Бессмертие – идея бесперспективная. А. Камю
Но я человек, мне бессмертья не надо… Арсений Тарковский
Совершенно ложный ход связывать трансгуманизм с развитием биотехнологий, с усовершенствованием медицинских практик и вообще с идеей технического прогресса. Человек естественным образом не хочет болеть, стареть и умирать. И никто, находясь в здравом уме не стремится к этим вещам, а, наоборот, старается избежать и старость, и болезни, и саму смерть отдалить насколько возможно. Но это не значит, что он не будет болеть, стареть и умирать, и мучиться от всего этого. И это не значит, что он не будет бороться с болезнями, старостью и смертью в будущем. Все эти вещи составляют сущностную и естественную основу всего исторического бытия человека.
Но трансгуманизм – это нечто другое. В нем как-то вдруг кончился человек. Был человек, а теперь его нет. Это не заумная интеллектуальная конструкция «смерти человека», идущая от «смерти Бога» к «смерти автора» и т.д. Это как бы очень простая идеология «духовного ширпотреба», в которой право голоса получил самый низкий и бесстыдный инстинкт длить свое существование неограниченно долго.
Сколько было разных идеологией в истории человечества, идеологий безумных, жестоких, нелепых, утопичных. Безграничность и бездонность человеческого «Я» порой может производить невероятные фантазмы. Но во всех них сохранялась какая-то крупица человечности; всегда можно было понять и даже оправдать самое невозможное. Что всегда и происходило.
А вот с трансгуманизмом ситуация иная. Это не просто идеология, основанная на идеях сценического утопизма и сводимая к спору о том – возможно или невозможно то, что им предполагается. Например, продление жизни до двухсот лет и проч. Это можно понять. Но здесь, кажется, имеет место какое-то принципиально новое явление коллективного масштаба, которое можно описать в терминах «экзистенциальной патологии». Оно, прежде и более всего связано с исчерпанностью человеческой витальности, с нежеланием и усталостью быть. Парадокс этого феномена в том, что за внешним энтузиазмом бесконечного продолжения жизни, беспрестанного расширения ее границ и возможностей, что и привлекает к нему социально активных людей, кроется отказ от существования. Отказ от существования в тех формах, которые сущностно определяли, определяют и БУДУТ ВСЕГДА определять бытие человека и в его уникальности, и в его трагедийности одновременно.
Быть человеком – это значит быть смертным, принимать свою смертность и нести этот тяжкий крест через всю жизнь до самого конца. Видеть, чувствовать, понимать и переживать и свое собственное умирание, и умирание и смерть своих близких и дальних. Будучи нравственным существом, только человек поставлен в такое уникальное положение – одновременно быть свидетелем и носителем смерти. Это невозможно, но это так. Такая вот странная и страшная миссия у человека. И переживая эту ситуацию, являть нетленные образцы человеческого духа, то есть самой человечности. Смерть и дана в конце концов, чтобы человек остался человеком.
Во многом прожить жизнь – это значит прожить смертную жизнь, будучи смертным. Вынести ее, вытерпеть, несмотря на весь ее ужас, зло и абсурд. Прожить жизнь, обреченную на смерть, пропитанную смертью ежечасно, ежесекундно, ежемгновенно. В этом есть подлинное достоинство человека, его сила и слава, его величие. В этом, в конечном счете, своеобразная человеческая победа над смертностью.
Но ,чтобы вынести такую жизнь нужно, как говорил П. Тиллих, мужество быть. Именно быть, то есть принимать на себя небытийный вызов пустоты и инфернальный ужас зла. Мы не выбирали условий существования, они таковы. Можно их не принимать. Но тогда имеет место самоубийство. Поступок не однозначный; кто-то считает его малодушием и капитуляцией, кто-то грехом, а кто-то как раз проявлением зрелости и мужества.
Но самоубийство, тем более «логическое» выбирают все же ничтожное количество людей. Большинство же выбирает жизнь, соглашаясь с теми условиями, которые даны. И в этом проявляется торжество какой-то коллективной человеческой солидарности, когда смертные, решившись жить, бросили вызов смерти самим фактом своей смертной жизни. Это и есть истинная победа над смертью – когда обреченный выбирает жизнь, испивает свою чашу до дня и умирает, именно умирает. Мой отец умер, почему бы и мне не умереть... Я тоже должен умереть, так как все умерли. Обратное – предательство по отношению к умершим. Если я захочу жить бесконечно, зная, что их никогда уже не будет, то я перестаю быть человеком.
Но трансгуманизм по семантическому значению слова и есть нечеловеческое, отказ от человеческого. Но такое нечеловеческое не стало и никогда не станет сверхчеловеческим в понимание Ницше, к которому они иногда зачем-то апеллируют. Так как у него речь идет о моральном преодолении своей низости. Здесь же низость, то есть желание бесконечно-бессмысленной жизни возводится в абсолют. И в этом смысле трансгуманизм можно назвать коллективным антропологическим суицидом, в котором происходит добровольное убийство того, что составляет родовую, и в нашем случае, экзистенциальную сущность человека. «Неужели я настоящий //
И действительно смерть придет?» – говорит Мандельштам, полагая смерть истинным свидетелем и гарантом подлинности человеческого бытия.
Что, Мандельштам хотел умирать? Нет, конечно. Но, будучи глубоким человеком, гением, он понимал трагизм человеческого существования, и смиренномудро, как и подобает всем великим и достойным человеческого звания людям, принимал его, постигая его высшую божественною мудрость.
Можно, конечно, объяснять появление трансгуманизма условиями современной культуры с ее геронтофобией и танатофобией, которые компенсируются в культе неуемных наслаждений, выступающих своего рода эвтаназией для живой человеческой души, которая обязана не только трудиться, но и страдать. И вынести смертную муку существования до конца. Претерпевший до конца, как хорошо известно, спасется.
Все это моральный изъян трансгуманизма, который виден невооруженным взглядом. Но он сегодня становится обыденным и даже банальным явлением. И люди готовы всерьез спорить и биться насмерть по вопросам физического иммортализма, не видя фатального духовного, этического и интеллектуального ущерба самой возможности такого спора. Но здесь удивляться нечему, если даже зло нацизма стало банальным в рамках modernity – то есть современной цивилизации.
Но есть еще и собственно антропологический, философско-антропологический изъян, связанный с непониманием природы человека, ее метафизический сущности. Как духовное существо, человек жив смыслом. Поиск смысла – и есть то, чем жив человек. Кончается смысл – кончается жизнь. Жизнь есть пока есть смысл, но и смысл есть пока есть жизнь. Длинна жизни и ее смысловая наполненность связаны непостижимыми узами.
Но суть здесь в том, что смысл не бесконечен, он рассчитан на определенный срок, имеет так сказать свой «срок годности», заданный библейскими границами. 89-й Псалом говорит: «Лета наша яко паучина поучахуся: дние лет наших в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь: яко прииде кротость на ны и накажемся» (Пс.89:10). В современном переводе это выглядит так: «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим».
В этих страшных и кажущихся с точки зрения гуманизма бесчеловечных словах есть абсолютная мудрость, указывающая на удел и предел человеческого бытия. Человек не может по своему хотению производить смысл на более длительный срок. Он, конечно, может, но здесь, слава Богу, есть предел – 70-80 лет, за которым слабость, немощь, старость. И невозможность длить свою бессмысленную и пустую жизнь, единственное оправдание которой в достойном принятии смерти как «Божьего дара», избавляющего человека от ужаса бесконечно-пустого существования.
Принятие этого предела не означает рабского смирения со слепыми законами природы, но означает возможность прозрения в смысл своей ситуации, ситуации представляющейся безнадежной, ибо смертной и ограниченной. Но именно в ней-то и есть смысл, тот самый единственный, постижимый лишь в границах заданного срока. Остальное не только своеволие и богоборчество, но ребяческая глупость, основанная на самых низовых инстинктах желания жить и нежелания умирать.
Природа человека вообще непостижима; она несовершенна, ограничена, уродлива, и в то же время прекрасна, величественна, бездонна и т. д. Но ее нельзя вывести ниоткуда – ни из природы, ни из общества, ни из истории, ни из теологии. Тем более, навязать ей какие-то свои цели, происходящие из этой ограниченности, и моральной недоброкачественности. Человеческая природа коренится в тайне. Но именно это шанс, свобода, и какая-то неистребимая метафизическая интрига нашего существования. И вторгаться в эту сферу скудными грубо-примитивными представлениями наивно, бессымсленно и в сущности невозможно.
Итак, человек устал быть самим собой, устал быть смертным, устал быть непостижимым, устал быть сверх- и недочеловеком. Устал быть добрым и злым, устал быть обезьяной Бога и образом Божьим, устал быть мужчиной и женщиной. Устал просто быть.
В. Варава
