Русский прасимвол (окончание)
Морфология русской темпоральности может быть описана как рождение времени из вечности и возвращение в вечность, то есть опять-таки как диалектика Натуры и Культуры, выражающаяся в ритме крушения и возрождении Логоса через Хаос, в чередовании рассеивания и собирания. Русское время волнообразно. Оно поднимается из бездны вечного сна в образе мечты — «мечта прекрасная, еще не ясная, уже зовет меня вперед» — или в обличье сказки — «мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — набирает силу, затем ослабевает по мере осуществления, а значит неизбежного искажения изначальной грезы, и наконец, совершенно обессилев, снова поглощается сонным забвением.
Русская темпоральность, дуальная как русское пространство, с недавних пор притязает на универсальность, выражающуюся в различных циклологических теориях. Цикличность культурно-исторических типов Н. Данилевского, волнообразное чередование суперсистем П. Сорокина или фаз этногенеза Л. Гумилева возникли из интуиции русского времени, разворачивающегося на фоне вечности. В «идеациональности» П. Сорокина и «пассионарности» Л. Гумилева несложно заметить «сны о горах и полетах», которые, согласно интерпретации Новой социологии А. Дугина, «толкают человека к покорению социальных вершин». Но восхождение — это лишь начало сна. Его окончание состоит из сюжетов «о водах и норах», которые возвращают человека «к грезам о пребывании в материнской утробе — тогда человек наяву копает землянки, траншеи или строит метро»[1]. В такие времена, добавим от себя, наступает фаза надлома по Л. Гумилеву или происходит усиление сенсуальной суперсистемы по П. Сорокину.
Символика русской истории, состоящая в чередовании Смуты и Собирания, коррелирует с природным ритмом жизни русского крестьянина, из которого В. Ключевский склонен был выводить великорусскую психологию:
"В одном уверен великоросс — что надо дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья"[2].
Морфологический, а тем более мифофизический взгляд, стремится проникнуть сквозь поверхность каузальных объяснений, туда, где природа, национальная психология и история не выводятся более одна из другой как причина и следствие, но слиты в судьбоносном единстве прасимвола. Поэтому в ритме Смуты и Собирания морфолог распознает периодичность русских времен года, чрезмерное кратковременное напряжение сил с последующим бездельем, но также и инициацию «чертогона», связанного с «необходимым снисхождением в хаос и потом возвращением к порядку»[3].
Темпоральные соотношения могут меняться. Продолжительность исторической Смуты-и-собирания обратно пропорциональна длительности природных лета и зимы и периода труда и отдыха: Россия погружается в хаос на 15-20 лет, а затем восстанавливает уничтоженный порядок долгие десятилетия или даже столетия[4]. Крайне иррациональное и нигилистическое поведение участников русских смут удостоверяет инициатический характер этих периодов. Так, картина Смуты XVII века, нарисованная Авраамием Палицыным, повторяется в революционных событиях начала XX века:
"И видящи поляки и Литва злое мучительство от своих своим, и уступающе, дивляхуся о окаянной вражии жесточи, и сердцы своими содрагахуся. (…) Бысть бо тогда разорение Божиим церквам от самих правоверных. (…) И тогда убо во святых божиих церквах кони затворяху и псов во олтарех церковных питаху. Освященные же ризы… на потребу свою раздираху"[5].
Со времени превращения Московского государства в евразийский субъект русская история представляет собой последовательность циклов cмерти-и-воскрешения, которые можно рассматривать одновременно как умопостигаемые органические тотальности и как фазы становления единого протокультурного общества. В независимости от того, приходит ли смерть извне, как татаро-монгольское нашествие, или изнутри, как Смута, Революция и Перестройка, независимо от того, становится ли воскрешение возможным в силу комбинации внешних причин — Тридцатилетняя война, Великая депрессия, кризис глобализации — или внутреннего собирания, чередование хаоса и порядка происходит с акаузальной необходимостью инициации, созидающей и уничтожающей русскую предкультуру одним и тем же архаическим импульсом.
Предчувствие Софийным мифополисом своей эсхатологической судьбы в «конце истории», сколь бы ни было оно далеко от будущей реальности, вполне укладывается в инициатическую схему апостасии и последующего возрождения России в качестве христианского царства (sic!) на малое время перед торжеством антихриста. Архиепископ Феофан резюмирует русскую апокрифическую эсхатологию так:
"Вы спрашиваете меня о ближайшем будущем и о последних временах. Я не сам от себя говорю, а сообщаю откровение старцев. А они передавали мне следующее: пришествие антихриста приближается и оно очень близко. (…) Но до пришествия антихриста Россия должна еще восстановиться, конечно, на короткое время. И в России должен быть Царь, предъизбранный Самим Господом. Он будет человеком пламенной веры, великого ума и железной воли"[6].
Этот эсхатологический образ соединяет в себе символы русского пространства и времени и потому может служить индикатором направленности основных акаузальных аттракторов, сходящихся, по всей видимости, в точке кратковременного подъема «острова» традиционной христианской культуры из из-под «вод» антитрадиционной и антихристианской цивилизации.
При мифофизическом рассмотрении подобных индикаторов необходимо учитывать существенное отличие символического выражения смысла, связывающего различные траектории протокультурной динамики, от реальности, возникающей при их схождении в момент рождения высшей культуры. Речь нужно вести не о каких-то определенных теологиях, идеологиях, «образах будущего» — конкретные формы второстепенны, их всегда можно наполнить иным и, даже, противоположным первоначальному замыслу содержанием — а о настроении, которое охватывает людей, ставших выразителями новой культуры. «Новые» люди, самые разные по происхождению и убеждениям, отличаются от «прежних» тем, что, говоря словами Шпенглера, их охватила «frühlinghafte Aufschauern» / «весенняя знобкость» когда, «jeder für seine eigene Religiosität durch die Bekehrung plötzlich eine Sprache fand»[7] / «всякий человек внезапно обрел для своей религиозности язык»[8].
Если ожидаемое Событие, совпадая по смыслу с предвосхищающими его сообщениями, не совпадает ни с одним из них по форме, значит, переход от предкультуры к высшей культуре также станет исполнением смысла не только — а может и не столько — ортодоксальных, но и гетеородоксальных интуиций относительно России, будь то народная «квазирелигия, заряженная верой в лучшее, в светлое будущее»[9] или интеллигентские грезы, такие как «третий завет» Д. Мережковского или «свободная и вселенская теократия, истинная солидарность всех наций и всех классов, христианство, осуществленное в общественной жизни, политика, ставшая христианской; … свобода для всех угнетенных, покровительство для всех слабых; … социальная справедливость и добрый христианский мир»[10], о котором мечтал В. Соловьев.
[1] Дугин А. Г. Социология воображения. С. 58.
[2] Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Кн. 1. М.: Мысль, 1993.С. 279.
[3] Дугин А. Г. Социология русского общества. С. 260.
[4] Смутное время (1589 – 1613/1618), малая смута Дворцовых переворотов (1725 – 1741), Русская революция (1905 – 1922/1925), Перестройка и либерализация (1986 – 2000/2006).
[5] Цит. по: Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. М.: «Наука», 1991. С. 164.
[6] Архиепикоп Феофан (в миру Василий Димитриевич Быстров, 1.11876-6.2.1940 во французском местечке Limmerais, на Луаре, близ города Amboise), Полтавский (1930)// Россия перед Вторым пришествием. С. 425.
[7] Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. S. 619.
[8] Шпенглер О. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 57.
[9] Пыжиков А. В. Корни сталинского большевизма. М.: ЗАО «Издательский дом «Аргументы недели», 2017. С. 380.
[10] Соловьев В. Россия и Вселенская Церковь. М.: «Фабула», 1991. С. 74.
