) и сейчас. Но теперь Синдикат занимается не только количеством, но уже заранее, не спеша, и качеством. Современная литературная молодежь вырастает как будущая номенклатура тиража либо как… никому не нужные неудачники. И если угодно, то есть ведь тому и соответствующее политическое или лучше сказать, политэкономическое обоснование. Литература как подструктура идеологии находится под контролем (и сама из себя осуществляет контроль – моральный и физический): она должна вытекать из единственно верного Учения, которое в свою очередь вытекает из конкретного соотношения сил и распределения собственности. Всякая нематериалистическая, выходящая за рамки действия этих действительно мощнейших факторов идеология, т.е. религия, точнее – христианство, объявляется пережитком. Отсюда – Белинский – 491, Кириевский – 3. Пелевин – 150 000 Михаил Тарковский, Михаил Попов, Александр Громов – 2000, 1000, 500… Но стало это всё ещё при жизни Достоевского. Впрочем, оставим эту банальность.
Вернёмся к Пелевину и его ста пятидесяти миллионам. Как вам такой «бэкграунд» от Галковского:
«Философское мышление свободно и непредубеждено, так как совершенно не ясны его конечные результаты и отсутствуют какие-либо установки, искажающие естественный ход рассуждений. Далее, философия есть мышление, направленное на «рассмотрение», а не на «решение». Философия сама по себе ничего не решает и решить не может… Объектом философии являются проблемы принципиально неразрешимые. <…> Отсюда ясно, что форма той или иной философской системы, вызывающая некое эстетическое переживание, и является её подлинной сущностью. Что касается содержания философии, то его просто нет, и быть не может. Предмет философии – «ничто». И Хайдеггер, построив свою систему на рассмотрении этой фундаментальной категории, лишь обнажил до предела нигилистическую суть «свободного мышления». Оно свободно от содержания. Следовательно, философия это искусство, а не наука».
Таким образом, романы Пелевина есть коробка с пазлами или кубик Рубика, значение отдельных элементов-интенций, в которых всегда частное, инструментальное, функциональное, формальное, а итоговая картина – искусство для искусства, отвлекающий маневр, шоу и рупор-«заглушка» (термин Галковского). Этот писатель-Максим Горький XXI века – выступает на всеобщее обозрение как Майя, наваждение, феномен, «ноуменальность» которого мерцает и предназначена, в основном, лишь позднему прозрению, типа моего. Оно заключается, что «теория официального сциентизма», десятилетия исповедуемая Пелевиным наряду с индуистским нигилизмом, – есть его политэкономическая ипостась. «Потому что» вот Галковский, стоящий у истоков пишет:
«Привычка проецировать друг на друга два разноуровневые понятия: художественность и этичность, гуманность – нелепа. Эти понятия, конечно, соединимы, но несопоставимы. Сопоставить их можно только в рамках так называемого «реализма» как эстетической концепции, отрицающей эстетическую значимость художественного произведения. Из элементарного нигилизма материализма – как философского, так и эстетического – вытекает прямая связь с социальной и политической деструкцией, с одной стороны, и с научным знанием – с другой. В последнем случае материализм является идеальной наукой, наукой, сошедшей с ума и заболевшей манией величия. Материализм это наука, где объект изучения – ничто и, следовательно, сама наука как субъект – всё. Мечта науки – стать материализмом. Она всё познаёт, познаёт, и вот когда всё познает, превратится в ничто, во всё. Идеальное (абсолютное) отражение как сама реальность».
С такими-то пролегоменами Пелевину в сциентизме, без терапии этого тупика буддийским противоядием, делать нечего. Галковский это Пелевин минус буддизм минус согласие с правилами игры в идеологическом казино наших дней. Прошедшие с конца 80-х годы – время достаточное, чтоб приплюсовать себе и то и другое. Но Г. – сложнее. Никакую художественность к обещанным антиэтичности и антигуманизму (относительным) он прибавлять не стал.
Откуда же могла начинаться дорога на восток к Будде? Ну вот, например, непризнанный Одиноков тоскует в Москве: «По иронии судьбы лежащее на диване ленивое ничтожество обладает холодным и беспощадным умом, и ум этот, обиженный столь недостойной и разоблачительной эманацией (окружающего советского континуума. – М.Е.), пытается придать идиотскому хеппенингу своего земного существования некий смысл, тоже весьма холодный и жестокий. И всё‑таки я – поскольку я не только и не столько разум – думаю, что в моём существовании никакого смысла нет. Жизнь вообще бессмысленна, ибо является чем-то индивидуальным и, следовательно, конечным». Узнаёте стиль? А стиль, господа, это – человек. Это почти отпечаток пальца. И – по итогу этой рефлексии полувымышленного Одинокова – самое время постучать в дверь его комнаты первому из вампиров Виктора Пелевина. Теперь цитатка (по Мандельштаму – «цикадка») Галковского о Розанове, выдернем только важное для меня: «Юродство это открытая, вполне выявленная ненависть к миру. Любое проявление реальности воспринимается при подобном душевном настрое как издевательство. Но зато сама ненависть оказывается отстранённой от лица, и более того, к самой ненависти человек относится с ненавистью. Юродство это вообще «ничего не надо». С миром вообще ничего общего иметь не хочется».
Пелевин, конечно, юродствует в своих книгах. Моя же задача попытаться показать, что юродствует Виктор Олегович не только «бабла ради», но и ради России.
«Чтобы придать смысл произошедшему, мне надо стать клоуном. Это и будет реальный опыт жизни, логически вытекающий из моего до сих пор благородно абстрактного существования»… Но лучше жить не благородно, чем благородно не жить. Розанов сказал: «Я ещё не такой подлец, чтобы говорить о морали. Человек живёт один раз».
Разговоры Галковского в «Тупике» (само название-то, название!) о Толстом, Гегеле, Платоне, Фрейде – а вы помните, что эти лица или их учения есть неотъемлемая часть содержания романов Пелевина – опускаю. Возьму вот наиболее, м.б. характерное рассуждение о…
«Психоанализ это не что иное, как катастрофическое смещение пластов человеческой психики, опрокидывание структурированного логоса в пещеру коллективного бессознательного, населённую безликими и аморфными существами не существами, механизмами не механизмами, а какими‑то шевелящимися глыбами архетипов. И чем дальше, чем глубже внутрь, тем свободнее и «покинутее» становится разум, и тем «насекомее» и физиологичнее уплотняется окружающий его мир. Индивидуальное сознание, попадая в башенные часы евклидового мира, мечется между шестерёнок и пружин смертельно испуганной крысой. Задача – попасть в ритм, в схему (архетип) качания всего механизма. Спасение здесь в увёртливой филологии, в двойных провокациях языка, порождающих бесконечные параллельнозеркальные тоннели иронии, по которым можно относительно безнаказанно выбраться на поверхность».
Выбраться – можно. Безнаказанно – нет. Вот из такой кромешности достижений цивилизации рождаются монстры. Монстры плачут. И вытирают нос клоунским колпаком. А нос не только в солёной влаге, но и в медку – в сладости блага, которого так мало даёт нам суровая литературная судьба. Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда (о как это серьёзно по сравнению со всеми публицистическими «камо грядеши?» двадцатилетней давности!) касается не только социально-исторических организмов, но и личностей. Ближе к окончанию третьей части «Бесконечного тупика», Галковский говорит: «Изменить свой рок нельзя, но наверное можно дополнить, изогнуть. И тогда исключительные преимущества осуществлённой гениальности (трагическое величие) будут дополнены радостями простой земной жизни. Жёнушкой, детишками, солнышком». Говорит он это о Розанове. Но, как говорится: один пишем – два в уме.
Зачем говорить о том, что ТАМ есть быт, а ЗДЕСЬ мало кто хочет слышать и понимать? Наверное, это удел всех одиноковых – мой в том числе – говорить «зачем-то». По щучьему велению.
Четвёртая часть «Бесконечного тупика» это несколько авторецензий, которые Одиноков подписывает «говорящими» именами: Мордехай Гершов Каценелленбоген, например.
В ней под номером шесть следует социально-психотерапевтический очерк о «Бесконечном тупике», «опубликованный в нью‑йоркском философском журнале «Нус» – т.е. «Разум». Там сказано: «Бесконечный тупик» это прежде всего философская работа. И работа очень продуманная. Я бы даже сказал максимально продуманная. «Купиться» на её раскрашенную оболочку это значит ничего не понять в системе Одинокова». Там также сказано: «Одиноков снимает это противоречие (противоречие субъективности содержания философствования Одинокова по поводу русских философии и литературы и «общего характера православия, несклонного к философскому выражению». – М.Е.), выводя собственно религиозную проблематику за пределы философского умозрения. Однако он не впадает при этом в уже совсем бесплодный русский сциентизм, так как объявляет вышвырнутое за шиворот православие (! – М.Е.) чем-то настолько высоким, светлым и чистым, о чём и говорить-то грех. Это-де внутренний, таинственный опыт, дар Бога, около которого надо кормиться, окармливаться и благоговейно молчать. Или петь, плакать, но не говорить. Это ловкий и сильный ход». Далее сказано: ««Заглушка» это ловкий софистический приём, вышибающий, по замыслу Одинокова, почву из-под ног оппонентов. Одиноков занимается философским браконьерством. Его «заглушки» это динамит, которым он глушит всех окружающих. Вокруг «Бесконечного тупика» образуется мёртвая зона, где покачивается кверху брюхом мёртвая рыба передёрнутых и передразненных аргументов.
Однако это лишь внешний слой системы Одинокова. На самом деле его мышление гораздо сложнее.
Вслед за Флоренским автор книги считает, что мир как таковой релятивен и антиномичен <…> Флоренский писал: «…Для рассудка ИСТИНА ЕСТЬ ПРОТИВОРЕЧИЕ, и это противоречие делается явным, лишь только истина получает словесную формулировку. Каждое из противоречащих предложений содержится в суждении истины, и потому наличность каждого из них доказуема с одинаковою степенью убедительности, – с необходимостью. Тезис и антитезис ВМЕСТЕ образуют выражение истины. Другими словами, истина есть АНТИНОМИЯ, и не может не быть таковою…».
Там сказано также: «Предусматриваемость окружающих мнений, агрессивная включённость их в собственные построения это и есть синтез отвлечённых начал, но не статический, а динамический. Одиноковщина является бесконечным метамифологическим полем, при малейшем возмущении порождающим материю той или иной идеальной конструкции. По своей задуманности оно бесконечно, так как самозамкнуто. И это моё утверждение включается в метамиф Одинокова… <…> Это придаёт произведению Одинокова странную и невыразимую двусмысленность, которую сам он мучительно сознаёт и пытается весьма неточно квалифицировать как «глумление».
И последнее, как без него: «Некая литературная форма «Бесконечного тупика» (кстати, неизбежная в России) есть лишь побочный результат интеллектуального существования Одинокова. Такой же побочный, как правильный геометрический орнамент, в силу бездушного эстетизма вычерченный природой на чешуе зверя… <…> С большим трудом Одинокову ещё удаётся быть философом, но опускаясь ещё ниже, в «литературу» (которую он вообще ненавидит), он обнаруживает свой подлинный, в сущности антиписательский дар. Дар говорить ни о чём. И чем конкретнее, наконец, грубее говорит Одиноков, тем менее он говорит о чем‑то реальном».
Да уж, вот хе-хе так хе-хе! Подписано всё это предисловие к романам Виктора Пелевина (послесловие к «Бесконечному тупику») так: Семён Шапкин. Но прежде чем поставить «подпись», оный Шапкин не преминул взвизгнуть: «с последней строчки я понял весь замысел. Как летучая мышь, вампир Одиноков облизал мне череп холодным наркотическим языком. Какая ужасная, какая страшная книга! Какая шахматная злорадная предумышленность с издевательским компотом из сухофруктов в конце!».
Под номером семь в подборке «отзывов» на книгу значится «глава из книги Дитриха фон Халькофски «К проблеме диффузии Запада и Востока» – «некоторые аспекты трансформации современного восточно-христианского сознания» (заметно, что для Галковского этот вопрос своей принадлежности, которую надо отвергнуть, – крайне важен. И я утверждаю, что он важен в той же мере для П.). Что выделить здесь? Надо уже покороче. Потому дёрну из «главы» этой несколько характеристик. Во-первых, здесь говорится об Одинокове с точки зрения обретения им новой идентичности и «прихода к людям в качестве учителя, автора гениальных книг и пророка, наделённого даром харизмы». Самоирония это или декларация о намерениях? Второе под видом первого.
Далее, во-вторых здесь отмечено, что «Одиноков просто талантливый и настойчивый пропагандист, способный к постоянному и часто внешне незаметному вдалбливанию в головы собеседников и читателей определённого круга идей. Делает он это с большой изобретательностью, используя весь инструментарий идеологической ломки: от иронических шуток до едких сарказмов; от интимного шёпота до истерического визга; от сухой логики до параноидального бреда; и, наконец, от тонкого кружева намёков, адресованных интеллектуалу-гуманитарию, до примитивных агиток, рассчитанных на самый нетребовательный вкус». Ну и ещё, отрывочно: «Цель его – создание новой, восточнохристианской личности (О-о! – М.Е.), а следовательно, восточнохристианской цивилизации»… «Создать русскую философию можно только путем окончательной магизации литературы»… «Созданная им идеология принципиально антиидеологична. А поэтому способна инъецироваться не только в архаическое общество советской псевдохристианской ереси, но и в деидеологизированное западное общество».
Но было, было и «Предисловие к «Бесконечному тупику» Одинокова», помеченное цифрой пять и подписанное «Дора Иллюминатор» (ах, стиль, стиль). Чтобы бесповоротно попасть пальцем в небо, придётся утомить читателя ещё и основным содержанием сего предисловия.
Главная соль предисловия умнички Доры Иллюминатор в её обращении к Бахтину и его понятию менипповой сатиры вот в чём: «Согласно концепции Бахтина, первоначальная элементарная выделенность литературных жанров (эпос, лирика, трагедия, комедия и т.д.) в процессе развития сплетается в единую ковровую ткань синтетического «карнавального жанра», характерного для наиболее зрелых культур (например, для культуры эллинизма). Карнавальная литература носит название менниповой сатиры… Этот же жанр развивает в своём творчестве и Одиноков… Ниже я даю признаки меннипеи по Бахтину и иллюстрирую их конкретными примерами из книги Одинокова». Так-с. Так вот они, «анналы». Бахтин Михаил Михайлович. Сразу вспоминается, что и «Поэтика Достоевского», по-видимому, была Одинокову чем-то вроде «Что делать?» для Ильича. Приводимые в «предисловии к «Тупику» характеристики меннипеи читаются как папка компромата нашего «графа Дракулы» современной русской литературы. Отрывочно, отрывочно пробежимся:
«Меннипея характеризуется ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ СВОБОДОЙ СЮЖЕТНОГО И ФИЛОСОФСКОГО ВЫМЫСЛА. Этому нисколько не мешает то, что ведущими героями меннипеи являются исторические и легендарные фигуры…».
«…бредовый миф провоцирует читателя на отказ от устоявшихся стереотипов мышления, путает его и дезориентирует. И в конце концов поверх стёртой программы Одиноков нашёптывает неуловимый контур собственного религиозно-мистического мироощущения. При этом «одиноковщина» не декларируется, а находится в постоянном процессе динамического опровержения».
«…Собственно, книга Одинокова это опыт православной демонологии».
«…Но «текста» на самом деле нет, а есть таящийся под ним рациональный металлический каркас».
«Меннипея часто включает в себя элементы СОЦИАЛЬНОЙ УТОПИИ, которые вводятся в форме сновидений или путешествий в неведомые страны; иногда меннипея прямо перерастает в утопический роман»: Одиноков пытается направить утопию по новому, субгосударственному руслу. Третий Рим превращается в Москву-невидимку, в невидимый град Китеж, строящийся, увы, всё теми же вольными каменщиками, но не в фартуках строителей храма Соломона, а в косоворотках и рукавицах отечественного производства. Так жидо-масонская мифология превращается в мифологию русо-масонскую. Как и положено, мания преследования с железной последовательностью дополняется манией величия. Конечно, авторский образ Одинокова здесь резко пародиен».
«Наконец, последняя особенность меннипеи – её злободневная публицистичность. Это своего рода «журналистский» жанр древности, остро откликающийся на идеологическую злобу дня… Это своего рода «Дневник писателя», стремящийся разгадать и оценить общий дух и тенденцию становящейся современности…».
«Сам Бахтин считал создание жанра «менниповой сатиры» проявлением «разрушения эпической и трагической целостности человека и его судьбы». В жизни эпохи, породившей меннипею, происходило «обесценивание всех внешних положений человека… превращение их в РОЛИ, разыгрываемые на подмостках мирового театра по воле слепой судьбы».
Что же. Не надо уже говорить о том, что подставляя вместо фамилии «Одиноков» фамилию «Пелевин», мы находим огромную стрелку, нарисованную «казаком-разбойником» Галковским в сторону вывески, на которой написано: «Бесконечный тупик». Часть пятая. Романы Виктора Олеговича Пелевина». Интересно, сам-то он радуется, когда некий усталый пионер, совершающий свою «зарницу», находит-таки эту «стрелку»? Не знаю. Думаю, что да.
Но суть не в этом. Суть в сердцевине этого безусловно выдающегося человека. Меннипея стала точкой «усталости» культуры эллинизма, потом – средневековья, теперь… Пелевин поднял это знамя над Третьим Римом – чтобы ввести его в круг и на уровень мировых – всемирно-исторических явлений. А это, господа, заслуга национальная.
Но не оставляет чувство, что писатель устал от собственной хохмологии. Человек устаёт быть хищником – у него есть сердце. Ведь это же, хе-хе, вопрос физиологии. Устаёт даже Воланд в царстве Антихриста. Слишком долго он кормит либеральных свиней, и пока они сунули морды в его кормушку, он смотрит в русскую даль и на глаза его, должно быть, наворачиваются слёзы…
Розанов писал: «До какого предела мы должны любить Россию…? до истязания, до истязания самой души своей. Мы должны любить всё до «наоборот нашему мнению», «убеждению», голове. Сердце, сердце, вот оно, любовь к родине чревна… любите русского человека «до социализма»… И вот, несите «знамя свободы», эту омерзительную красную тряпку, как любил же Гоголь Русь с её «ведьмами», с «повытчик кувшинное рыло» <…> Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, – беру тебя и благословляю. Проклятая Россия, благословенная Россия. Но благословенна именно на конце. Конец, конец, именно – конец. Что делать: гнило, гнило, гнило… Ах, так вот где суть… Когда зерно сгнило, уже сгнило, тогда на этом ужасающем «уже», горестном «уже», что оплакано и представляет один ужас небытия и пустоты,
полного нихиля –
становится безматериальная молитва…».
Гнилое зерно не родит. Но Пелевин существует. И значит молитва Розанова услышана.
июнь 2019г. Белгород
P.S. Статья закончена в конце июня, и, к моему удивлению, во второй половине августа в интернете я обнаружил анонс новой книги Виктора Пелевина, главный герой которой - "известный российский историк и плейбой» не иначе как… К.П. ГОЛГОФСКИЙ!
О том же и моя публикация на ЗАВТРА.РУ :
