двойной клик - редактировать изображение
Владимир БРОВКИН
САМ С УСАМИ
Кто там как, а я сам рассказы пишу всю свою сознательную жизнь.
Но в творческом союзе на меня всегда как глядели? Великов? Так это полуснисходительно, так это полупрезрительно. Ну и бог с вами. А потому я никуда в большую родню к своим собратьям по перу и не лезу. Я сам себе – с усами.
А тут вышло так, что попал я на съезд писателей. Сам не пойму, как попал. И не по какому-то там списку. Кто бы там меня по списку туда послал. А сам — напрямую. А напрямую, оно знаете, лучше.
Сижу в зале.
А зал этот, пусть и не во всех деталях, на Колонный зал дома Союзов чем-то смахивает. Только сижу я там не в партере внизу, а на галерке, с правой стороны, которая рядами спускается в низ. Причем сижу сверху, в самом, что называется, дальнем углу. А ниже, вижу — сидят наши писатели Лисов и Борисов. Но только вижу, они меня — не знают. Ну, да и бог с вами — не знаете и не знаете. Вы не знаете меня, а я не знаю вас. Вот и весь разговор. Вы — по себе, а я сам — по себе. Мне теперь ваше знание, знаете ли, до лампочки.
Подсел ко мне мужик лысоватый, ласковый такой, в очечках; с книжкой в руке: кто ты, да откуда ты? — стал пытать меня — с какого года ты в Союзе?
Я ему: «Я не член Союза. И книжки у меня нет ни одной. Есть только одна четвертинка на половинку».
Он ко мне разом весь интерес и потерял.
А я к нему интереса и тем более не имел. Вид у него уж больно потертый; хоть он, по его уверению, в Союзе с 1965 года — какой мне от знакомства с ним навар.
Как водится на трибуне докладчики — один другого умнее.
Вдруг на трибуну выходит — кто бы вы думаете?…. — Чубайс. Его после РАО ЕЭС теперь двинули на этот фронт работы. Видимо решило наше руководство также и здесь реформы углубить. Тем более, что они давно в этом деле уже назрели. А может быть прислали его к нам только приветствие прочитать. (Я ведь в политических-то вопросах — дуб.)
Только вижу, кто-то внизу, с места соскочив, кричит ему: «Вон отсюда!»
Ему вторят другие.
Тот, видя это, оскорбился несказанно и с гордо поднятой головой, ушел, хлопнув при этом дверью.
Одним словом так все чинно да благородно там у нас шло, а тут вся обедня разом оказалась испорченной.
Тот ушел, а в зале по-прежнему шум, гам, неразбериха. Ну а мы тут, губернские, на галерке сидим, ждем, когда они там все внизу успокоятся. Только шум там как стоял, так и стоит; и конца ему как не было, так и нет. Мои соседи от нечего делать и чтобы чем-то себя занять, начали тогда друг другу матерные частушки читать, умиляясь.
А я хоть человек и близкий к фольклору, да только это занятие не по мне — не люблю я похабщину. Даже кулуарную. И так мне неловко от всего этого стало, что готов я был со стыда сгореть. Стал в беспокойстве головой по сторонам вертеть — не зная, куда здесь себя деть. Вижу, тут же бабенки сидят с ними. Думаю, может быть хоть они застыдятся того, что при них мужики сейчас сидят вслух читают. Ничуть. Сидят те довольные, хоть бы что им.
И на наших смотрю; те как умные ниже меня сидели, так и продолжают сидеть, и тоже все это слушают. Меня по-прежнему — не знают.
Правда, раз только заметил я, как Борисов в мою сторону, полуобернувшись, как бы покровительствующе мне улыбнулся, глаз один свой чуть-чуть прищуря. Так это царственно.
Но я расшаркиваться перед ним не стал.
Мне твоя милость, как в стене дверка до рыжей Верки.
Только сижу, а нет мне терпения все это и видеть и слышать. Дай, думаю, перейду-ка я на противоположную сторону зала; там внизу, вдоль стены ряд, там публика более приличная (хоть без этого хамства) сидит. На всю стену повесила над собой лозунг на старославянском.
И подумав это, демонстративно встал. Вниз по ступенькам спускаюсь; вслед мне свист, улюлюканье, помидоры гнилые, откуда-то взялись, летят; выкрики в спину — а ты, дескать куда? Только этим меня, однако, теперь уже — не запугаешь. Иду, сам думаю: а я сам с усами, без ваших подсказок проживу. И в тот ряд внизу — иду. А там над теми лозунги висят хоть большие и правильные, а присесть-то тоже негде. Какая-то там у них стояла на проходе не то затейливая бра, не то фонарь. (Да фонарь скорее всего, — в терминологии ихней я как-то не очень, знаете ли, разбираюсь) Когда я мимо его проходил (и ведь ничем я ее не задел), взял, да упал. Я стал его поднимать, но на меня тотчас же шикать со всех сторон стали.
И тут я, вижу, не ко двору. Плюнул я тогда на всех, на них и ушел.
Пошел в город. Дай думаю, посмотрю хоть чем они живут. Походил немного по нему — остыл. Полюбовался в нем на тамошнюю рекламу. И прямо вам скажу — она несравненно богаче нашей. При такой рекламе, по всем статьям, жить и сытней и спокойней, чем у нас.
Остывши, обратно иду. Думаю: в кой-то раз попал в такой представительный зал и на такое представительное мероприятие — когда мне еще придется в таком-то зале посидеть? Уж схожу туда еще раз, не облезу, побуду еще там сколько.
А я тут только во всей этой кутерьме и потемках разобрался, что съезд-то наш проходил в конференц-зале УВД. Такое огромное здание приятное, выкрашенное в желтый цвет.
Подхожу. Перед зданием стоят машины — «собаковозки», милиция (или ОМОН — я в них как-то мало разбираюсь, кто из них есть кто), тьма тьмущая, стоит оцеплением. Со щитами, с собаками.
Ну, думаю — хана! — не пропустят они меня. Мало того, еще заберут. Но меня пропустили. Писателям почет и уважение у нас завсегда.
Вернулся я в зал, а там такая же бодяга, как и была. Я то думал, что там за время моего отсутствия хоть что-то изменится. Вошел я в зал, у стенки постоял-постоял, послушал их и вижу, что головушкой я тут никому не нужен.
Что, думаю, мне делать тут? Склоки-то ваши тут слушать. Тем более, что денег на книжку вы все равно мне не дадите. А если уж с книжкой меня где возьмет беда да и приспичит, спонсоров мне все равно самому искать.
И снова из зала ушел. Снова по городу хожу. Снова на их красивую рекламу глаза пялю. Снова ею восхищаюсь — умеют же люди жить; не то, что мы — провинция.
Про съезд же думая, поругиваюсь — мне хоть и все равно, а нет-нет, помяну собратьев по перу словом-другим вольным, взятым из толкового словаря. Да и какие они мне собратья. Они — себе. А я — себе. И я сам себе с усами.
Долго так прогуливался по проспектам и площадям.
А потом вдруг екнуло у меня сердчишко — как ни неприятно было мне там сидеть, а может быть мне стоило все же там досидеть до конца. Нет, ничего мне там от них не надо было. Но глядишь — какой бы там значок дали. А что? — а я бы на грудь его себе потом повесил. И уж чуть что, уж под какой-либо заметкой — козырял бы — член Союза. По нынешним временам — мелочь, а все же приятно. А это вернусь ни с чем. Выгоду-то свою надо иметь, сами знаете. Знак отличия, хоть звезду, хоть крест — приятно все же иметь. Слабость к этому, что греха-то таить, у нас у всех есть.
Так я, прогуливаясь по чужому городу, разглядывая в нем чудеса развеселой жизни, думал. И долго думая, решил — вернуться снова в зал.
Но на часы глянул, а уже — поздно.
Домой же возвращался к себе пешком. Самолеты и поезда я ныне не признаю. Сами знаете, время беспокойное. Мало ли чего может случиться. Предпочитаю ходить пешком — деньги будут целее, и сам; и мысли хорошие всегда при ходьбе у меня рождаются.
Иду, а мысль о том, что случилось со мной, нет-нет, да вернется мне снова в голову; нет, не помешал бы значок мне на грудь, не помешал.
Пришел домой, пыль дорожную с лица смыл и тотчас же, не утерпев, позвонил Борисову. Пересилил себя. Мне что, сложно пересилить себя; я что - барин?
— Значки-то там вам, — спрашиваю, — давали?
— Нет, — говорит.
— Нет, — правда? — снова пытаю я его.
— Правда.
У меня на сердце разом и отлегло. А то сколько бы было беспокойства.
