Как-то знакомая и, по моему представлению, очень талантливая молодая поэтесса Евгения В. пригласила меня в гости на Новый год. У нее как раз только что вышла очередная книга, и она решила объединить два торжества – праздник и презентацию – воедино. В общем-то, подход разумный и, я бы сказал, рачительный. Предварительно Женя меня предупредила, что возможно опоздает, потому что у нее вечером еще какие-то рандеву вежливости… Однако меня это, как она заметила, смущать не должно: гостей ожидается много разных, и скучать без нее мне там не придется, – не позволят!
Я на дух не переношу шампанского – считаю употребление его журденовским поведением, – поэтому я взял большую бутыль «столичной», букетик белых роз – счастливым числом семь, и часа где-то за три до полуночи явился по адресу.
На этаже, куда меня поднял разрисованный и зловонный лифт, уже покуривали гости – несколько разного возраста приличных людей в не по-новогоднему строгих костюмах. Увидев меня с цветами, какая-то дама – моих приблизительно лет – понимающе кивнула и жестом показала на дверь, куда мне следовало проходить. Но, едва я двинулся к указанной двери, она вдруг быстро подошла ко мне и бесцеремонно выхватила из букета одну розу, причем грустно улыбнулась и сказала: «Бывает…». Я, хотя и не понял мотивов такого непринужденного обхождения – вроде бы впервые видим друг друга! а впрочем, в новогоднюю ночь все – друзья и братья! – тоже сердечно улыбнулся в ответ.
В мрачной прихожей я едва не столкнулся с другой дамой, очевидно, мамой моей знакомой, – она несла блюдо с закусками из кухни в комнату, где, судя по обычному застольному гомону, сидели гости. На ее вопросительный взгляд я поскорее пробубнил, что-де пришел к Евгении… Мама строго посмотрела на меня, как и полагается родительнице молодой девушки, затем велела положить цветы и бутылец на галошницу и проходить в комнату.
За обильно сервированным столом сидело человек с дюжину или чуть более. Несмотря на то, что до боя курантов оставалось уйма времени, компания выглядела хорошо подгулявшей: кто-то покачивался, упершись локтями в стол, и уже, видимо, не в силах продолжать банкетировать, кто-то лениво жевал, не смыкая губ, какие-то двое стареющих юношей, обнявшись, что-то громко доказывали друг другу, причем каждый крутил пальцами перед самым носом у собеседника. Да и по состоянию закусок и бутылок видно было, что застолье, пожалуй, перевалило за половину. На вновь вошедшего – на меня самого, то есть – никто даже и не посмотрел толком. Моя знакомица Женя, как она и предупреждала, отсутствовала.
Мамаша положила мне в тарелку каких-то своих произведений и величественно проследовала на свое место – во главу стола. Чинно посидев для порядка несколько минут и едва поклевав чего-то, я плеснул в рюмку из ближайшей бутылки, поднялся в рост, откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание, и произнес:
– Друзья! Я знакомый нашей дорогой Евгении Алексеевны…
Женщина, сидевшая напротив меня, с силой ткнула локтем в бок одного из говорунов, в результате, сделалось довольно тихо.
– …Коллега в некотором роде… Что можно сказать в этот знаменательный день? Разве у нас простых смертных могут быть слова, способные выразить всю величину ее таланта! ее дарования, данного свыше! ее души! Нет таких слов… И знаете, признаюсь, как-то грустно делается, когда иной раз сравниваешь себя с ней, свои возможности с ее потенциалом: любое сравнение, увы, оказывается не в нашу пользу. Одно утешает: нам есть у кого учиться, есть на кого равняться и даже есть чем гордиться – мы ее близкие! Да, мы по праву можем этим гордиться. И я хочу предложить всем выпить за то, что она у нас есть. Мы счастливые люди!
Закончив свою речь, я протянул рюмку через стол к стареющим юниорам, чтобы чокнуться с ними. Один из них тоже потянулся, было, мне навстречу, но его соседка – жена, наверное, – опять пихнула его в бок, и он, будто испугавшись чего-то, успел отдернуть руку в последний момент.
Все выпили и опять загомонили. В это время возвратились курильщики с дамой, этак панибратски присвоившей себе розу из моего букета, и в комнате сделалось совсем тесно и шумно. Зазвенели приборы. Зажурчала водка.
– Ты… молодец! Понял! – прокричал мне гость, с которым не вышло чокнуться. – Хорошо сказал!
Я развел руками, показывая, что уж чем богаты… А говорун, между тем, забросив своего товарища, целиком переключился на меня.
– Старик! – говорил он мне, брызгая слюной на закуски, – я тебе как другу скажу, понял… таких, как Андревна… поискать!.. Ты сказал – Алексевна… Не… она – Андревна! Понял! Это ж такая старуха! такая!.. С большой буквы! Давай, выпьем! Понял!
Он разлил, между прочим, и на стол, и мы выпили. Чокнувшись на этот раз. Я в душе очень казнился, что так сплоховал с Жениным отчеством, – прямо беда у меня с этими отчествами: с трудом усваиваются, легко вылетают из головы, вечно путаются...
Балагур что-то мне еще говорил, я ему что-то отвечал. Так я вполне вписался в компанию. Празднество шло своим чередом.
Дама, что выхватила у меня давеча цветок, была натуральной заводилой на нашем мероприятии: следила, чтобы было налито у тех, кто еще был способен к употреблению, подзадоривала уже неспособных ни к чему, предоставляла слово тем, кто еще мог ворочать языком. Предоставила говорить и мне. Во втором случае я предложил тост за гостеприимный дом и хлебосольную кудесницу хозяйку. Впрочем, говорил я уже самому себе, – за столом давно никто никого не слушал, в том числе и я самый.
Наконец наша распорядительница придумала всем спеть. Песня, как я знаю, за обильной трапезой вообще чрезвычайно полезна, – она обычно взбадривает тех, кто вовремя не рассчитал своих сил.
– А давайте любимую Евгении Андреевны споем! – бодро так воскликнула неутомимая зачинщица. – Она б щас тоже спела! Если бы была с нами!
Мне было очень интересно узнать, что же любит спеть Женечка, когда в ударе, как говорится.
– А ну давайте! – и задорница затянула с бухты-барахты:
И снится нам не рокот космодрома
Не эта ледяная синева.
А снится нам трава, трава у дома…
И тут уж все, даже и самые, казалось бы, бесперспективные участники застолья, подхватили кто в лес кто по дрова:
Зеле-е-еная, зеле-е-е-еная трава-а-а-а... ава-а-а-а…
Я, услышав это, немного расстроился за Женю. Ну да ладно… О вкусах не спорят. Зато стихи толковые сочиняет старуха, – подумал я, ничуть не удивляясь усвоенному от собеседника вульгаризму.
Времени прошло, наверное, порядочно. Кто-то из гостей стал уже откланиваться, не в состоянии, очевидно, дождаться новогодней полуночи. Иным нестойким даже пришлось помогать одеваться. Ко мне подсела неугомонная тамада. И у нас пошел с ней такой разговор:
– Да, – сказала она, – жалко Евгению Андреевну.
– Она – счастливая. Посмотрите, сколько у нее близких. Как ее любят.
– А вы тоже у нее учились?
– Мы знакомы относительно недавно… Ну да, учился… Можно и так сказать. И теперь учусь. Многому… И, думаю, дальше будет больше. Хотя, как вы видите, мы с ней отнюдь не однолетки. – Я провел рукой по бороде с проседью, подчеркивая свои солидные лета.
– А знаете, – оживилась дама, – я ведь тоже как-то никогда не замечала с ней разницы в возрасте! Сколько мы, бывало, болтали, как подружки-ровесницы.
– А как вы находите ее произведения?
– Мы и есть ее произведения, – улыбнулась собеседница. – Нахожу достойными!
– Она настоящая поэтесса, уверяю вас.
– Она – поэт! – со знанием дела поправила меня дама. – Абсолютно поэтическая возвышенная натура!
– С вами нельзя не согласиться, – галантно уступил я даме, хотя терпеть не могу, когда поэтессы именуются поэтами. Какое-то в этом есть приторно-выспреннее возвеличивание.
Так мы сидели и культурно переговаривались. Нашу приятную беседу прервал задрожавший у меня в кармане мобильный. Звонила сама Женечка!
«Ну ты где?» – весело прокричала она мне в ухо. – «Уже у тебя, – так же веселясь, отвечал я. – И давно! Все ждем виновницу торжества!» – «Где ты у меня? – удивилась она. – Я часа два как дома! Давай приходи скорее!».
Мне, будто ушат холодной воды за шиворот опрокинули. У меня, кажется, задрожали руки. Я сообразил, что нахожусь на чужом празднике, в незнакомом доме…
Извинившись перед собеседницей, я потихоньку стал ретироваться, изображая естественную для долгого застолья потребность в уединении.
В прихожей – пока там никого не было – я лихорадочно сорвал пальто с вешалки, схватил шапку и опрометью вылетел за дверь.
Я не стал дожидаться лифта, а скорее побежал на верхний этаж, чтобы, если за мной кто и выйдет следом, уже не застали бы меня на лестничной площадке.
Женя жила на пятнадцатом этаже, как мне накрепко запомнилось. Я теперь был на четырнадцатом, – следовательно, поднялся с тринадцатого. Стараясь ровно дышать, я, как ни в чем не бывало, этак деловито, стал подниматься выше.
Дверь отворила мне сама Женечка.
– Ну ты куда забрел? – спросила она, обнимая меня и подставляя щечку для поцелуя.
– Да вот на два этажа ниже лифт привез. Лифт виноват! Не я.
– Ты на тринадцатом был?! – изумленно спросила поэтесса. – Там поминки у людей! Евгения Андреевна – учительница – умерла. Девяносто лет старушке. Так ты туда зашел что ли?!
– Да вроде туда… заглянул на секунду, – смягчил я немного свой конфуз. Признаться, что по недоразумению провел на поминках целый вечер, мне казалось, означало бы вконец опозорится в глазах очаровательной девушки.
Когда Женечка заботливо убирала в шкаф мое пальто, я спросил ее, будто невзначай:
– А как твое отчество?
– Алексеевна. Зачем тебе? – удивилась она. – Для тоста?
Вместо ответа я только еще раз крепко обнял ее. Нет, все-таки память у меня приличная такая! твердая! – дай бог каждому.
