Усадьба деда Ивана
(Из деревенских записок)
Когда был жив дед Иван, мой сосед по деревенскому околотку, то всегда называл свою хату со всеми строениями и земельным участком «усадьбой». Соседские хаты со всем недвижимым имуществом и землей он называл так же.
Дед всегда гордился тем, что в весеннюю пору он мог посадить картошку под плуг, который тянул послушный серый мерин. В один день они с дедом могли вспахать три или четыре усадьбы и при этом не слишком устать.
Я никогда не оспаривал то, что дед величал «усадьбой». Он и не принял бы моих объяснений, что этим словом называли в старину господский, помещичий, дом с целым набором различных построек, фруктовым садом, парком, прудом, иногда и часовней.
- Твою усадьбу я вспашу завтра, ныне не успею, – говорил в какой-нибудь майский день дед и точно исполнял обещание. Он никогда за эту услугу не брал денег и даже обижался, если ему намекали на оплату купюрами. Он любил, чтобы его за труд угощали и не потому, что имел пристрастие к выпивке. Дед пил в меру и никогда его никто не видел пьяным. Ему нравилось общение с теми, кому он помогал, кому «обихаживал усадьбу». Деду по душе было ощущение того, что он востребован, необходим людям. И этого было довольно. Все звали его по отчеству – Данилыч, и мало кто Иваном, разве только жена.
Когда май солнышком пестовал первую завязь, а в садах очумело била соловьиная трель, на усадьбах был слышен громкий, давно поставленный для дела голос деда Ивана. Голос дедов бывал деланно грозен, но в нем таилась теплота и нежность по отношению к своему верному другу-мерину, натужно тянувшему плуг, с лемеха которого сыпался созревший чернозем.
- Ннно-о! Пошел! Оглядывайся мне! – всегда простодушно, не зло покрикивал дед. Мерин натягивал постромки и с усердием исполнял волю хозяина, никогда не посмевшего грозить ему даже вожжами. Если случалось коню оступиться и влезть в борозду, то тут же раздавался возглас: «Вылезь!». И мерин снова шел необходимой бровкой, верно и безошибочно, рядом с бороздой ставя копыта
Теперь над усадьбами, которые вспахивал дед, поселилась тишина. Хаты осиротели, заросли лопухами. Нет ни деда, ни мерина. Нет никого, кто бы родным для этих мест голосом вспугнул глухую тишь, поселившуюся на околотке.
Тишь сырая и душная. Воцаряется она на значимый православный праздник 21 июля, в народе называемый «Казанская летняя». С утра присмиревшие в дождевых туманах хаты оглашает звон басового колокола храма Святой Великомученицы Параскевы Пятницы . Это благовест. Затем трезвон. Но и эти духоподъемные звоны летят в пустоту, ибо никого нет. Нет даже тех, кого называют дачниками, потому что вторую неделю льют дожди, и непостоянные обитатели деревни уезжают в город.
Как последний лишенец, прохожу я по околотку, пустынному и стылому, мимо окон усадьбы деда Ивана. По свинцовым стеклам стекают дождевые струйки. Почерневшие от частых ливней ворота заперты. Ни тележных следов, ни всхрапа мерина, ни запаха скошенной травы, ни удалого оханья под взмах топора деда Ивана, согбенного возле пня, на котором по обыкновению колол он березовые поленья - к зиме готовил.
Стою я на зарастающей тропинке к усадьбе деда Ивана, жалея, что мне не встретить его теперь никогда. А на меня пусто и сиротливо глядят омываемые мелким дождем окна его хаты, еще пока обихаживаемой его городским сыном, работающим в выходные дни на усадьбе, доставшейся ему по наследству.
А к лесу, по которой проложил когда-то на телеге дед Иван колею, торчала выше человеческого роста дикая трава. Непричесанная, местами полеглая от беспрерывных июльских дождей, она заматерела и издает тяжелый, затхлый дух, от которого тяжелеет голова.
Больная, безысходная дума охватывает меня. Найдутся ли люди, которые возродят усадьбы, которые возделывал дед Иван? Кто продлит их существование, чтобы оставить хоть какую-нибудь память о них, об усадьбах, которые сиротеют и прибавляют к десяткам тысячам заброшенных деревень и себя, сирых и убогих?
Досада и глушь смыкаются здесь воедино, и нет, кажется, просвета на лучший исход, несмотря на то, что звонят по праздникам колокола возрожденного здесь храма.
