Глафира меня предостерегал, но я до конца ему не верил, хотя и чувствовал в его скупых, приправленных матом словах близкую моему сердцу правоту.
Он не советовал переоценивать группы, чья репутация заслоняет музыку как таковую, а именно Black Sabbath, Rolling Stones, Steppenwolf и The Doors.
Глафире не было девятнадцати, но временами он казался мне, скептику в тринадцать лет, занудным взрослым дядей.
Глафирой его звали в школе, а взрослая кличка звучала уже солидней – Басист.
Он и был басистом. Как человек – так себе, а басист хороший, говорили про него другие лабухи и евреи.
Я пытался убедить себя, что Глафира просто ревнует – ведь у «Дорсов» не было своего бас-гитариста, стало быть, он не мог представить себя с ними на сцене. Разве что за кулисами, как приглашенный, посторонний жлоб по типу суфлера или настройщика.
Но в моих домыслах, в этом сопливом упрямстве, сквозила какая-то фальшь, которую я потом замечал у куда более здоровых лбов с претензией на понимание рок-музыки.
Да, мне нравились внешние эффекты, но рано созревший разум уже реагировал и на излишний пафос, и на отсутствие чувства меры. А неустойчивая психика все равно требовала именно этого – показухи с «воплями» и «патлами», длинных шаманских опусов на полной громкости, покуда не пролезет в дверь голова предка с вопросом: «И скоро это кончится?»
Хотя в начале семидесятых взрослые все чаще не поддавались на провокации, отмахиваясь: пусть перебесится, или даже сетуя, мол, что-то не очень забойный у тебя материал, раньше ты слушал более свирепых. И в этих насмешках тоже был свой смысл.
Взрослые мужчины и женщины, в отличие от комплексующих подростков, быстрей улавливали опасное, даже губительное сходство некоторых западных исполнителей с формализмом советской эстрады, а у «Дорс» таких моментов было хоть отбавляй.
Тексты, переведенные дословно и опубликованные журналом «Америка» вместе с аккордами песен, впечатления не произвели, напомнив даже не Вознесенского, а скорей, Рождественского.
Мелодии под гитарку звучали довольно жидко.
Когда эти слова с большой реверберацией декламировал сам Джим Моррисон, эффект был намного сильней.
После L.A.Woman и Morrison Hotel, местами почти хардроковых, первый, добытый с опозданием, альбом показался музыкой к спектаклям, как для взрослых, так и для самых маленьких.
«Хрустальный корабль» могли бы спеть Камбурова или Валентин Никулин. «Алабаму» кто угодно – хотя бы Хиль, или Анофриев.
На «Лайт май файр» лежала печать «Песни-73», деликатная сдержанность советских ВИА, которая подчас выглядела скабрезней пародийного стриптиза Тины Тернер.
И самое главное – смерть Моррисона не породила каких-либо серьезных потрясений и мифов.
Группа определенно успела устареть за пару лет до физической смерти ее одухотворённого («харизматичный» в ту пору не говорили) лидера.
Газета «Труд» откликнулась вполне корректным некрологом, я его вырезал и сохранил, но почти не показывал удручающе отсталым мальчикам и девочкам, с которыми пытался в ту пору дружить.
А «Голос Америки», словно по заданию, назойливо крутил песни из двух альбомов без Джима, казавшихся бледными и пресными, хотя на самом деле в них уже слышалась сдержанность зрелости, которую мы начинаем ценить лишь с годами.
Моррисон умер, не будем выдумывать и скажем прямо, «смертью неприметною».
Певец умер, а пластинки остались. Их регулярно выносили на «балку», они переходил из рук в руки, не вырастая и не падая в цене, но за нами долгое время никто не охотился, кроме неприкаянных отщепенцев, вроде меня.
Мне хотелось разобраться.
Мне пора было бы разобраться, но бунтарские комплексы мешали преодолеть подростковый идиотизм.
«Не люблю я твои «Дорс». Тяжеловата у них психоделия», – говорил мне немногословный, но знающий толк в веществах социопат Клыкадзе.
Во время одной из оргий на его двухкомнатном сиротском психодроме, я прочитал «Хрустальный кабинет» Блейка в переводе Маршака, и быстро вспомнил, что уже читал эту вещь в переводе Топорова… Так вот откуда это струение дымчатых фимиамов, этот эротический зной суррогатного лета!
Мы задыхаемся и потеем не от активности, а от отсутствия настоящего солнца.
Вполне возможно, что и мотылек вблизи раскаленной лампы тоже воображает себя декадентом среди тропических широт.
Я, наконец, возлюбил правоту Глафиры с Клыкадзе, но еще не дорос до всепрощения и ностальгии, ибо чрезмерное усердие делает нас бессердечными.
Статья Мика Фаррена в «Ровеснике» была прекрасна, но совершенно неуместна. Мы обсуждали ее, гуляя по холодному песку пустынного пляжа. Наверное, то же самое проделывали еще полсотни моих сверстников во всесоюзном масштабе.
Мы выкрикивали слова про «дэд кэтс» и «дэд рэтс», думая, что одни… пока однажды нас не окружили дружинники, они были настроены агрессивно, но не стали связываться с малолетками.
Особенно омерзительны смотрелись их челочки и кудри под начинавших входить в моду «Квинов».
Почему-то «Дорс» трудно вообразить на зимних гастролях где-нибудь в Скандинавии, хотя они там конечно же выступали…
Нет – для меня это затяжные, начинающие надоедать, калифорнийские каникулы, далекие от реальности, как далека от столовки в пионерлагере «Soul Kitchen», одна из девяти лучших песен о том, как ужасен этот мир, но как временами прекрасен нездоровый и неправильный образ жизни.
