СИНДРОМ СТРАШНОЙ МЕСТИ
Благодаря Гоголю, русский читатель давно уже подпал под прямо таки завораживающее обаяние, не будем отрицать, хотя и весьма колоритных, но и чрезвычайно примитивных украинских глечиков, халяв, макогонов, пузатых пацюков и рудых пеньков с их флегматично-добродушной внешностью, со скрытыми между тугими щеками маленькими смеющимися плутоватыми глазами и флегматично - замысловатыми жартами, то и дело слетающими с толстых лоснящихся губ в перерывах между бесконечными поеданиями галушек в сале и вареников со сметаной.
Сам Гоголь своими литературными малороссами он не столько наслаждался, сколько настороженно в них всматривался. И у нас не хватило внимательности увидеть в них, помимо комизма, и нечто зловещее – то это ничья другая, как только наша вина.
Эти гоголевские хохлы неожиданно для своих старших братьев оказались не столь уж добродушными. И – очень даже наоборот. Но иллюзии, тем не менее, относительно их остались. Между тем нам стоило бы давноих оставить. Равно как и мечту о восстановлении возможность ее переосмысления братских отношений с украинцами, потому что таковыми нас последние никогда не воспринимали. Напротив, в отношениях хохла к клятым москалям постоянно и неизменно присутствует то, что можно было назвать синдромом гоголевской страшной мести.
Ценность русской литературной классики заключается, помимо всего прочего, еще и в том, что она способна предсказывать самые невероятные жизненные ситуации. Мало того – дает повод для самых невероятных трактовок сюжетов, которые сама же и предлагает.
Взять, хотя бы, легенду, которой заканчивается гоголевская «Страшная месть». В самом деле, мог ли кто вообразить из читавших ее всего лишь три года назад, что сюжет о двух побратимах можно будет трактовать в смысле предательства одного братского народа другим, а затем еще и последующую месть со стороны обиженного. Пускай – мнимо обиженного, не в том дело.
Правда, покамест такая трактовка гоголевского сюжета покамест никем из свидомых украинцев не предложена, но, тем не менее...
Кто не верит в возможность такой трактовки – может лишний раз в этом убедиться, перечитав упомянутую гоголевскую повесть. Вернее – финальный ее фрагмент, повествующий о двух друзьях-казаках, служивших у короля (очевидно, польского). Одному из них этот король за поимку некоего паши дал награду, выражающуюся и в огромных денежных суммах, и в золоте, и в обширных землях, и в богатых поместьях, - что, несмотря на то, что награжденный казак отделил половину всего добра своему побратиму, вызвало у того непреоборимую зависть. И вот, во время путешествия в подаренные земли через Карпатские горы, завистник сбрасывает в глубокое ущелье сотоварища вместе с маленьким сыном, несмотря на мольбы пощадить ребенка. После этого совершивший злодейство присваивает себе все добро, живет, ни в чем не нуждаясь, ни о чем не задумываясь, но после смерти вместе с убитым предстает перед Богом, поставивших их обоих перед Собой для суда.
Почти уверен, что, читая этот фрагмент, любой из свидомых патриотов отожествляет себя с Иваном. С Петром же – нетрудно догадаться, с кем. Конечно же, с коварным восточным соседом, всю жизнь безосновательно, как наверняка считает малоросс, набивавшегося ему в побратимы и преисполненного тайным недоброжелательством. Проецируя же описываемые Гоголем события на наши дни, наверняка видит себя висящим на краю пропасти, а бывшего москаля побратима - топчущего тяжелым предательским сапогом посинелую, никак не хотящую разжаться мощную казацкую длань. Более того – всецело ободряющего этого самого Ивана, излагающего Богу придуманную им идею страшной мести. Боюсь также, что и в ее последующем практическом воплощении не находящего ничего из ряда вон выходящего. Ибо именно так, по его разумению, и должна воплощаться идея справедливости: в немыслимых бедах, посылаемых на голову обидчика. Так думает и убитый Иван, у которого Бог спрашивает, какую казнь он хотел бы для своего обидчика.
Дадим слово Гоголю:
«Долго думал Иван, вымышляя казнь, и наконец сказал: Великую обиду нанес мне сей человек: предал своего брата, как Иуда и лишил меня честного моего рода и потомства на земле. А человек без честного рода и потомства, что хлебное семя, брошенное в землю и пропавшее даром в земле. Всходу нет – и никто не узнает, что кинуто было семя.
Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще не бывало на свете! И от каждого его злодейства, чтобы деды и прадеды не нашли покоя в гробах, и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! А Иуда Петро чтобы не в силах был подняться, и от того
терпел бы муку еще горшую; и ел бы, как бешенный землю, и корчился бы под землею!
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись с разных сторон земли грызть его, за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А Иуда Петро чтобы не мог подняться с земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, и кости его росли бы чем дольше, больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки, как хотеть отомстить и не мочь отомстить».
Многое в этом отрывке (да и во всем сюжете повести) может поразить сознание русского, быть может, даже и не православного, но мыслящего, тем не менее, в рудиментах понятий, оставшихся на генетическом уровне, человека. Прежде всего, конечно, последняя фраза: «нет для человека горшей муки, чем хотеть отомстить и не мочь отомстить» – ведь понятие мести, вообще-то, вплоть даже и до нашего исковерканного демоническими влияниями времени, в целом все-таки остается чуждо его сознанию. Зато оно всегда было близко сознанию малороссийскому, которым, собственно говоря, и оперирует в своей повести Гоголь. Оно по генотипу весьма далеко от первого, но зато заключает в себе, помимо прочего, много юго-восточного, азиатского, я бы сказал - мусульманского даже. В частности - имеющую столь важное значение в быте мусульманских народов идею родовой мести. Но не только это. В повести, даже при не очень внимательном чтении, обращает на себя внимание красной нитью проходящая через весь сюжет идея некой роковой (и даже родовой) предопределенности, которая есть также одним из самых основополагающих факторов в учении пророка Мухамеда, и которая на том же генетическом уровне определяет жизненную философию жителей мусульманских стран (кстати, если и знакомых с Кораном, то лишь в урезанном виде, а то и понаслышке).
Но это все-таки не может до конца объяснить эффект деформации, проистекающий из искореженного сознания людей, которое, в свою очередь, определяет Богом данное состояние мира даже на уровне мельчайших его элементов. Прежде всего, конечно, эта деформация присутствует в сознании убитого побратимом казака Ивана, своей просьбой к Богу положившему начало череде длинного ряда детерминированных на зло персонажей, потомков обидчика, которые, тем самым, вынуждены творить это зло помимо своей воли. В конце длинного этого ряда стоит совсем уж неописуемый злодей-колдун, которого готовы загрызть даже видавшие виды злодеи из его же рода (еще одно гоголевское прозрение насчет генетической будущности Украины).
Кстати, упомянутая предопределенность зла, воплощенная в колдуне еще до его рождения и никак не зависящая от его воли, прямо отмечена в тексте, в описании его состояния после последнего совершенного им злодеяния – убийства святого схимника, отказавшегося молиться за него и последующего его бегства куда глаза глядят. Отказ схимника - тоже, между прочим, очень характерный штрих относительно малороссийского представления о грехе и святости – ибо может ли вообразить сознательно верующий православный христианин схимника, да еще и святого, отказывающегося от молитв за просящего об этом грешника, мотивируя отказ тем, что нет ему прощения у Бога? Очевидно же, что ответ схимника должен был бы звучать так: «ужасный ты грешник, однако, милостив Бог; молись, чтобы он простил тебя – и я за тебя помолюсь». Вместо этого: «Нет, неслыханный грешник! Нет тебе помилования! Беги отсюда! Не могу молиться о тебе!»
Удивительно ли после такого ответа чувство какого-то вселенского отчаяния, охватившее колдуна.
«То была не злость, не страх и не лютая досада. Нет такого слова на свете, которым бы можно было его назвать. Его жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конем своим, взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем, и затопить ее в Черном море». Далее – самое главное: Но не от злобы хотелось ему это сделать. Он и сам не знал от чего».
Трудно представить себе более опасное состояние – ведь в пределах этого детерминированного, независящего от воли колдуна, творимого зла и позволяет Бог действовать одержимому жаждой мести казаку, выбравшему ее ради осуществления на земле своих представлений о справедливости, и в результате этого выбора, подобно Вечному Жиду, обреченному бесконечно скитаться по земле, в бесконечно же длящимся состоянии ни жизни, ни смерти. И, что самое главное, пожертвовавшему ради осуществления мести вечной жизнью в Царствии Божьем.
Эта энергетика своеволия, существующего с попущения Божьего, ближе к финалу повести деформирует и время, и пространство. Прошлое в момент осуществления Страшной мести начинает наползать на настоящее, давно погребенные мертвецы встают из могил, чтобы – ладно бы еще в загробном мире – но именно здесь, в этой жизни терзать тело последнего из их рода, ставшего воплощением всего копящегося в этом роде зла, по вине которого они и мучаются. Но и колдун сконцентрировал в себе все это зародившееся с момента начала мести зло потому, что носителями его были и все предшествующие ему представители рода, вставшие из могил.
Круг замкнулся: зло, замышляемое как акт справедливости, в конце концов возвращается к исходной точке, служащей началом нового витка бесконечно длящейся мести, не имеющей при том выхода в вечность.
Все это тоже очень характеризует состояние малороссийского сознания, весьма туго воспринимающего понятие справедливости в свете высшей правды. Прагматически и плоско мыслящему малороссу нужно, чтобы она осуществилась именно на земле, здесь и сейчас – и как можно наглядней и доступней для его понимания (как, кстати, и жизнь небесную он воспринимает не в Божественных, а в бытовых категориях). Заметим еще, что упомянутые деформации, касающиеся времени и пространства происходят на пересечении врывающихся в привычное течение земной жизни активно действующего против Божьих установлений демонического, воплощенного в пока еще живом колдуне и преобразующего мир в демоническую сторону тоже не хотящего знать Божьей правды человеческого, персонифицированного в мертвом всаднике.
Так наглядно входит в мир и ширится загробное зло, через раскрывшуюся с того света дыру вошедшее в него с попущения Божия благодаря частной апостасии, от которого страдают даже и непричастные к ней люди. В начале повести мертвецы стонут и вздымают руки на маленьком пятачке земли – на кладбище рядом с тайным пристанищем колдуна. К концу повести их нашествие заполоняет всю русскую землю.
Нет, на вечное примирение с потомками гоголевских Петра и Ивана, в особенности, после происшедших за последние три года событий нам рассчитывать не стоит – ни на полное, ни на частичное. Разве что на формальное, до следующей вспышки ненависти со стороны наших младших братьев. В ненависти, и только в ней хохол вкоренен и, один раз кого-то возненавидев, больше от нее не откажется. Если, конечно, его не ограничить со стороны, но, напротив, предоставить ему право личного выбора. Что не желательно.
Милости хочу, а не жертвы – это высказывание Спасителя чуждо малороссийскому сознанию, требующему заклания и не признающего даже положения око за око, зуб за зуб; и расплата за однажды совершенное преступление должна быть в ужасающих, превышающих разумные пределы, масштабах. Вот почему в повести Гоголя суд вершится по воле одержимого местью человека, вот почему нет в ней милующего и прощающего Бога. Поэтому, кстати, хотя и ужасается народ в конце, слушая страшную повесть о страшной мести, но не плачет; да и сама авторская интонация не подразумевает даже тени сочувствия к колдуну, ставшего злодеем, в сущности, не по своей воле. Да и чему и кому сочувствовать в этом безжалостном, экспериментирующим над людьми мире, лишающего человека самого выбора между добром и злом. Ведь судьбы самого мира в «Страшной мести» вершатся не Божественным промыслом, но волею оставленного Богом одинокого, не знающего сочувствия и пощады демиурга в лице вечного мертвеца. Кажется, Сам Бог поражен, слыша его необычную просьбу:
«Страшна казнь, тобою выдуманная человече, сказал Бог. Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе Царствия Небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!»
И что с того, если даже и после скончания мира, не двигаясь, вот так и будет вечно сидеть на коне на выпрошенном у Бога клочке каменистой почвы, - вне времени и пространства, - преданный в руки своему собственному, не могущему быть утоленном чувству умерший всадник, обреченный бесконечно глядеть, как грызут друг друга закланные им для себя мертвецы. Испытывает ли он то веселье, которое предполагал, испрашивая для себя этот удел у Бога? А если и испытывает - веселье ли это?
Вот как раз об этом самое время задуматься нынче уже не много, может даже, до излишества прощающим всем и вся русским, а ничего не прощающим никогда и никому малороссам.
