В литературе это аксиома: язык делает писателя, к какой бы школе он себя ни причислял, какой бы методы ни придерживался; если язык сочный, образный, музыкальный — читатель с благодарностью примет новое имя.
В этом плане Викентий Вересаев не добился каких-то особенных успехов — с его сухостью, академичностью стиля он не мог быть, разумеется, заметной фигурой Серебряного века. Зато у большевиков литератору повезло больше: словно с неба свалилась Пушкинская премия, присуждённая за переводы древнегреческих поэтов. Затем пожаловали орден Трудового Красного Знамени, а потом и Сталинскую премию первой степени.
Сталинским лауреатом он стал, можно сказать, по выслуге лет, но есть и другое толкование: именно в этот период получила актуальность его старая биографическая повесть «Записки врача». Тогда, в разгар Великой Отечественной войны, проблема медицинских экспериментов над людьми, обозначенная орденоносцем в одной из глав, приобретала новое звучание в связи с бесчеловечными опытами, которые вели нацистские эскулапы над узниками в концлагерях. Отсюда и поощрение, с задержкой в сорок с лишним лет, да к тому же за прозу из другого мира — факт в советской литературе редкостный, наводящий на некоторые ассоциативные вольности.
Все эти «тупики», «поветрия», «бездорожья», обозначенные Вересаевым в повестях и романах, могли бы стать его любимой темой и в наши дни, доживи писатель до «светлых» нулевых. Мы не слишком далеко ушли от предреволюционной интеллигенции: больше четверти века блужданий между Сциллой и Харибдой, двумя взаимоисключающими общественно-политическими формациями, и жалкое подражание всё тому же Западу. Чем не пища для пристального изучения действительности?
Нет ничего удивительного в том, что буквально с первых лет существования новой власти вчерашний марксист с учёной степенью кандидата исторических наук становится настоящим мэтром и начинает поучать малообразованную рабоче-крестьянскую молодёжь. До наших времён дошла его лекция для литературной студии с претенциозным названием «Что нужно для того, чтобы быть писателем?»
Ничего практического из рекомендаций и наставлений «безграмотный вятский мужик, безвыездно живший в своей глухой деревушке», или тот же «тёмный фабричный ткач, забитый долгим, тяжёлым и нездоровым трудом», ни при каких обстоятельствах извлечь бы не смогли. Да и что почерпнёт человек из низов, пусть он хоть трижды самородок, из такого, к примеру, совета Вересаева — быть самим собой? Это всё общие слова, грубо говоря, менторский трёп. Но какие зажигательные метафоры его дальше-то, по ходу дела, наполняют:
«Главное — чтоб был свой стакан. Если он есть у вас, если есть хоть маленькая своя рюмочка, то вы — художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин, Толстой, Ибсен».
Столь красноречивое наставление для начинающих писателей появилось на свет в голодном 1921 году, и вряд ли кто-либо из партийной верхушки обратил на него должное внимание — не до «рюмочки», был бы хлебушек. У товарища Сталина, который уже вскоре возьмёт персональное шефство над «инженерами человеческих душ», до литфронта ещё руки не дошли. Вересаеву просто подфартило — в противном случае за возвеличивание богемной жизни (к ней, собственно, во все века тяготела писательская братия), ему бы не поздоровилось. Вождь не любил изрядных выпивох, хотя саму процедуру застолья, оставаясь верным кавказскому радушию и гостеприимству, никогда не отвергал.
Да что теперь об этом! Тут и ежу, приходящему иногда на писательские огороды, понятно: чтобы крепко держать гранёный пролетарский стакан (дамам, естественно, можно предложить и хрустальную рюмочку), требуется богатырское здоровье. По силам ли это дело носителям новой культуры, не надорвутся ли они, как случалось со многими буржуазными литераторами, — вот вопрос, который волновал и Горького, и Сталина, когда они вдвоём закладывали в Переделкине единственный на земном шаре Писательский городок. В самом названии подмосковной деревушки уже подразумевался принцип партийности в искусстве, обязывающий авторов включать на полную катушку свой внутренний редактор и тут же переделывать рукопись, если вдруг «что-то пошло не так»…
Один мой знакомый, предпочитавший проводить лето в Переделкине, как-то поведал, что именно там, под легендарными сводами, ему однажды приснился страшный сон. (Возможно, сказался тот самый злополучный стакан, который на заре советской власти рекомендовалось крепко держать в руках.) Будто бы товарищ Сталин приехал в Дом творчества и тихой сапой, как он это частенько делал, двигаясь почти бесшумно в своих знаменитых сапогах, достал из-за голенища казачью нагайку и начал прохаживаться по меблированным комнатам ко всеобщей панике постояльцев.
Для кого предназначалась публичная порка, догадаться нетрудно: для именитых писателей и кандидатов в оные — других-то ведь у товарища Сталина и впрямь не было!
Николай ЮРЛОВ,
КРАСНОЯРСК
