Авторский блог Василий Шахов 08:02 17 сентября 2017

Вера Засулич, Плеханов и 1917-ый

К 100-летию Великих Событий. Дистанционная экспозиция Московско-Троицкого общественного университета Знаний

ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

ВЕРА ЗАСУЛИЧ, ПЛЕХАНОВ И 1917-ый: БУРЕЛОМЫ ИСТОРИИ

«…Непроизводительно загубленные молодые

силы…» (Плеханов и Вера Засулич)

- Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении. Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд поравый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая, со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей её молодой жизни. Если этот момент проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару законную, тогда – да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрёка, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, её страдания, её жертва предотвратили возможность повторения случая, вызвавшего её поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и останется только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников…

Как бы наэлектризованный зал жадно внимал финальным словам защитника.

Вера Засулич была оправдана.

* * *

Слушавшееся в 1878 году в Петербургском окружном суде дело Веры Засулич о покушении на убийство градоначальника Ф. Трепова было тесно связано с событиями 6 декабря 1876 года, когда состоялась демонстрация молодёжи на площади у Казанского собора в Санкт-Петербурге. Тогда был схвачен, отвезён в равелин, а затем приговорён к каторжным работам студент А.П. Боголюбов.

Георгий Плеханов был активным участником тех событий. Его тоже пыталась схватить полиция. Скрывавшийся от ищеек «Оратор» следил за развёртывающимися событиями. Поборников справедливости и человеколюбия буквально всколыхнуло известие о том, что по распоряжению столичного градоначальника генерала Трепова арестанта Боголюбова выпороли розгами в доме предварительного заключения.

Предварительное следствие проводилось спешно. Министр юстиции Пален

принял решение передать дело суду присяжных. 31 марта 1878 года приступили к слушанию. Председательствовал в суде А.Ф. Кони. Обвинителем был назначен К. Кесель.

Вера Засулич вначале намеревалась защищать себя сама. Но после получения обвинительного акта ею было сделано официальное заявление о том, что она избирает своим защитником присяжного поверенного Петра Акимовича Александрова.

Н.П. Карабчевский вспоминал: «Защита Веры Засулич сделала адвоката Александрова всемирно знаменитым. Речь его переводилась на иностранные языки, ею отмечен момент «исторический». Одною этою речью П.А. Александров обеспечил себе бессмертие… Ни один из слышанных мною судебных ораторов не производил на меня более сильного впечатления»

(В.И. Смолярчук. Гиганты и чародеи слова. М., «Юридическая литература», 1984, с. 22).

************************************************************************

Формулярный список при назначении Александрова на должность товарища обер-прокурора Сената в 1874 году. Зафиксированы главнейшие данные: происходит из духовенства Орловской губернии; имением не владеет; православного исповедания; холост; награждён орденом Св. Анны 2 степени; окончил курс наук в Петербургском университете по юридическому факультету со степенью кандидата прав; в службу вступил по ведомству министерства юстиции в 1860 году.

Биографы констатируют интерес его к сочинениям И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Л.Ню Толстого, Ф.М. Достоевского. Неизменное сочувствие «униженным и оскорбленным».

Пассионарное желание избавить Русь от «внутреннего зла» на основе закона. В его

практике был и такой случай. В военном суде Пскова ( Александров тогда был прокурором окружного суда) разбиралось серьёзное уголовное дело. Подсудимый – солдат – не имел, конечно же, возможности пригласить защитника. Александров, решивший восстановить справедливость, снимает прокурорский мундир, облачается во фрак и предстаёт в военном суде уже в качестве защитника. Конечно же, он рисковал карьерой. Но роковые последствия неординарного поступка не смущали его. Справедливость восторжествовала. Блестящее знание законов, логичность, умение вести дискуссию, исключительная находчивость, ораторское искусство – всё это обеспечило успех благородной миссии: подсудимый был оправдан. Министру юстиции графу Палену донесли о происшедшем. Все ждали сурового наказания молодого судебного деятеля. Но министр отреагировал по-другому, проявил снисходительность. Мог ли предположить граф Пален, что этот самый человек через восемь лет разрушит его верноподданические планы относительно революционерки Веры Засулич?

Георгий Плеханов и его товарищи с живейшим интересом следили за «делом 193-х».

Этот «процесс-монстр» 1877-1878 годов рассматривался Особым присутствием Правительствующего сената. Возникшее в 1873-ем «дело» включало в себя эпизоды и факты из 37 губерний России. На скамье подсудимых – Мышкин, Рогачев, Войнаральский, Ковалик. Обвинения предъявлялись также Желябову, Перовской, Морозову, Сажину, десяткам других

подозреваемых. Среди подсудимых – 39 женщин. Свыше четырёх тысяч человек оказались в застенках. Защиту обвиняемых по этому делу осуществляли крупнейшие специалисты:

В. Спасович, Д. Стасов, Г. Бардовский, В. Герард, П. Потехин, Е. Утин, А. Пассовер, А. Боровиковский. У многих на устах - имя профессора уголовного права Петербургсукого университета Н. Тагинцева.

Среди именитых юристов, конечно же, терялось имя неизвестного в начале процесса адвоката Петра Александрова. Но в ходе процесса это имя звучало со всё большим уважением. Адвокат Александров убедительно возражал Желиховскому, который поддерживал обвинение.

Внешние данные Петра Акимовича, как говорится, с первого взгляда «не впечатляли».«Речи свои Пётр Акимович произносил несколько гнусавым, не слишком громким голосом, с спокойною манерою закалённого в боях бойца. Он почти не жестикулировал. Оружие, как и стройная худощавая фигура самого бойца, было не из громоздких. Оно не пестрило кричащими орнаментами и не производило шумных болезненно-бряцающих ударов. Оружие это почти исключительно было «режущим» и «колющим». При этом оно было дивно закалено и необычайно остро отточено» (Карабчевский Н.П. Около правосудия. СПб., 1902, с. 103).

Сам блестящий оратор Владимир Данилович Спасович говорил о своём коллеге: « Он был остр, как бритва. Холоден, как лёд, бесстрашен, как герой».

******************************************************************** * * *

Георгий Плеханов готовил текст речи Александрова в защиту Веры Засулич для перевода и отправки, по нелегальным каналам, европейским адресатам.

Искусство защитника вызывало глубокое уважение. Доскональное знание существа вопроса. Убийственно неумолимая логичность. Глубинный психологизм метафор, сравнений,

уподоблений.

Александров говорил о том, что всякое должностное, начальствующее лицо представляется ему в виде двуликого Януса, поставленного в храме, на горе; одна сторона этого Януса обращена к закону, к начальству, к суду; эта сторона Януса ими освещается и обсуждается; обсуждение здесь полное, веское, правдивое; другая же сторона обращена к нам, простым смертным, стоящим в притворе храма, под горой. На эту сторону мы смотрим, и она бывает не всегда одинаково освещена для нас. Мы к ней подходим иногда только с простым фонарем, с грошовой свечкою, с тусклою лампой, многое для нас темно, многое наводит нас на тяжелые суждения, которые не согласуются со взглядами начальства,суда на те же действия должностного лица. Но мы живём в этих, может быть, иногда и ошибочных понятиях, на основании их мы питаем те или другие чувства к должностному лицу, порицаем его или славословим его, любим или остаёмся к нему равнодушными, радуемся, если находим распоряжения мотивом для наших действий, за которые мы судимся и должны ответствовать, тогда важно иметь в виду не только то, правильны или не правильны действия должностного лица с точки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны – они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями.

Плеханова всё более воодушевляла диалектика юридической мысли, сквозившая в выступлении защитника Веры Засулич. Александров констатировал: чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы отразились в наших понятиях. Как отразились события 13 июля на уме и убеждениях обвиняемой? Конечно же, надлежит самым тщательным образом исследовать почву, обусловившую связь между 13 июля и 24 января. Эта связь, убежден Александров, лежит во всем прошедшем, во всей жизни его подзащитной. Он напоминает о том, что Вера Засулич лишь по подозрению оказалась за решеткой по известному «нечаевскому делу». Восемнадцатый и девятнадцатый годы её юности протекли в Литовском замке и Петропавловской крепости. Несправедливые гонения преследовали её… Летом 1877 года из газеты «Голос» узнаёт она о наказании Боголюбова…

«Экскурсия в область розги» – одна из психологических кульминаций знаменитой речи

П.А. Александрова:

- Я не имею, господа присяжные заседатели, представлять вашему вниманию историю розги, - это завело бы меня в область слишком отдаленную, к весьма далёким страницам нашей истории, ибо история русской розги весьма продолжительна. Нет, не историю розги хочу я повествовать перед вами, я хочу привести лишь несколько воспоминаний о последних днях её жизни.

Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить тогда, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Но мы, люди предшествующего поколения, мы ещё помним то полное господство розг, которое существовало до 17 апреля 1863 года. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении… Существовало сказание – апокрифического, впрочем, свойства, - что где-то русская розга была приведена в союз с английским механизмом и русское сечение совершалось по всем правилам самой утонченной европейской вежливости. Впрочем, достоверность этого сказания никто не подтверждал собственным опытом. В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, - 17 апреля 1863 года, - и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена, но крайне ограничена. В то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллигенции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой, - Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, казалось, вдруг остаться без этого цемента, связующего общественные устои? Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность…

****************************************************************************

- По каким соображениям решились сохранить её, я не знаю, но думаю, что она осталась как бы в виде сувенира после умершего или удалившегося навсегда лица. Такие сувениры обыкновенно приобретаются и сохраняются в малых размерах. Тут не нужно целого шиньона, достаточно одного локона; сувенир обыкновенно не выставляется наружу, а хранится в тайнике медальона, в дальнем ящике. Такие сувениры не переживают более одного поколения.

Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, тогда подобное преобразование прививается и даёт свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довёл себя до наказания розгами; теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустит себя наказать розгами.

Вот в эту-то пору, через пятнадцать лет после отмены розг, которые, впрочем,давно уже были отменены для лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества: о нём говорили в Петербурге, о нём вскоре появились газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мыслям Веры Засулич. Краткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Веру Ивановну подавляющего впечатления. Оно произвело гнетущее впечатление на каждого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

***********************************************************************

Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий всё её позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими, - этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания.

Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства.

Не с точки зрения формальностей закона могла обсуждать Вера Ивановна наказание, произведённое над Боголюбовым, но и для неё не могло быть ясным из газетных известий, что Боголюбов, хотя и был осужден на каторжные работы, но ещё не поступил в разряд ссыльно-каторжных, что над ним не было ещё исполнено всё то, что, по фикции закона, отнимает от человека честь, разрывает всякую связь его с прошедшим и низводит его на положение лишённого всех прав. Боголюбов содержался ещё в доме предварительного заключения, он жил среди прежней обстановки, среди людей, которые напоминали ему его прежнее положение.

Нет, не с формальной точки зрения обсуждала Вера Засулич наказание Боголюбова; была другая точка зрения, менее специальная, более сердечная, более человеческая, которая никак не позволяла примириться с разумностью и справедливостью произведённого над Боголюбовым наказания.

- Боголюбов был осужден за государственное преступление. Он принадлежал к группе молодых, очень молодых людей, судившихся за преступную манифестацию на площади Казанского вокзала. Весь Петербург знает об этой манифестации, и все с сожалением отнеслись тогда к этим молодым людям, так опрометчиво заявившим себя политическими преступниками, к этим так непроизводительно погубленным молодым силам. Суд строго отнесся к судимому деянию. Покушение явилось в глазах суда весьма опасным посягательством на государственный порядок, и закон был применен с подобающей строгостью. Но строгость приговора за преступление не исключала возможности видеть, что покушение молодых людей было прискорбным заблуждением и не имело в своём основании таких расчётов, своекорыстных побуждений, преступных намерений, что, напротив, в основании его лежало доброе увлечение, с которым не совладел молодой разум, живой характер, и дало им направиться на ложный путь, приведший к прискорбным последствиям.

****************************************************************

Оратор констатировал, что характерные особенности нравственной стороны государственных преступлений не могут не обращать на себя внимание, что физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То.Что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом, гражданской доблести. Государственное преступление нередко – только разновременно высказанное учение преждевременного преобразования, проповедь того, что ещё недостаточно

созрело и для чего ещё не наступило время… Всё это, говорил юрист, несмотря на тяжкую кару закона, постигающую государственного преступника, не позволяет видеть в нём презренного, отвергнутого члена общества, не позволяет заглушить симпатий ко всему тому высокому, честному, доброму, разумному, что остается в нём вне сферы его преступного деяния.

- Мы, в настоящее славное царствование, тогда ещё с восторгом юности, приветствовали старцев, возвращенных монаршим милосердием из снегов Сибири, этих государственных преступников, явившихся энергическими деятелями по различным отраслям великих преобразований, тех преобразований, несвоевременная мечта о которых стоила им годов каторги.

Далее Александров размышляет (в контексте высказанных суждений) о конкретном случае – деле Боголюбова, который судебным приговором был лишён всех прав состояния и присужден к каторге. Очевидно, что лишение всех прав и каторга – одно из самых тяжелых наказаний российского законодательства. Лишение всех прав и каторга одинаково могут постигнуть самые разнообразные тяжкие преступления, несмотря на всё различие их нравственной подкладки. В этом ещё нет ничего несправедливого. Наказание, насколько оно касается сферы права, изменения общественного положения, лишения свободы, принудительных работ, может без особенно вопиющей неравномерности постигать преступника самого разнообразного характера. Разбойник, поджигатель, распространитель ереси, наконец, государственный преступник могут быть без явной несправедливости уравнены постигающим их наказанием. Но есть сфера, - делал акцент Александров, - которая не поддаётся праву, куда бессилен проникнуть нивелирующий закон, где всякая законная уравнительность была бы величайшей несправедливостью.

- Я разумею сферу умственного и нравственного развития, сферу убеждений, чувствований, вкусов, сферу всего того, что составляет умственное и нравственное достояние человека, - пафос защитника Веры Засулич был понятен и близок Георгию Плеханову.

Аргументы Александрова становились всё более весомыми, убедительными, логичными.

Юрист говорил о том, что высокоразвитый, полный честных нравственных принципов государственный преступник и безнравственный, презренный разбойник или вор могут одинаково, стена об стену, тянуть долгие годы заключения, могут одинаково нести тяжкий труд рудниковых работ, но никакой закон, никакое положение, созданное для них наказанием, не в состоянии уравнять их во всём том, что составляет умственную и нравственную сферу человека.

Что, потому, для одного составляет ничтожное лишение, лёгкое взыскание, то для другого может составить тяжелую нравственную пытку, невыносимое, бесчеловечное истязание.

Закон карающий, - развивал свою мысль Александров, - может отнять внешнюю честь, все внешние отличия, с ней сопряженные, но истребить в человеке чувство моральной чести, нравственного достоинства судебным приговором, изменить нравственное содержание человека, лишить его всего того, что составляет неотъемлемое достояние его развития, никакой закон не может. И если закон не может предусмотреть все нравственные, индивидуальные различия преступников, которые обусловливаются их прошедшим, то является на помощь общая, присущая человеку, нравственная справедливость, которая должна подсказать, что применимо к одному и что было бы высшею несправедливостью в применении к другому. Если с этой точки зрения общей справедливости смотреть на наказание, примененное к Боголюбову, то понятным станет то возбуждающее, тяжелое чувство негодования, которое овладело всяким неспособным безучастно относиться к нравственному истязанию над ближним.

Георгий Плеханов сам был свидетелем, более того – участником всего, о чём говорил

Пётр Акимович Александров. Вера Засулич была буквально потрясена тем произволом, который был произведён с узником. Она испытала жгучее чувство непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека.

- Что был для неё Боголюбов? – риторически вопрошал Александров. – Он не был для неё родственником, другом, он не был её знакомым, она никогда не видела и не знала его. Но разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей? Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для неё всё: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, - представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич – она сама, её горькое прошедшее, её собственная история – история безвозвратно погубленных лет, лучших дорогих в жизни каждого человека, которого не постигает тяжкая доля, перенесенная Засулич. Политический арестант для Засулич – горькое воспоминание её собственных страданий, её тяжкого нервного возбуждения, постоянной тревоги, томительной неизвестности, вечной думы над вопросами: Что я сделала? Что будет со мной? Когда же наступит конец? Политический арестант был её собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось на возбужденной натуре…

****************************************************************

Георгию Плеханову было знакомо и понятно психологическое состояние подзащитной

Петра Акимовича Александрова: в провинциальной глуши газетное известие действовало на молодую правозащитницу ещё сильнее, чем оно могло бы действовать здесь, в столичном Санкт-Петербурге. Т а м она была в одиночестве. Ей не с кем было разделить свои сомнения, ей не от кого было услышать слово участия по занимавшему её вопросу. Нет, думала Вера Ивановна, вероятно, известие неверно, по меньшей мере оно преувеличено. Неужели теперь, и именно теперь, думала она, возможно подобное? Неужели двадцать лет прогресса, смягчение нравов, человеколюбивое отношение к арестованному, улучшение судебных и тюремных порядков, ограничение личного произвола, неужели двадцать лет поднятия личности и достоинства человека вычеркнуты и забыты бесследно? Неужели к тяжкому приговору, постигшему Боголюбова, можно было прибавлять ещё более тяжкое презрение к его человеческой личности, забвение в нём всего прошлого, всего, что дали ему воспитание и развитие? Неужели нужно было ещё наложить несмываемый позор на эту, положим, преступную, но во всяком случае не презренную личность? Нет ничего удивительного – продолжала думать Вера Засулич – что Боголюбов в состоянии нервного возбуждения, столь памятного в одиночно заключенном арестанте, мог, не владея собой, позволить себе то или другое нарушение тюремных правил, но на случай таких нарушений, если и признавать их вменяемыми человеку в исключительном состоянии его духа, существуют у тюремного начальства другие меры, ничего общего не имеющие с наказанием розгами. Да и какой же поступок приписывает Боголюбову газетное известие? Неснятие шапки при вторичной встрече с почетным посетителем. Нет, это невероятно, - успокаивалась Вера Засулич, - подождём, будет опровержение, будет разъяснение происшествия; по всей вероятности, оно окажется не таким, как представлено.

Плеханов хорошо знал (от сотоварищей, от самой Веры Ивановны), как развивались события, о которых говорил защитник Засулич. Снова и снова возникал в женской экзальтированной голове образ страдальца, подвергнутого позорному, оскорбляющему человеческое достоинство, наказанию. Растревоженное, распалённое воображение пыталось угадать, перечувствовать всё то, что мог перечувствовать несчастный. Возникала леденящая душу картина, но то была ещё не только картина собственного воображения, не проверенная никакими данными, не пополненная слухами, рассказами очевидцев, свидетелей наказания; скоро явилось и то и другое.

Плеханов знал, что Вера Ивановна в сентябре месяце оказалась в Санкт-Петербурге. Здесь-то, конечно, и представилась возможность приблизиться к истине. Подтверждалось, что Боголюбов не имел намерения оказать неуважение, неповиновение. С Боголюбова грубо сбили шапку, что вызвало возмущенные крики смотревших на эту сцену арестантов. Смотритель тюрьмы, чтобы «успокоить» волнение и для «назидания», распорядился об экзекуции. Перед окнами женских арестантских камер, в виду испуганных чем-то необычайным, происходящим в тюрьме женщин, вяжутся пуки розг, как будто бы драть предстояло целую роту; разминаются руки, делаются репетиции предстоящего «воспитательного» действа.

Пётр Александров воссоздавал в зале суда подробности случившегося:

- Теперь, по отрывочным рассказам, по догадкам, по намёкам, нетрудно было вообразить и настоящую картину экзекуции. Восставала эта бледная, испуганная фигура Боголюбова, не ведающая, что он сделал, что с ним хотят творить; восставал в мыслях болезненный его образ. Вот он, приведённый на место экзекуции и пораженный известием о том позоре, который ему готовится; вот он, полный негодования и думающий, что эта сила негодования даст ему силы Самсона, чтобы устоять в борьбе с массой ликторов, исполнителей наказания; вот он, падающий под массой пудов человеческих тел, насевших ему на плечи, распростертый на полу, позорно обнаженный несколькими парами рук, как железом прикованный, лишенный всякой возможности сопротивляться, и над всей этой картиной мертый свист берёзовых прутьев, да также мерное счисление ударов благородным распорядителем экзекуции. Всё замерло в тревожном ожидании стона; этот стон раздался, - то не был стон физической боли – не на неё рассчитывали; то был мучительный стон удушенного, униженного, поруганного, раздавленного человека. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!..

*************************************************************

Кто же вступится за поруганную честь беспомощного каторжника? Кто смоет, кто и как искупит тот позор, который навсегда неутешимою болью будет напоминать о себе несчастному? С твёрдостью перенесёт осуждённый суровость каторги, но не примирится с этим возмездием за его преступление, быть может сознает, сознает его справедливость, быть может, настанет минута, когда милосердие с высоты трона и для него откроется, когда скажут ему:»Ты искупил свою вину, войди опять в то общество, из которого ты удален, - войди и будь снова гражданином». Но кто и как изгладит в его сердце воспоминание о позоре, о поруганном достоинстве; кто и как смоет то пятно, которое на всю жизнь останется неизгладимым в его воспоминании? Наконец, где же гарантия против повторения подобного случая? Много товарищей по несчастью у Боголюбова, - неужели и они должны существовать под страхом всегдашней возможности испытать то, что пришлось перенести Боголюбову? Если юристы могли создать лишение прав, то отчего психологи, моралисты не явятся со средствами отнять у лишенного прав его нравственную физиономию, его человеческую натуру, его душевное состояние; отчего же они не укажут средств низвести каторжника на степень скота, чувствующего физическую боль и чуждого душевных страданий?»

************************************************************

- Так думала, так не столько думала, как инстинктивно чувствовала Вера Засулич. Я говорю её мыслями, я говорю почти её словами. Быть может, найдётся много экзальтированного, болезненно-преувеличенного в её думах, волновавших её вопросах, в её недоумении. Быть может, законник нашёлся бы в этих недоумениях, подведя приличную статью закона, прямо оправдывающую случай с Боголюбовым: у нас ли не найти статьи закона, коли нужно найти её?

Быть может, опытный блюститель порядка доказал бы, что иначе поступить, как было поступлено с Боголюбовым, и невозможно, что иначе и порядка существовать не может. Быть может, не блюститель порядка, а простой практический человек сказал бы, с полной уверенностью в разумности своего совета: «Бросьте вы, Вера Ивановна, это самое дело: не вас ведь выпороли».

Но и законник, и блюститель порядка, и практический человек не разрешил бы волновавшего Веру Засулич сомнения, не успокоил бы её душевной тревоги… Она пришла сложить перед нами всё бремя наболевшей души, открыть скорбный лист своей жизни, честно и откровенно изложить всё то, что она пережила, передумала, перечувствовала, что двинуло её на преступление, чего ждала она от него…

Вера Ивановна Засулич была оправдана.

1.0x