Мечта об идеальном государстве равенства, свободы, счастья, сытости и комфорта возникла у человечества с появлением первых государств. Передаю слово одному из исследователе этого явления* (примечания в конце третьей, последней, публикации):
Этой всечеловеческой мечте придумывались разные имена в различных частях света на всех сущих языках в бесчисленной смене людских поколений; творился образ Страны счастливых: Эдем и Поля Иалу (вначале земные), Беловодье, Шамбхала, Лемурия, Пацифида, Атлантида. Просвещённый ум предложил Город Солнца, потом якобы научно рассчитали появление коммунистического общества, но здесь просчитались. Высокая мечта при попытке материализовать её, смеётся издали над несовершенством человечества, недостойного её…
Мечте-Атлантиде в коллективной памяти человечества досталось наиболее заметное место. Вряд ли найдется на Земле книжник, до которого хотя бы издали не донёсся этот призывный четырёхтактный звук. Он возник в глубокой древности где-то между двумя мирами, «Старым» и «Новым», а знаменитый эллинский мудрец силой научного авторитета и поэтического таланта лишь усилил его, «подправил» его звучание. С детской непосредственностью, присущей древним, философ-поэт по-детски обманул человечество. Ибо вслед за ним многие увидели в уверенно указанном месте реальные предметы, которые достаточно найти, чтобы успокоить сердце.
Начало
Рея с убранным парусом глухо ударила в доски палубного настила. Заскрипели уключины. Гребцы, подбадриваемые бранью и плетьми, налегли на весла. Спартанская триера, раздвигая дельфиньей головой тарана спокойные воды ионического моря, огибала скалистый мыс, увенчанный приземистой башней маяка, на котором день и ночь во славу блистательных Сиракуз горел огонь, питавшийся чистейшим оливковым маслом. Система медных зеркал посылала свет на сотни стадий, делая безопасным путь для кораблей, что спешили в самый оживленный порт греческого мира.
Воины-пелтасты, в холщевых кирасах, с шлемами, мирно висевшими у бедра на поясе, опираясь на короткие копья, толпились на носу судна у фальшборта. Лица их, молодые, загорелые, выражали нетерпение.
Сдержанное оживление царило и на высокой корме. Здесь, кроме рулевого и его помощников, было трое офицеров: штурман-кибернетос, вахтенный и ответственный за хозяйство корабля. То и дело они поглядывали вперед, оживленно переговариваясь. Легкий бриз ерошил их волосы, едва тронутые сединой на висках.
Когда миновали маяк, из капитанской каюты на корме вышел триерарх - крепкий старик в полном бронзовом доспехе. С усилием отрывая подошвы сандалий от смолистых досок, разогретых яростным солнцем, прошелся, прихрамывая, по мостику, сверля притихших офицеров единственным глазом из-под глубокого шлема.
- Хайре! - приветствовали капитана все, кто был на корме.
Триерарх из ответил. Он был не в духе. Во-первых, его не покидало чувство досады на наварха Лесандра, велевшего направить его триеру в Сиракузы, в то время как остальные суда эскадры отправились в экспедицию к островам Эгейского моря, без сомнения победную, а значит - обещавшую богатую добычу. Во-вторых, его приводил в ярость вид офицеров, забывающих о дисциплине: небрежно одетых, без шлемов и оружия, словно были они не военными моряками, а презренными купцами из Аттики. В-третьих, разве спартанец имеет право на открытое проявление чувств? Противно смотреть на этих юнцов, которым не терпится поскорее сойти на берег. "Я покажу им берег!" – злорадно подумал триерарх и, отойдя к рулевым, стал с подчеркнутым безразличием смотреть в море.
Офицеры переглянулись, потуже затянули ремни на кожаных панцирях. Вахтенный, ожидавший повышения в чине, поспешил, подражая капитану, надеть тяжелый раскаленный шлем с высоким гребнем. Нo разговор, прерванный появлением капитана, снова потек прежним руслом. Легкомысленно говорили о том, что совсем не плохо день-два, изменив Аресу, послужить Бахусу, Афродите и прочим веселым богам, которым так уютно на восточном берегу Сицилии под крылышком правителя Сиракуз - тирана Дионисия Младшего.
- Сиракузы! - мечтательно произнес штурман, побывавший, как говорил oн, во всех портах Ойкумены. - После разгрома Афин Сиракузы еще при отце нынешнего правителя превратились в блистательнейший город Великой Греции. Театр, спортивнее состязания, публичные философские диспуты, торги, развлечения на любой вкус - все наилучшее, все наивысшего качества; изобилие товаров и продуктов, вин, дешевая жизнь - это Сиракузы... Да вот они, смотрите!
Гул невольного восхищения пронесся над судном от носа до кормы, даже триерарх, не меняя, впрочем, неприязненного выражения лица, повернулся к берегу.
Из-за мыса навстречу триере выплывал огромный многоярусный город, окруженный тремя рядами стен с мощными бастионами. Высокими стенами был защищен и остров Ортигия, а на перешейке, соединяющим остров с городом, высилась цитадель с замком на верхней площадке, украшенным коринфской колоннадой из золотистого мрамора, добытого за морем - в горах Пентелекона, того самого мрамора, из которого в годы наивысшего расцвета и торжества афиняне воздвигли у себя дома Парфенон.
Штурман кивнул в сторону замка словно представлял старого знакомого:
- Резиденция Дионисия. А там, на острове, арсенал, рядом - казармы наемников, видите кипарисовую рощу? В ней особняки друзей и прихлебателей тирана.
Офицеры уже могли разговаривать, не таясь от капитана. Триерарх был поглощен другим. Военный корабль спартанцев, войдя в гавань, медленно, на веслах нижнего ряда, пробирался к свободному причалу. В гавани было тесно, как на праздничной ярмарке. Предельно нагруженные крутобокие "купцы" из Аттики с изделиями из терракоты, драгоценных металлов, бронзы, со слитками серебра, с краснофигурными вазами, с амфорами, наполненными маслом и вином; лаконские суда, то ли грузовые, то ли военные (сразу не разберешь) с лучшей в мире сталью в трюмах и лучшими в мире солдатами-наемниками на палубах; неуклюжие "фессалийцы", тоже с живым товаром, только четвероногим, ревущим и бьющим в доски нетерпеливыми копытами, "карфагеняне" и "финикийцы" с цветным стеклом, яркими и дорогими тканями, экзотическим товаром: черными невольниками, черным деревом, пряностями; маленькие египетские суда с небольшим, но баснословно дорогам грузом – благовониями, разлитыми в миниатюрные кувшинчики - все стремились в порт на торжище, суетились, толкали друг друга, пробивались к причалам. А навстречу им выходили суда всех известных на морских путях полисов, груженные пшеницей, сицилийскими винами и маслом. Пестрота флагов и парусов, шум и запахи возбуждали, кружили голову.
Предметом пристального внимания капитана были корабли сиракузского военно-морского флота с четырьмя и пятью рядами весел, которые возвышались над "спартанцем", подобно бастионам неприступной крепости. Из-за высоких бортов тетрер и пентер выглядывали рыла гигантских катапульт. Когда лаконское судно волей-неволей проходило вблизи плавучей крепости, сиракузские моряки, скаля зубы, кричали сверху что-то обидное, роняли вниз, на палубу чужака, скорлупу орехов. Триерарх обидчиков не замечал, но лицо его, одноглазое, морщинистое, прокопченное солнцем и дымом пожаров, каменело все больше. Как истинный спартанец, он видел вызов во всем, что ставило под сомнение военную мощь Спарты.
В тот час, когда спартанская триера приближалась к цели, известной лишь ее капитану, из дома консула южноитальянского города Тарента в Сиракузах вышли трое. Одного из них, рослого, с широкими плечами и могучей шеей, с седой бородой, подстриженной не без иэящества, можно било бы принять за старого борца-профессионала, если бы не его лицо. Крепкие скулы, мясистый нос, толстые губы; один глаз больше другого, широкий и низкий лоб - вроде бы ничем не запоминающееся обыкновенное лицо, но как оно изменчиво, какую душевную силу отражает оно, сколько в нем утонченности, ума, благородства и вдохновения? На атлете была войлочная широкополая шляпа, плащ из грубой шерсти, простая рубаха - хитон; в руке - суковатая палка. Так одевались в далекую дорогу.
Его спутник был одет согласно столичной моде. Гиматий, красивыми складками спускавшиеся с плеч до земли, оставлял открытой правую руку молодого человека, тонкую и мускулистую. Тонкими были и черты его волевого лица.
Третий, одетый в грубую рубаху и плащ, в несуразном платке на голове – сухой, жилистый старик - нес на согнутой спине огромный тюк с поклажей, отстав от спутников на несколько шагов. Вce трое неторопливо спускались к порту узкими пустынными улицами, минуя дома горожан с глухими наружными стенами.
Когда они вышли на небольшую площадь с фонтаном, восточной стороной открытую к морю, атлет подошел к краю террасы, оперся руками о балюстраду. Молодой человек остановился рядом с ним. Старик со вздохом облегчения опустил поклажу на плиты мостовой, сел рядом, скорчившись, и задремал под шорох слабой струи.
Отсюда видны были и большая часть города, обнесенного стенами, и замок тирана на насыпи, и остров Ортигия с его казенными зданиями и красными крышами особняков в темной зелени кипарисовой рощи, и порт, ощетинившийся копьями оголенных мачт. Пeстpoe человеческое море бурлило, гудело тысячами голосов на границе спокойного моря Ионического. Товары выгружались прямо на причалы. Носильщики, подвижные, как муравьи, тут же подхватывали груз на плечи и спешили на набережную, где шел торг. Скот и рабы шли сами, подгоняемые плетьми.
Чем дольше смотрел седобородый на открывшуюся панораму, тем печальней становился его взгляд. Он понимал, что видит Сиракузы в последний раз. Город, который он любил. Город, в котором в погребальной урне осталась самая высокая его мечта - увидеть при жизни созданное им в воображении идеальное государство. Город, из которого много лет назад тиран Дионисий Старший, умный властолюбец и деспот, продал его в рабство, а не далее, как вчера, сын Дионисия, Дионисий Младший, тоже сластолюбец и деспот, новый тиран Сиракуз, но уже не умный, а самодур, мнящий себя философом и поэтом, угрожал ему, Аристоклу, тем же самым. Вспомнилось выхоленное, но грубое и надменное лицо Дионисия; глаза, в которых прочно засели пресыщенность и неизлечимая скука, несмотря на то, что двор тирана, в силу скорее давней традиции, чем потребности нынешнего правителя Сиракуз, кишел драматургами, поэтами, художниками, мимами, скульпторами, архитекторами и учеными, философами. И этого человека он, умудренный жизнью, хотел сделать идеальным правителем!
- Не печалься, Аристокл, - проникновенно произнес молодой человек в роскошном гиматии. - ты покидаешь Сиракузы, но зато ты свободен. Как это сказал Демокрит? «Свобода настолько лучше рабства, насколько…», -молодой человек смутился сообразив, что последующие слова могут рассердить собеседника.
- «Насколько демократия лучше тирании». Так, кажется, - закончил Аристокл. - Нет, Леандр, Демокрит ошибался. И тирания, и демократия одинаково мерзки, ибо в любом государстве всегда есть две державы, враждующие между собой: одна – бедных, другая - богатых. Но если выбирать между демократией и тиранией, то я предпочитаю первую, ибо тирания - власть одного над всеми.
- Однако, учитель, в правители своего идеального государства ты избрал тирана, - осторожно возразил Леандр.
Старый человек горестно усмехнулся:
- У меня не было выбора, мой друг. И при том оба сиракузских тирана - отец и сын - казались мне прирожденными философами. Но я ошибся. Для них философия - лишь мода, возможность покрасоваться перед всем греческим миром.
- Но почему философы? Признаться, я не совсем понимаю, хотя уже слышал от твоих последователей, - спросил Леандр в смущении.
- Потому что в совершенном государстве главная доблесть – это мудрость. А мудрость свойственна лишь философам. Пока в городах не будут либо царствовать философы, либо искренне и удовлетворительно философствовать нынешние цари и властители, до тех пор, полагаю, для государств, для человеческого рода нет конца злу.
Леандр внимательно посмотрел в глаза собеседнику. На его юном красивом лице отразилось внутренне колебание.
- Прости, я дипломат и должен бы спросить тебя дипломатично, но хитрить не буду. Ответь мне прямо, что ты думаешь о Дионе? Он философ? Или способен ли он «философствовать искренне и удовлетворительно», как говоришь ты?
- Дядя нынешнего правителя - способный ученик; - уклончиво ответил старый человек. - Только ему не хватает необходимых нравственных качеств.
- Однако ты предпочитаешь его, даже рисковал своей свободой, чтобы вернуть Диона из ссылки...
Леандр не закончил фразу, подался вперед, всматриваясь в море. Внимание его привлек военный корабль, входивший в гавань на веслах нижнего ряда. Высокую корму триеры украшал изогнутый, нависающие над ней рыбий хвост. Свернутый парус, по расцветке и рисунку которого определялась государственная принадлежность судна, лежал на палубе, но по одному ему известным признакам консул Тарента догадался, что триера, входящая в порт, из флота спартанского наварха JIисандра.
- Правитель Тарента сдержал cвoe словo, - торжественно произнес Леандр, протягивая руку по направлению к спартанскому судну.
Седобородый, зажмурив один глаз, другим посмотрел из-под козырька ладони на солнце, определяя время. Удовлетворительно произнес:
- Архит точен, как наилучший из математиков.
От похвалы, которой удостоился его любимый учитель и наставник, лицо юного консула порозовело.
- Наилучший из математиков, физиков, механиков, дипломатов, полководцев, государственных деятелей и... философов, - подхватил Леандр взоволнованно, но на последнем слове запнулся. - Нет, буду честным, наилучший из философов ты, Платон.
Аристокл-Платон улыбнулся в бороду. Похвальные слова в его честь давно его не трогали. Он привык к своей славе, как привык к шерстяному хитону, плащу и посоху скитальца.
- Спасибо тебе, милый юноша. Спасибо за все, что ты для меня сделал.
- Я лишь выполнял волю стратега Тарента. Разве мог допустить Архит, чтобы тебя, его собрата и друга, продали на рынке, как презренного раба?
- Поблагодари стратега от моего имени. Или... Нет, я сам напишу ему из Спарты. Когда уляжется здесь. - Платон положил широкую ладонь на сердце. - Эй, Дарий, уснул, что ли?
При окрике хозяина старик, дремавший у фонтана, очнулся, не спеша взвалил тюк на спину и поплелся вслед за консулом и философом.
За третьими воротами, ведущими в порт, на широкой аллее с изваяниями атлетов Поликлета, их встретила огромная возбужденная толпа, разодетая как на праздник. С вечера по Сиракузам разнесся слух, что Дионисий Младший под нажимом правительства Тарента освободил афинянина Платона из-под стражи и что философ поспешно покидает Сицилию. За что он был задержан, приходилось только гадать. Многочисленные враги Платона, завидовавшие всему, чем он обладал: всемирной славе, влиянию на тирана, неустрашимостью, могучему здоровью - утверждали, будто мудрец /произносилось с сарказмом/, будучи агентом Афин, плел нити тайного сговора своей державы с ненасытным Карфагеном, дабы, сбросив несговорчивого Дионисия, поставить во главе Сиракуз покладистого Диона. «Нет, - горячо /но шепотом, с оглядкой/ возражали друзья, - великий философ лишь желал примирения дяди с племянником во имя мира и блага города». Третьи, ни друзья, ни враги, равнодушные и к Платону, и к философии, но жадные до сенсаций и публичных скандалов, составляли несметное множество. Они передавали из уст в уста сплетни, поворачивая уши то в одну, то в другую сторону, и любой слух в их передаче превращался в самую невероятную фантастическую историю. И лишь спустя двадцать один век, вдали от греческого мира, в холодной варварской стороне другой великий философ догадается о подоплеке конфликта между Платоном и тираном Сиракуз: «Дионисий так же мало мог переносить присутствие Платона, как и его отсутствие, а присутствие Платона, кроме того, стесняло его. Интерес Дионисия Младшего к философии был таким же поверхностным, как его многократные пробы своих сил в поэзии. И так как он желал быть всем - поэтом, философом и государственным человеком, то он не мог выносить, чтобы другие им руководили». Как все просто выглядит на расстоянии!
При приближении Платона со спутниками толпа нехотя расступилась. Даже самые злейшие враги афинянина не решались стоять на дороге шестидесятилетнего старика с фигурой атлета, высокого и крепкого, нового Геракла. Недаром его прозвали Платоном. К тому же весь облик философа - твердый взгляд, крепко сжатый рот, широкий шаг - свидетельствовали о смелости и решительности. Каждый знал, в молодости Платон увлекался, наряду с поэзией, драмой и живописью, также борьбой и панкратионом, и даже, говорят, был увенчан лавровым венком на Истмийских играх. Свидетельство тому - изуродованный глаз и сплющенный нос ученого.
Однако в спину ему густо летели колкие слова и насмешки. Леандр шел напряженно, сжимая и разжимая кулаки. Только достоинство консула не позволяло ему броситься на обидчиков. Дарий вертелся с ношей на спине и огрызался, как собака, что еще больше раззадоривало толпу. Платон просто не замечал недругов. Зато, заметив в толпе лицо друга, он бросал: «Галиайне!».
Кого тут только не было! Поэты, художники, драматурги, скульпторы, музыканты, артисты, известные и начинающие, мастера и шарлатаны, восточные маги, служители таинственных культов, фокусники, знаменитые гетеры! Даже в Афинах, и после страшного военного разгрома, учиненного Спартой, не потерявших значения центра греческого просвещения, даже в Афинах никогда не собиралось в одном месте столько подобной публики.
Сам смотритель порта, оплывший жиром, громогласный и велеречивый, суетясь и потея, повел их к причалу, где пришвартовалась спартанская триера. Платон и Дарий остались на берегу. Леандр прошел по сходням на корабль.
- Хайре! - дружно ответили офицеры на приветствие консула Тарента. Триерарх небрежно отсалютовал рукой представителю дружественной державы, основанной выходцами из Лаконии. Леандр протянул ему кожаный цилиндрический футляр. Капитан, шевеля губами, долго читал папирус, наконец проскрипел:
- Мне велено взять на борт двоих. Но не сказано, что афинян.
- Афинянин – один, знаменитый философ Платон, другой - его имущество, раб.
- Но афинянин! - тупо упорствовал триерарх.
- Он ваш и наш друг.
- Друг?. Афинянин?
После того, как при штурме Длинных Стен, соединяющих Афины с Пиреем, капитан потерял глаз и получил тяжелое ранение в ногу, он в каждом афиняиине видел врага.
- Через стратега Архита мне известно, что решением царей, эфоров и герусии победоносной Спарты афинянину Платону разрешен въезд в Лаконию, а наварху Лисандру вменяется в обязанность предоставить ему судно» - отчеканил молодой человек, теряя терпение.
- Да, это так, - нехотя согласился триерарх и повернулся к вахтенному. - Чужестранца с имуществом пропустить,- /Потом обвел взглядом офицеров и пелтастов, смотревших на него в нетерпеливом ожидании. В единственном главу его зажегся злорадный огонек, губы скривились в недоброй усмешке/. – На берег не сходить. Выходим в море. Курс на Пелопоннес.
