Осанистый, судя по походке чрезвычайно уверенный в себе, господин в цилиндре и тростью в одной и с саквояжем в другой руке свернул с оживлённого бульвара в тихую боковую улочку, а оттуда в узкий тупиковый переулок, состоящий менее чем из дюжины домов и, наконец, остановился возле невзрачного особнячка, облицованного жёлтым кирпичом. Оглянулся и усмехнулся - единственный в тупичке уличный фонарь потух за его спиной. Его это не удивляло, а скорее забавляло. Ещё с детства приметил, что фонари имеют обыкновение гаснуть, стоит ему пройти мимо. Далеко не все, конечно же. Лишь самые, видимо, чувствительные.
Господин в цилиндре требовательно постучал в дверь набалдашником трости, отбарабанив короткую замысловатую дробь. Спустя миг массивная дверь распахнулась и его обдало волной тепла и света.
— Лев Данилович, только вас и ждём! — открывший дверь с выправкой гвардейского офицера сделал шаг назад, пропуская гостя вовнутрь. Вошедший коротко, по-военному кивнул. Из холла послышался голос хозяина дома — князя Апраксина.
— Иван Михалыч, не томите Льва Даниловича на пороге, проводите его в зал.
Изнутри дом был значительно просторнее, нежели казалось снаружи. В гостиной с притушенным светом и пышущим жаром камином расположилось общество — в креслах и на диванах удобно устроилось с десяток степенных мужчин преимущественно среднего возраста. Они тихо переговаривались между собою, кое-кто курил сигары.
— …. Вы слышали, на прошлой неделе наши коллеги обезвредили в Сиаме опаснейшего международного книготорговца. Пытался продать рукопись “Перманентной Революции” каким-то латиноамериканским революционерам, неслыханно! - Рассказывал похожий на купца первой гильдии господин с окладистой бородой.
— О, эти страшно охочи до артефактов, да-да-да! — Энергично кивал ему в ответ собеседник с усиками и в пенсне.
А в другом углу зала старческий голос шелестел в пустоту, что-то доказывая невидимому собеседнику:
— Слыхано ли? “Житие Влада Цепеша”! В очередной раз дилетанты попались на сулакадзевскую удочку…
— Вот, вроде бы все и в сборе! — Заглушил всех густой баритон величавого немолодого господина с пышными бакенбардами будто из времён Царя-Освободителя, хозяина дома князя Апраксина. — На правах председателя нашего общества попрошу считать заседание открытым.
— Князь, а как же штабс-капитан Подщеколдин? — Раздался вопрос откуда-то из-за камина.
— Он работает в королевской библиотеке Стокгольма. Не поверите, — Князь издал тихий смешок, — какие-то юные авантюристы рассчитывают овладеть Кодексом “Гигас”, — кто-то фыркнул, — Так что сегодняшнее заседание пройдёт без милейшего штабс-капитана и его острот.
Князь нацепил на нос очки в тонкой оправе и, раскрыв записную книжку, прочёл:
— Пункт первый сегодняшней повестки дня. Организационного характера. По независящим от нас обстоятельствам мы вновь меняем официальное наименование. С сегодняшнего дня “Лига Антикварных Книготорговцев” более не существует. Отныне мы “Общество ревнителей славянской письменности”.
Лев Данилович даже привстал в кресле от возмущения.
— Отменно, господа! Просто отменно! Вновь визитные карточки переделывать!
Его демарш был проигнорирован, особый статус в этом обществе давал Льву Даниловичу негласное право на подобные выходки, которые, без сомнения, были бы признаны возмутительными, позволь их себе кто-нибудь другой.
— Пункт второй, — бесстрастно продолжил зачитывать князь, — мы получили официальный ответ от Венецианского архива, где нас уведомляют…
Дальше Лев Данилович перестал слушать, эти вопросы его совершенно не интересовали, ибо не входили в его компетенцию. Он принялся разглядывать собравшихся, поигрывая набалдашником трости, вырезанным из слоновой кости, впрочем, без особого интереса. Часа через полтора князь Апраксин покончил с повесткой, выслушал доклады и отчёты, ответил на все вопросы и раздал свежие поручения. Словом, разделался со всеми делами, вернее, публичной их частью. Собравшиеся принялись потихоньку расходиться, раскланиваясь. Наконец, в комнате осталось лишь четверо - князь, Лев Данилович и ещё две особы, обсуждавшие ранее латиноамериканских бомбистов, — Прохватилов и Богомяков. Сдвинув кресла у камина и раздобыв в баре напитки, они устроились перед огнём.
— Чем порадуете, Лев Данилович? — Первым нарушил тишину князь. Тот без слов расстегнул замки саквояжа и извлёк из него роскошно изданную книгу в кожаном с тиснением переплёте.
— Неужели? — ахнули в один голос мужчины.
— Вот, извольте! — Лев Данилович передал фолиант князю Апраксину в руки, — "Скрытая Рука" Череп-Спиридовича с собственноручным автографом автора. Из ограниченного тиража для людей его круга, что распространялся исключительно по подписке. Все экземпляры пронумерованы. Этот из первой десятки.
— Барон должен быть доволен, — удовлетворённо закивал князь, бережно убирая книгу, — такого артефакта будет вполне достаточно, чтобы в полном объеме выполнить его пожелание.
— Сколько же лет эти ростовщики осаждали нас с просьбами предать забвению, — Прохватилов поправил пенсне и провёл рукой по волосам, — дух захватывает! Богомяков с неодобрением взглянул на товарища, тяжело вздохнул, но промолчал. Было очевидно, что судьба литературного наследия Череп-Спиридовича ему небезразлична.
— Позвольте теперь мне, господа, — вновь привлёк внимание к своей персоне чрезмерно озабоченный своей прической Прохватилов.
Князь кивнул, а Лев Данилович и Богомяков склонили головы в знак внимания.
— К нам обратились за экспертным советом наши коллеги, — Прохватилов достал из внутреннего кармана пиджака дешёвенькое издание с помятой мягкой обложкой, на которой красовалось какое-то невнятное название и имя, набранные по новой орфографии, и потряс им в воздухе.
— Ранние литературные опыты одного революционного поэта. Разумеется, плохо кончил. Но это много позже. Просят помочь принять решение по произведению, да, впрочем, и по автору тоже, куда — в небытие или всё же в наследие.
— Ознакомьте нас с чем-нибудь кратким, — устало попросил князь, бросая взгляд на массивные часы на каминной полке.
— Вот хотя бы… Прохватилов открыл книгу, — Ну вот это, например… У меня как раз здесь заложено характерное произведение для раннего периода творчества автора. Называется “Букинист”, — он прокашлялся и принялся за чтение с едва скрываемой издёвкой в голосе:
На плаху! Иных на сук!
Крепкое дерево бук.
Бац! В столицах гремит бунт!
И в сей кут никак без унт.
Тут не найти даже бинт,
Лишь кита ус да куст. Скит!
Стук? Это бунта инкуб!
Тик! Где же тисовый куб?
— Абракадабра модернистская, — с гримасой отвращения проворчал князь Апраксин, — что скажете, Лев Данилович?
— Вы абсолютно правы, князь, очевидные опыты с нумерологией. Почти все использованные существительные общим числом пятнадцать извлечены из названия, то есть из слова “букинист”. Видимо, автор смог составить из этих букв лишь пятнадцать слов. Я вижу как минимум еще несколько, но не суть. Что ещё можно сказать… Из существительного “тис” образовано прилагательное, слово “бунт” повторяется дважды, а существительные “плаха - дерево - столица” привлечены извне заранее очерченного вокабулярного круга. Не совсем чистый эксперимент, конечно. Но вполне в духе того времени и той среды.
— Просто очень юношеский, — усмехнулся поблёскивая пенсне Прохватилов, — я же говорю, это ранние опыты. Совсем ранние. Так что не придирайтесь. Ещё из недоброй памяти 1905 года. Автор тогда только вернулся из Туруханского края, из ссылки. И вот, старался произвести впечатление на хозяина Букинистической лавки на Фонтанке, — помните её? — Скорописцева, за дочерью которого пытался ухаживать.
— Скорее ухлёстывать, — пробормотал с неодобрением молчавший до этого Богомяков и погладил окладистую бороду.
— Это после Февраля они уже ухлёстывали, когда уже совсем страх пропал, — назидательно вмешался князь, — а тогда всё же ёще ухаживали. За ухлёстывание за своей дочерью столь почтенный, хоть и весьма эксцентричный буржуа, как мсье Скорописцев — я припоминаю его лавку — этому бумагомараке выписал бы хорошей хворостины. Но продолжайте, голубчик, — обратился он к Прохватилову, — чем там дело закончилось?
— Да собственно ничем. Букинист был не чужд новых веяний в литературе, впрочем, как и почти все тогда. Изредка даже собирал у себя литературный кружок, там, кстати, вот этот, с позволения сказать, стих и был впервые прочитан. Через полгода Скорописцева застрелила какая-то шайка эсеров, якобы по ошибке, а его дочь — Ася — не перенесла гибель родителя и замонашилась в одной отдалённой северной обители. А поэт усилиями Петра Аркадьевича в 1907 году отбыл в новую ссылку в ещё более отдалённый край.
— Ничего удивительного, — хмуро отозвался Богомяков, — и у этого… — чуть замялся, подбирая подходящий термин и, определившись с выбором, продолжил, — текста чёткие очертания и структура заклинания. Смотрите, финальная часть стиха предельно насыщена извлечениями из исходного корневого слова. Здесь ткань текста обретает вполне ясную форму заклятья! Вот оно и сработало. Только, видимо, не так, как рассчитывал автор. — Тут он выразительно пожал плечами, — Рассчитывал-то, скорее, просто удивить папашу, заслужить благосклонность, а в результате просто принёс в жертву, видимо, сам не понимая, что творит. Кстати, обратите внимание на упоминаемый “тисовый куб”. У меня есть гипотеза, что имеется в виду. — Он значительно прокашлялся. — В то время в определённых оккультно-литературных кругах, с коими весьма вероятно соприкасался автор, бытовал миф о некоем артефакте — головоломке, собрав которую можно было призвать демона хаоса, на языке того поколения — революцию. По крайней мере, — развёл руками Богомяков, заканчивая свою мысль, — в этих кружках в это верили, а тем самым, наполняли эгрегор этого явления и приближали…
— Вот что, господа, — решительно поднялся на ноги князь Апраксин, — час уже поздний, а забот завтра ожидается много. Давайте попросим Льва Даниловича пристальнее ознакомиться с так называемым творчеством сего пиита и по результатам его доклада уже в следующем месяце примем окончательное решение, о котором проинформируем наших коллег. Прохватилов принялся суетливо хлопать себя по карманам, извлёк тугой конверт и протянул его Льву Даниловичу со словами:
— Вот конфиденциальные сведения, что мне удалось собрать об этом литераторе. Кстати, в совдепии он многого добился, а по его поэме “Рай для трудящихся” даже кинокартину поставили.
— Что Вы говорите? — поднял бровь Лев Данилович, перекладывая пачку донесений на тонкой папиросной бумаге из конверта в саквояж, — неужели камлания демону революции всё же сработали?
— После этой поэмы, сразу перед войной, его следы совершенно неожиданно теряются. Его дальнейшую судьбу мне выяснить так и не удалось, — развёл руками Прохватилов, и, задумавшись на пару мгновений, продолжил, — Вы обратите внимание на героев его более поздних произведений, возможно, вам станет понятнее его личность и образ мыслей.
Лев Данилович задумчиво кивнул и, ничего не ответив, повернулся к камину, чтобы скормить огню ненужный более конверт. Взаимоотношения пламени и бумаги всегда действовали на него умиротворяюще.
***
Раннее утро. Пригревающее майское солнышко разбрызгивает повсюду яркие весенние краски. Из пекарни по-опрятному рабочему посёлку разносится аромат свежей сдобы. Заводской гудок издаёт резкий короткий сигнал в точно установленное время, вот уж восемь лет он сзывает к станкам рабочих, сейчас — утреннюю смену. Уже через двадцать минут людская река напористо течёт в сторону заводской проходной. То тут то там звенит заливистый заразительный смех. Тысячи здоровых молодых лиц, энергичные движения, искрящиеся светом глаза. Поперёк улицы натянут большой транспарант, призывающий в светлое будущее. Простые рабочие будни напрочь лишены уныния и выглядят скорее как праздник.
Отдельным кружком стоят инженеры и тихо что-то обсуждают. Ветер доносит лишь отдельные фразы: “мы вышли с предложением, но…”, “провентилировать вопрос...”, “нам спустили инициативу...”, глотая своими свистящими порывами их окончания. Перед конторой у стенда со свежей газетой толпятся рабочие из 3-го Цеха. Рядом с аппетитом уписывает утреннее угощение — сочный ломоть варёной колбасы — любимец всего завода пёс Рашпиль.
В толпе молодых рабочих слышатся бодрые реплики.
— А здорово наши им вчера всыпали! — энергично рубил ладонью воздух фрезеровщик Трофимов в оранжевой каске.
— Наши-то любители, такие же простые трудящиеся, как и мы, а так отделали этих хвалённых профессионалов! — подхватил слесарь-инструментальщик Владлен Кузнецов в добротном синем рабочем комбинезоне, немного неестественно отвернувшись куда-то в сторону.
— Да уж! Спесь-то с них сбили знатно! Под орех, так сказать, разделали! — радостно выкрикивал кто-то из толпы, — указали на их место этим зажравшимся прохвостам и проходимцам! Будут знать, приспешники капитала!
— Да что вы стоите, товарищи! — вдруг раздался сзади задорный требовательный голосок комсорга Нюры, — У нас же План горит! Вспомните, мы же бригада ударников труда! — Нюра резко поправила съехавшую было алую косынку, — мы же прошлую пятилетку в три года...
— И то верно! — решительно затоптал окурок фрезеровщик Трофимов, — языки почесать и после смены в клубе сможем. Что-то расслабились мы, товарищи! Давайте подтянемся, выполним обязательства!
— Обгоним с отрывом завод ЖБИ! — С энтузиазмом подхватила комсорг Нюра. Вокруг одобрительно загудели. Ватага молодых рабочих дружно, со смехом и шутками двинулась в сторону цеха. Порыв комсомольцев поддержала и очень к месту полившаяся из репродуктора песня:
Работа у нас такая! Забота наша простая!
Жила бы страна родная и нету других забот!
Чуть позади, понурив голову и засунув руки в карманы, вяло шаркал Мишка Смоленский, недавно прикреплённый к бригаде передовиков для исправления — в прошлом году он был судим за тунеядство и взят коллективом завода на поруки. Рядом с ним вышагивал Владлен Кузнецов, то и дело бросая неодобрительные взгляды на практически неуловимо расклешённые в самом низу брюки Мишки.
— Ты перерыва-то Смоленский с концом смены не жди! Мало тебя что ли на собрании прорабатывали. Нам тут отбывать номер не надо. А надо работать, причем добросовестно, что называется, с огоньком! Не за страх, а за совесть! — С жаром увещевал молодой слесарь-передовик лодыря, а тот лишь отмалчивался и понуро кивал.
***
Тёмная коморка киномеханика. Васильич в тельняшке и потёртом, засаленном бушлате, небрежно наброшенном на плечи, жадно затянулся араматной беломориной, зажав её по старой привычке в кулак. Пулемётной очередью раздался стук в дверь. Васильич вздрогнул от неожиданности, резко обернулся и в этот момент раскалённый уголёк своенравно сорвался с кончика папиросы и упал прямо в стрекочущий проектор, туда, где натягивалась со специфическим шелестом плёнка. С шипением она вздулась, начала плавиться, пошла всё растущими дырами с оплывающими краями. Потемнела и постепенно исчезла маркировка производителя — Technicolor — на узких белых полях плёнки. Наконец, плёнка оборвалась и проектор, беспомощно тарахтя и щёлкая, начал работать вхолостую, несмотря на матюки и угрозы беснующегося вокруг Васильича. Глянцевая жизнь на штопанном полотне экрана потухла.
***
Внезапно солнечный свет померк. Комсомолец Владлен Кузнецов принялся удивлённо крутить головой. Вокруг резко стемнело. Земля зашаталась. Молодой слесарь смешно растопырил руки и ноги, пытаясь сохранить равновесие. Казалось, что окружающий мир принялся скукоживаться, при этом причудливо изгибаясь и искажаясь. Доска почёта прямо перед Владленом превратилась в какой-то провал, чёрную дыру со всё расширяющимися, будто бы тлеющими краями. Неожиданно землю из-под ног будто выдернули и он кубарем полетел в зияющую пустоту.
Владлен очнулся от непереносимой вони, — “сдох что ли кто-то?” — подумал и тут же удивился какому-то очень необычному привкусу мысли. Дико болела голова. “Видимо, впечатался, когда падал. Точнее, проваливался.” Кругом царил сумрак. Краски как-будто померкли. Всё стало серовато-серым. Сырой промозглый воздух пробирал до костей. Владлен зябко поёжился и тут же с удивлением осмотрел, ощупал себя. Весь он как-то осунулся, смощился поблёк.
— Э, на! — Откуда-то сзади просипел посаженный прокуренный голос. Владлен обернулся, но в полумраке смог разобрать лишь какие-то смутные очертания и тени.
— Слышь, работяга, сюда ходи, на, да-да, тебе говорю! — Владлен скорее по интонации понял, что обращаются к нему и особой угрозы, несмотря на лексику, нет, и сделал несколько шагов в том направлении. Постепенно глаза привыкли к темноте и он смог разобрать хоть что-то. У криво обрезанной ржавой бочки, в которой еле теплился огонь, на каких-то вонючих, грязных тюках, восседала троица завёрнутых в пёстрое тряпьё созданий, отдалённо походивших на людей. От них исходил резкий, неприятный запах. Точнее, вонь. Несло так, что Владлена выворачивало наизнанку. Он согнулся пополам.
— Чё братух, хреново, да? — проскрипел один из троицы, усаживая Владлена за плечи рядом с собой, — на вот, поправься, — в руки ему всунули помятую жестяную консервную банку. Разум ещё не совсем оправился от шока, общее состояние было каким-то осоловевшим, а горло будто наждачкой зачистили. Владен совершенно механически отхлебнул… и чуть не умер.
— Что-о?? — тыкая пальцем себе в горло только и смог выдавить он.
Внутри всё пылало.
— Политура это, братан, — ржаво засмеялся сиплый, обнажив щербатый рот с жалкими остатками гниющих зубов, — это с непривычки у тебя. Ты нос-то не вороти. Дальше проще идёт. Все же вон пьют и ничего.
Владлен огляделся. Кроме нескольких пожухлых деревьев, вокруг стояли какие-то покосившиеся заборы, возвышались полуразрушенные корпуса, слепо глядели выдавленные окна мрачного, явно нежилого, двухэтажного барака. Порыв какого-то мусорного ветра трепал оборванную афишу на заколоченном, наполовину сгоревшем кинотеатре. С трудом разобрал буквы — “Путёвка в жи…”
Где-то вдалеке взвизгнула кошка. “Наверняка, драная”, — почему-то подумал Владлен. В этот момент его беззлобно толкнули локтем в бок и со словами “чего зеваешь!” снова впихнули в руки плохо отмытую банку. Владлен осторожно покосился и оглядел сизые, пропитые рожи своих соседей, расположившихся вокруг костерка. Особенно неприятными ему показались глаза — почти что чёрные, гноящиеся и одновременно слезящиеся, с кровавыми прожилками. Он таких и не видел никогда.
Банка продолжала ходить по кругу. Внутри у Владлена стало тепло, нутро согрелось, шок сменился приятным отупляющим безразличием. Сознание затянула липкая, мутная плёнка, сквозь которую с трудом проникали лишь обрывки отдельных фраз.
— … Мясистая, собака! Самый сок! — Владлен уже знал, что этот голос принадлежал чумазому мужичку в драном ватнике по имени Васька Лютый, он угощал его политурой и был в этой компании за старшего, остальные его немного побаивались, зная его крутой нрав — чуть что не так — тут же хватался за топор.
— … Голубей нажарим, чифиря сварим. Хоть пожрём нормально, по-людски праздник встретим! — Хриплый, вероятно, в далёком прошлом женский, голос сочился мечтательностью.
— А жизня она такая, дело прошлое, ага! Главное, криво не насадить!...
Кто-то толкнул Владлена в плечо и что-то сунул ему под нос.
— Смотри какая вша сочная! — и тут же с мерзким хрустом щёлкнул паразита между грязных ногтей.
Тухнущий взор Владлена выхватил какой-то неясный контур за зябко сгорбленными спинами своих собутыльников. Из тени вынырнула крепкая фигура. Явно нездешняя… Костюм песочного цвета в полоску, на манжетах рубашки тускло поблёскивают запонки. Аккуратная причёска. В руках трость и саквояж! “Что за лощёный тип”, — с отвращением подумал Владлен. Тот смотрел ему прямо в глаза. Не мигая. Холодная сталь его серых глаз буквально прожигала насквозь. Голоса вокруг костерка разом смолкли как будто незнакомец выключил звук. Потом он указал на них тростью и они замерли в диких, неестественных позах. Покрутив головой, Владлен понял, что все, кроме него, превратились в каких-то замёрзших ледяных истуканов.
— Гражданин! Это что вы с товарищами сделали? А ну перестаньте тут хулиганить! — удивительно, но язык перестал неметь и заплетаться, в голове прояснилось, а привычные чеканные, кондовые фразы легко вылетали изо рта, — Вы вообще сами-то откуда? Прописка у вас имеется? Ну-ка документики предъявили! — подозрительно прищурился Владлен, вспомнив, что он ещё и народный дружинник.
— Я, к счастью, не отсюда, Владлен Борисович, — спокойно ответил незнакомец.
— То-то и оно, что не отсюда… — зрачки комсомольца сузились от бдительности.
— Что, так бросается в глаза? — невинно ответил “расфуфыренный буржуй”, как сразу окрестил незнакомца про себя Владлен, — Кстати, позвольте представиться — Лев Данилович Благонравов. Лингвист, филолог.
— Да ты… сжимая кулаки от прилива классовой ненависти начал Владлен, — то есть все же вы. В зеркало-то себя видели, гражданин?
— С утра… — Лев Данилович, казалось, в лёгком замешательстве, — а что такое? Узел у галстука сбился? Он обеспокоенно ощупал обеими руками идеально завязанный широкий галстучный узел.
— Выглядите как какой-то представитель реакционной буржуазии, а разговариваете вообще как будто из “бывших”... Ну или этот, как его, стиляга, во! — выпалил Владлен одним духом, вспомнив передовицу в стенгазете, где очень едко высмеивали и продёргивали это позорное явление. Даже приметы, по которым этих субчиков можно опознать, приводились.
— Который вынырнул из мира чистогана и помышляет лишь о барыше и наживе, да? — Насмешливо продолжил мысль господин Благонравов.
В ответ Владлен выпучил глаза и часто-часто закивал, странный незнакомец до буквы угадал его мысль.
— Владлен Борисович, как вы думаете, где вы оказались?
Комсомолец был несколько удивлён и даже чуточку испуган проницательностью подозрительного субъекта, а теперь ещё и сбит с толку резкой переменой темы, а потому от неожиданности сказал то, что думал:
— Если честно, такого дрянного местечка даже у нас в Петушках сразу после войны не было, хотя там за бараками ого-го что творилось… Да вы-то собственно всё же кто такой, гражданин филолог? — быстро вернулась былая бдительность.
— Я? — Лев Данилович слегка ударил себя набалдашником трости в грудь, — В некотором смысле архитектор. Не в том смысле что каменщик и прочая конспирология, впрочем, вам это и ни к чему, в вашем мире этого нет. В общем, я архитектор и смотритель иллюзии. Выстраиваю её кирпичик за кирпичиком и присматриваю, чтобы бракованных кирпичиков в кладке не оказалось. Это не совсем точная аналогия, но лучше чем ничего. А что касается того, где вы оказались, Владлен Борисович, то вы ненароком провалились в неприукрашенный мир, мир абсолютно лишённый иллюзий, своего рода анти-мир. Все те смыслы, идеи, притчи, что формируют наше бытиё, мировосприятие если хотите, здесь не более чем мусор. Что, как вам жизнь без глянца? Декорации не очень, не правда ли? — Он театральным жестом обвёл окружающую разруху, — хотя и этот анти-мир без иллюзий парадоксальным образом тоже иллюзия.
— Провалился? Откуда провалился? Вы этот волюнтаризм, гражданин, оставьте! Как это понимать провалился? А реальность-то где? — растерянно хлопал глазами слесарь Кузнецов и вдруг ошарашенно взвыл, — Я домой хочуу! У меня получка завтра! Кто вы такой? Верните меня обратно, я требую! — вдруг понурил голову и закончил хнычущим голосом, — я на вас в профком напишу…
— Владлен Борисович, давайте без угроз, — строго и, одновременно, укоризненно сказал господин Благонравов, — Что же касается реальности как некоего общего пространства, то её вообще не существует. Она у каждого своя. Да и то, от завтрака до ужина может несколько раз измениться. Если же рассматривать вопрос глобально, то существует набор едва соприкасающихся иллюзий, внутри которых мы и живём. Да и они обретаются только в нашем воображении, — Владлен хлопал глазами, явно мало что понимая, — Но вы не переживайте, к привычному существованию вы скоро вернётесь, если только сами не решите остаться здесь, в небытии.
Владлен испуганно замотал головой.
— Вот и отлично, — хлопнул в ладоши неожиданно обрадованный Лев Данилович, — Вы вечны, Владлен Борисович, пока бобины с плёнкой вашего фильма хранятся в архивах и их хоть изредка кто-нибудь да смотрит.
— Я… я в Бога не верю, — заикаясь, пробормотал Владлен, размахивая обеими руками, чтобы все поняли — точно не верит.
— Ну в этом я и не сомневался, — усмехнулся Лев Данилович. — Да и ваш создатель явно заглядывал в поисках инспирации не туда, куда следует... — И тут комсомолец его удивил, бочком-бочком подошёл поближе и шёпотом, почти на ухо, спросил:
— Гражданин филолог, а я кто? — В его голосе было столько заискивания, что он вызывал острое чувство жалости с явственным привкусом брезгливости.
— Вы… — Благонравов сперва даже замялся, но быстро взял себя в руки и продолжил, — слесарь-инструментальщик 3-го разряда. Комсомолец Владлен Кузнецов. Вам, кстати, ваш комсорг Нюра нравится? Можете не отвечать, во второй серии вы поженитесь. Но только после того, как вас в партию примут за перевоспитание тунеядца. Так что вы — пример. Персонаж, на который призывают равняться. А вот это, — кивнул на замерзших бродяг, — та народная толща, где вы всё тщитесь разглядеть источник какой-то мудрости. Глубинный народ, если хотите, точнее его вариант без прикрас. Вот они живут, — запнулся, — нет, существуют, в анти-мире, где нет иллюзий. Мы называем его небытие.
— Товарищ буржуй… То есть, я хотел сказать, гражданин филолог… Домой меня верните, а? — В голосе комсомольца появился какой-то фатализм, он уселся на тюк, свесив голову на скрещенные руки.
— Легко, Владлен Борисович. Но мне нужна ваша помощь. Вы — персонаж, у вас есть незримая связь с вашим автором. Я могу влиять на судьбы авторов, сохранять их как наследие для потомков и тогда они становятся незримыми кирпичиками, элементами нашего мира, или стирать их ластиком, полностью или частично, и отправлять сюда, в небытиё. Вам же мистическим образом доступны сокровенные мысли вашего создателя, даже те, что, казалось бы, уже сгинули в океане забвения, то, к чему я никакого доступа не имею, а вы можете мне в этом помочь…
— А? — Владлен был ошарашен и, очевидно, ничего не понял.
— Встать! — Неожиданно рявкнул Лев Данилович. Владлен резко вскочил.
— Мешок открыть! — Владлен принялся суетливо разматывать узлы тюка, на котором сидел. Из него посыпались ворохи бумаг. — Лезь внутрь. Быстро и без разговоров, — прервал филолог возможные возражения лёгким ударом трости, — Тебе нужен коричневый блокнот на застёжке.
Через 5 минут в руках у Льва Даниловича был небольшой, обгоревший по краям блокнот.
— А с этим что делать? — Растерянно спросил Владлен, разглядывая кипу разномастных бумаг в руках. Лев Данилович оторвался от изучения блокнота, окинул рассеянным взглядом своего визави, к которому успел потерять интерес, и вернулся к своему занятию, лишь бросив, — Не знаю. Что хочешь. В костёр вон подбрось, а то твои друзья совсем окоченели.
— А что это хоть за бумаги? — Прогнусавил комсомолец чуть обиженно, он всё же не привык, чтобы незнакомцы поторапливали его тростью ниже спины.
— Сожжённые черновики, — не оборачиваясь, ответил Лев Данилович, — Когда авторы сжигают их, они оказываются здесь. Всё. Не мешай. — Он махнул рукой и слесарь-инструментальщик растворился в воздухе без следа.
***
Князь Апраксин пролистал десяток машинописных страниц доклада Льва Даниловича, доставленных утром с курьером. Отложил две — предпоследнюю, с заголовком “Приложение 1” и финальную, начинающуюся со слов “итоговый вывод”. Князь откинулся в кресле, поправил фалды халата с кистями, надетого поверх сорочки с непременным галстуком (небольшая поблажка — узел едва-едва расслаблен), и принялся за чтение.
Выписка из дневника поэта В…на за июль 193… г.
15
Пятнадцать
1 и 5
Один и Пять
1=А, 5=Д
АД?
Букинист — 15 слов. АД!
8 строк
А-ся Ско-ро-пис-це-ва
7 слогов
8+7=15. АД!
Ася (3) Скорописцева (12)
3+12=15. АД!
15-15-15! 1+5…
Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро.
Добро!
Аз Добро! Аз Добро…
Аз Добро?
АД! (неожиданно твёрдый почерк с жёстким нажимом, несвойственный автору, — прим. Л.Д.)
Аз Добро!!!
АД! АД! АД! (Тот же твёрдый почерк. Последний восклицательный знак — бумага насквозь продавлена пером — прим. Л.Д.)
Князь дважды перечитал лист, хмыкнул, нахмурился, красным карандашом подчеркнул рукописные комментарии Льва Даниловича, после чего перевернул лист и принялся за “итоговый вывод”.
Все записи в дневнике сделаны фиолетовой тушью. Большое количество клякс. Страницы вручную пронумерованы. 1, 5 и 15 страницы — номер обведён звёздочкой.
Почерк с мягким нажимом и плавными обводами, перемежающийся резкими угловатыми буквами, выдаёт человека нервного, впечатлительного, неуверенного в себе. Аномальная смена почерка прокомментирована мною в Приложении 1.
Судя по характеру и периодичности записей, обострения умственного помешательства чётко совпадает с полнолунием. В иные дни записей значительно меньше, они аккуратнее по исполнению и рациональнее по смыслу. Особый интерес представляет приведённая выше последняя дневниковая запись. После её занесения автор дотла сжёг дневник (восстановлен мною в небытии) и выстрелил себе в голову из охотничьего ружья, но неудачно. Снёс себе нижнюю челюсть, но выжил. Окончательно повредился рассудком. Кстати, прибывшие по сигналу соседей, услышавших выстрел, сотрудники НКВД в его квартире обнаружили большие запасы морфия. Остаток своих дней провёл в закрытой партийной клинике с надлежащим уходом. К настоящему моменту совершенно точно скончался. Анализ советской печати показывает, что процедуре забвения там он не подвергался. По нашей оценке, влияние его наследия на равновесие в мире носит характер статистической погрешности и постоянно снижается. Окончательное решение — на Ваше усмотрение.
— Модернисты, футуристы, соцреалисты… Всё им не живётся спокойно, — ворчал князь Апраксин, отталкивая от себя бумаги на дальний край стола, — ищут новые формы, пытаются нащупать универсальный код мира и всё такое. Тоже мне, поклонники Ария Александрийского! Воспевают Логос, потом сопрягают с нумерологией, в итоге увлекаются каббалой, всё это густо замешивают оккультизмом и морфологическими видениями и что же? Кончают в лечебнице для умалишённых! Вот результат… А мы судьбу их писанины решай… И Асю погубил, и в гибель империи вклад внёс, ничего не скажешь, хорош гусь!
Князь так раздухарил себя монологом, что даже вспотел.
— Захар! — позвонил он пронзительно в колокольчик.
— Да, Ваше превосходительство! — В дверном проёме моментально возник лихой молодец в косоворотке с густо напомаженными волосами, тщательно расчёсанными на прямой пробор.
— Чаю мне сделай, братец, погорячее, с лимоном и мёдом. Простыл я что-то, суставы ломит…
Густой баритон князя разом обратился в скрипучий фальцет капризного старика.
— Слушаю, Ваше превосходительство, — щёлкнул каблуками Захар.
05.05.2019
