о. Василию Осташевскому
Печален двор церковный в стороне
заброшенных селений. От калитки,
с поломанным замком, булыжная дорожка,
истёртая ногами богомольцев,
ведёт к высокой паперти. Над нею
в портале сером створки ветхой двери
закрыты наглухо. За ними слышен шёпот
и вздохи, и шаги…
И, сразу присмиревший,
иду вкруг храма к выпуклой стене
апсиды, что глядит сквозь мутные века
на солнечный восход решётчатой бойницей
с остатками стекла цветного.
Тихо здесь,
и травы гуще, и кривая липа
в старушечьей дремоте неподвижна.
И чёрный крест на крыше византийской
плывёт навстречу белой плащанице
высоких облаков.
Как сладостно лежать,
раскинув руки, подогнув колени,
в траве сухой. И вдруг услышать сердцем
всех, кто затих с молитвой на устах.
Бывает, чьё-то имя мшистый камень,
изъеденный, как оспою, дождями,
ещё прошепчет с грустью, запинаясь.
Но чаще память о почивших в Бозе
мертва…
А может, не было их вовсе?
И нет меня? И никогда не будет?
И всё то дивное – витраж и крест чугунный,
и облака, и запах разнотравья,
и дальний звук, невнятный и протяжный,
весь мир предметный видимой Вселенной,
и души, оживившие пространства, -
лишь краткое виденье Демиурга,
оставленное им без воплощенья?
Так проба неудачная пера
летит в огонь, и до того, как станет
в одно мгновенье прахом, горстью пепла,
все образы её живут и помышляют
о вечности… И чествуют Творца.
