Иногда вполне обыденное явление природы, знакомое каждому из нас с младенчества, принимает форму необъяснимого. Сверхъестественного феномена, как, например, спонтанное самовозгорание или, описанный Мильтоном, адский огонь, пожирающий грешников в темноте, поскольку жар преисподней должен не светить, а мучить.
В начальных классах, прежде, чем мы стали проходить природоведение по учебнику, меня заинтересовало происхождение грома и молний.
Я сочувствовал другу Ломоносова, убитому небесным электричеством, вычитывал детали биографии Бенджамина Франклина, с помощью микроскопа показавшего Фонвизину, как выглядит «орган репродукции» у червя-паразита. Пока, наконец, не уговорил домашних заказать мне по почте книгу, целиком посвященную данной теме.
Она оказалась чересчур академичной для второклассника, но местами впечатляющей.
Сильнейший шок я испытал, читая, как африканскому колдуну, вызвавшему молнию-убийцу, по решению суда «выжгли рот».
В подобных жестокостях не обвиняли даже гитлеровцев, на которых было принято списывать любые мазохистские фантазии людей с поврежденной психикой.
Я смутно понимал, что колдуна покарали не за убийство, а за дерзость, нанеся увечье, не совместимое с жизнью.
Он осмелился повелевать наименее совместимой с жизнью стихией, и принял от нее мучительную смерть.
Образы жертв напалма и Хиросимы сурово напоминали впечатлительным гражданам о масштабах подобного колдовства на государственном уровне.
Знакомый безумец и пьяница время от времени бормотал мне что-то про пузырящийся асфальт и плотную, зыбкую как желатин, массу бесцветного дыма над ним, а мне мерещился раскаленный до прозрачности асбестовый поднос, и скользящие по нему пещные отроки на аспидно-черных коньках.
Громы и молнии то и дело тревожили и озаряли музыкальные ландшафты Хендрикса и Блек Саббат, а им язвительным тоном лектора-маньяка вторил Элис Купер: спонтанное возгорание – научный факт.
И три страшных слова, выделенных певцом огневой стихии: «там человек сгорел».
Возгорание без посторонней помощи, без поднесенной спички или факела, как при аутодафе Джордано Бруно или Орлеанской Девы.
В обширных, но несколько абстрактных списках жертв инквизиции эти двое занимали привилегированное положение.
Пожары в нашем районе были редкостью, даже экзотикой. Люди дорожили удобствами и жилплощадью.
Чтобы в случай такого рода поверили, его надо соответственно изобразить и преподнести.
Самосожжение мистера Крука – всего лишь один из эпизодов, описанных Диккенсом в романе «Холодный дом», однако на нем держится вся та размеренно-гнетущая, но увлекательная атмосфера повествования, в которой невзрачные мелочи обретают осязаемый вид зловещих символов.
«Весьма эксцентричная личность», – говорит о нем один из персонажей книги, хотя от подобных характеристик принято отмахиваться, если они не подкреплены эффектными доводами.
«Склад тряпья и бутылок» на дому явно не из их числа.
«У меня в подвале два мешка женских волос!» – уже лучше.
Все эти попытки обратить на себя внимание были бы тщетны, если бы не бросающая вызов здравому смыслу даже современного читателя, загадочная гибель самого мистера Крука.
И тряпье, и женские волосы так и оставались бы для глаз обывателя унылым вторсырьем, если бы не их сходство с отходами лагерей смерти.
Кончина безобидной любовницы бизнесмена на страницах оккультного триллера осталась бы еще одной «чужой смертью». Из тех, что «невнятны нам», если бы в предыдущей главе обиженная супруга не подобрала с пола в салоне красоты срезанный локон волос своей соперницы, чье обугленное тело полиция обнаружит в квартире, запертой ключом (бедняжку терзал необъяснимый страх) изнутри.
Даже посторонний, не переживший огневую метаморфозу, человек, стоит ему заговорить (или запеть) про самовозгорание, принимает загадочный вид адепта, посвященного в некую страшную тайну.
Крепостной кузнец помещицы Коробочки выглядит героем скандинавских легенд благодаря постигшей его участи.
Самый потрепанный жизнью циник, проходя мимо танка на постаменте, скорбит, потому что с детства знает, что экипаж этой машины сгорел заживо, освобождая его родной город.
Демонизируя доктора Менгеле, стараются не говорить, что лагерным врачом-убийцей он стал, получив тяжелые ожоги, спасая танкистов.
Обезображенный человек – живой или мертвый, в первую очередь пробуждает сочувствие.
Что же погубило и частично обессмертило всех этих людей – вымышленных и реальных, избавив их от необходимости ждать, когда придет «последний час упадка от органических причин»?
Переизбыток спирта в крови, химическая реакция (на которую уповает Бэзил Холлуорд перед портретом Дориана)?.. Нет – они выгорели изнутри от знания того, чем не должен интересоваться простой смертный, вне какой либо зависимости от его умственных и физических способностей.
Пожары играют громадную роль в судьбе человечества, они заменяют исторический факт пеплом, а выведать что-либо у этой субстанции способен лишь тот, чьи способности априори вызывают большое сомнение.
Слабоумный детина поджигает рейхстаг, не подозревая, что своим поступком он приводит в действие дьявольский механизм реальности.
Полуграмотный Ван Дер Люббе обеспечил карьеру и благополучие бесчисленным кланам историков, идеологов и потомственных мемуаристов.
Гибнет в огне Александрийская библиотека, низводя мудрость профессиональных мудрецов до уровня отгадывателей кроссворда.
«Посторонние» звуки и образы в наше время уже являются посторонними без кавычек. И точное их количество не имеет никакого значения, поскольку статистика давно сделалась надежным орудием шантажа в руках плутократов и варваров.
В эпоху книжного дефицита любитель поэзии мог самостоятельно представить, о чем писал Бальмонт в цикле «Горящие здания».
Усилием воображения одиночка восстанавливал ископаемое и недоступное, подобно Фредерику Кювье, способному по одной кости воспроизвести целиком остов динозавра.
Нашему современнику уже не так-то просто вообразить не только пропеллер, неистово рвущийся к Северу, но, пожалуй, даже лопасть комнатного вентилятора, если перед глазами сплошные кондиционеры.
У истока многих чудес лежит поэтическая строка. Легенду о самовозгорании породил ветхозаветный стих из Книги Чисел: «… и воспламенился гнев Его, и возгорелся у них огонь Господен, и начал истреблять…»
Читая о новом случае самовозгорания, зафиксированном на Гавайях, мы в лучшем случае слышим только «ласковый рокот гавайской гитары», снова вошедшей в моду.
Сообщение об аналогичном инциденте в американской глубинке оживляет выцветшие образы комедийного вестерна «Лимонадный Джо».
Вдова Александра Галича, сгоревшая в эмигрантской квартирке, быть может, вызывает из небытия голос Пегги Ли, поющий блюзовую балладу Don’t Smoke in Bed.
Человека, который в свое время поделился со мной этой рискованной ассоциацией, кремировали.
Едва ли не лучший вокалист британской рок-сцены, Стив Мерриотт, сгорел по пьянке в загородном доме. К тому же еще и двадцатого апреля.
Хлястики, планшеты, спину красноармейских офицеров… в каком художественном фильме мы видели скрюченные останки Гитлера?
Никто не мог придумать название, но видели, естественно все.
Как причудливо и утомительно все срослось и переплелось – сон и явь, земная поверхность и ее раскаленное чрево, запертое пока на ключ изнутри.
В каком-то смысле самовозгорание ни что иное, как автоматическая самоцензура, инструмент самоограничения, сродни «торпеде» в бедре алкоголика.
Недаром многие поэты-визионеры всю свою беспокойную жизнь страдали запоями.
Что в точности означает «сгореть со стыда» или от страсти в первобытном смысле? Каковы симптомы, предшествующие этому состоянию?..
Ответ знает пепел Александрийской библиотеки.
Которую, возможно, никто и не поджигал.
Потому что не было ее, как не было горсовета в анекдоте про командированного и «грузинов».
В нынешнем году почти совпали две юбилейные даты – четырехсотлетие Дома Романовых и четыреста лет с того, как был отмечен классический пример спонтанного самовозгорания, чью достоверность так и не удалось опровергнуть при помощи многочисленных опытов со свиными тушами и трупами бродяг.
Девятый том попал мне в руки совершенно случайно, как и подобает самым диковинным предметам.
Разумеется, я ничего не знал про то, с каким трудом пробивался к читателям этот последний том сочинений И.В. Бунина. И, тем не менее, от книги исходил крамольный дух настоящей вещи. Не киношной «белогвардейщины», а чего-то более весомого и беспощадного к современности.
От каждой страницы, раскрытой наугад, веяло благородной мизантропией, так не похожей на местечковое чванство вольнодумцев, выросших на Стругацких.
Благодаря случайной находке, мое знакомство с Буниным началось с последних страниц. Имя составителя и автора примечаний также не ускользнуло от меня – Олег Михайлов.
Будучи уверен, что никогда не смогу сказать ему это персонально, я чувствовал острую признательность этому человеку, не имея представления, каким чудовищным образом оборвется его жизнь.
«Огонь пожирающий» вошел сперва в дюжину, затем в полусотню моих любимейших рассказов.
Знакомый рецидивист отговаривал меня от устройства на работу, как в морг, так и в «похоронку», на чьей территории должна была находиться описанная Буниным «особенно важная научная лаборатория или какой-то адский притон».
Мало по малу выработалась готовность примкнуть к безмолвному большинству, никак не претендуя на роль Феникса, пополнить собою необъятное хранилище опытов и судеб, где черенок сгоревшей спички перетерт с пеплом важнейшего манускрипта, и содержит в себе едва ли не больше скрытого смысла, нежели тот.
Скучая за партой или над кружкой пива, я наблюдал густой, черный дым, медленно валивший из трубы, и в нем мне грезился некто безмерный, широко простерший длани и молчаливо приемлющий и обоняющий приносимую ему жертву…
Испэпэли! – требовала от любовника Лили Иванова, разглашая рецепт огненного омоложения княгини Волчанской:
«С треском развернулись невиданные, бледно-красные цветы и горели, обугливаясь по краям. Передонов смотрел в ужасе на эти пламенные цветы.
Карты коробились, перегибались, двигались, словно хотели выскочить из печки. Передонов схватил кочергу и колотил по картам. Посыпались во все стороны мелкие, яркие искры, – и вдруг, в ярком и злом смятении искр поднялась из огня княгиня, маленькая, пепельно-серая женщина, вся осыпанная потухающими огоньками: она пронзительно вопила тонким голоском, шипела и плевала на огонь.
Передонов повалился навзничь и завыл от ужаса. Мрак обнял его, щекотал и смеялся воркочущими голосами».
Желая исправить непоправимое, я написал короткое, но страстное письмо и передал его лучшей подруге человека, который уже успел меня люто возненавидеть. Помимо записки в открытом конверте лежала крохотная книжица «Вторник Мери».
Подруга знала адрес. Я – нет.
Три года спустя, когда погасли и страсть и ненависть, уступив место циничной верности, по-прежнему грациозный объект моих желаний продемонстрировал мне то самое письмо со словами: посмотри, что сделала эта дура!
«Дура» разорвала редчайший экземпляр на две части, как слабоумное дитя разрывает бабочку.
Вместо обложки я увидел оголенные строки:
На ухо шепну вороне: то, что было при Нероне,
Будет через сотню лет – черной сажи липкий след.
Если бы я отослал то письмо самостоятельно, книга была бы цела.
Но я не знал адреса.
Куда исчезла вторая половина?
Cпросить не у кого.
Дина (так звали подругу), не пережив девяностые, растворилась в прозрачном пламени наземного Пекла, у которого куда больше сходства нежели различий с Преисподней.
