Известна нетерпимость отца большевизма к чужому мнению. Эту черту характера отмечали старшие Ульяновы в кудрявом мальчике - снисходительно, как забавную особенность вундеркинда. С взрослением Володи «взрослела» и его нетерпимость. Нет, он не перебивал собеседника; наоборот, он его внимательно выслушивал. Если, в целом, внутренне соглашался, то так «поправлял» визави, то тот ощущал свою второсортность. И не дай Бог столкнуться с пылким мыслителем своим особыммнением, которое он не разделял. Здесь происходило форменное избиение инакомыслящего не столько выражаемой мыслью, сколько быстрым, перегретым эмоциями, обжигающим, как розги, потоком умело организованной речи. Ввергнутый в прах, онемевший оппонент не сразу приходил в себя. Именно безжалостное отношение к инакомыслящим и стало одной из причин раздела социал-демократов на меньшевиков и большевиков. Природный оратор, искусный жонглёр словесами, Владимир Ульянов последнее слово оставлял за собой. Он не сомневался: за ним «истина последней инстанции». Такое самомнение всячески подогревалось окружающими. Из раскалённого огненного «Я» рождалось для них божество.
Шушенское стало питательной почвой ленинской исключительности. Как это происходило, рассказал С. Валентинов в своей книге (см. предыдущий материал).
***
Нельзя представить себе наказание, в большом и малом, столь приятное и столь полезное, как ссылка Ленина. Очень трудно себе представить и другое, чтобы кто-нибудь смог лучше, чем его родные, выполнять все его желания, так постоянно думать — как бы доставить ему удовольствие. Следя за тем, с какой силой мысль его родных обращается к Ленину (как растение к солнцу), рождается впечатление, что все они словно не имеют своей жизни, а каким-то магнитом притянуты к нему, живут лишь в орбите отражённого от него света. Они ничего не требуют от него и всё, что имеют, готовы ему принести. Это приходится повторять. Не прошло и трёх месяцев после отъезда Ленина, едва успел он добраться до Шушенского, как родные начали думать, не следует ли поехать к нему, быть около него. Их не страшит поездка в Сибирь, тысячи километров трудного пути.
Сестра Маняша в мягчайшей форме упрекает его за «негостеприимство», узнав, что мысль об их поездке в Сибирь он не встретил (ни тогда, ни позднее) с должным энтузиазмом. На что Ленин вполне основательно ей ответил:
«Насчёт моего „ужасного негостеприимства“ я буду с тобой спорить. Ведь прежде чем быть „гостеприимным“, т.е. принимать гостей, надо же сначала узнать, где будешь жить — а я этого не знал, когда жил в Красноярске. Нельзя же считать за знание, когда я слышу и говорю: „Шу-шу-шу“, но не представляю себе ни пути к этому Шу-шу-шу, ни местности, ни условий жизни и т.д. Затем, прежде чем быть гостеприимным, надо же сначала убедиться, что гостям можно будет доехать и поместиться, — не скажу удобно, но хоть по крайней мере сносно. А я этого не мог сказать до самого последнего времени ... Что поездка сюда — вещь довольно хлопотливая и мало приятная, это ты видела уже, конечно, из моего письма с описанием пути на лошадях» (письмо от 30 июня 1897 года, то есть десять дней после приезда в Шушенское).
Мать Ленина не переставала беспокоиться — подходит ли для его здоровья климат Шушенского и Минусинского района. В августе 1897 года она обращалась к Енисейскому губернатору с просьбой перевести Ленина «ввиду его слабого здоровья» в Красноярск, в город на железной дороге, куда ей было бы легче приезжать из Москвы, чтобы видеться и ухаживать за сыном. В этой просьбе ей было отказано. Это не остановило намерения родных ехать в Сибирь. Планы такого рода разрабатывались всё время, и даже в августе 1899 года, то есть когда Ленину до окончания срока ссылки оставалось жить в Шушенском всего пять месяцев, мать с сестрой Анной готовы были ехать к нему.
Наблюдателя со стороны поражает беззаветная готовность родных всячески «обслуживать» Ленина — трудно найти другое слово. Достаточно ему намекнуть, что он хотел бы получить особый сургуч и особую печать для заклеивания писем, или лайковые перчатки для защиты рук от комаров, или «чёртову кожу» для охотничьих штанов, или новое ружьё вместо сломанного, и все родные — мать, сестры, брат, шурин-Елизаров начинают обсуждать заказ, спешат его выполнить, придавая простейшим желаниям Ленина какой-то высший смысл и характер категорического императива.
Скорейшее и точнейшее выполнение требований Ленина являлось для них первейшей обязанностью не только потому, что он любимый сын и брат. Сверх любви было признание его «особенным человеком», «гениальным существом», которому должно быть оказано самое большое внимание. Его письма, обращённые к одному из членов семьи, читались всеми, а находящимся в другом городе пересылались. Говоря о пропавших письмах Ленина, Мария Ильинична сообщает: «Некоторые отдельные выражения из этих пропавших писем живо сохранились в памяти его близких... »
<...>
Иллюстрацией, насколько далеко шли родные Ленина в постоянном стремлении доставить ему удовольствие, могут служить хотя бы два примера. Ленин, имея пристрастие к охоте, решил завести себе собаку. Об этом он известил родных: «Взял щенка у одного здешнего знакомого, и надеюсь к будущему лету вырастить и воспитать его: не знаю только, хороша ли выйдет собака, будет ли чутьё».
Родные из письма увидели, что охота его увлекает, а раз так, то сей вопрос немедленно становится в их ordre du jour, и Марка Елизарова осеняет мысль — не достать ли в Москве хорошую охотничью собаку и отправить её в Шушенское к Владимиру Ильичу.
Ленин в письме от 8 января 1898 года ответил, что «я бы очень сочувственно отнёсся, конечно, к подобному плану, но, по всей видимости, это чистая утопия ... Марк, должно быть, просто «размахнулся». Пересылка собаки за тысячи километров, подчёркивает Ленин, — «дорога невероятно». И всё же его родные были готовы «размахнуться» на удовлетворение прихоти, которая подходила больше к лицу какого-нибудь старорежимного помещика-охотника, из тех, что описывал Тургенев, чем к ссыльному социал-демократу.
Другой случай не менее показателен. В 1897 году в месяц поспевания вишни и появления её в громадном количестве на рынке Москвы родные, зная, что этого фрукта в Сибири нет, начали обсуждать, нельзя ли как-нибудь послать «Володе» в Шушенское «пудик вишни». Ведь это доставило бы ему большое удовольствие! Может быть, напомнило бы вишни, окружавшие беседку в саду симбирского дома? Ленин расхохотался, узнав о таком проекте.
«Ваш план, — писал он в ответ 31 июля 1897 года, — посылки сюда, тысчонок за 6 с хвостиком вёрст, „пудика вишни“ заставил меня только разинуть рот от изумления (а не от желания схамкать эту вишню ...) ... перед богатством вашей фантазии».
Ленин, конечно, был вправе смеяться над такими абсурдными проектами. В то же время он свыкался с тем, что входило в семейную систему обожания и преклонения пред ним. Всё принималось как должное, укрепляло его самоуверенность, а на этой почве крепче вырастала вера в свою «уникальность» и бесспорное обладание «полнотой истины».
