Русский прасимвол (начало)
По мнению Шпенглера, высшая культура возникает в тот момент, когда душа пробуждается к бытию во свете, внезапно постигая протяженность и время:
"Das Erwachen der Seele, ihre Geburt zum hellen Dasein im Namen einer Kultur, und das plötzliche Begreifen von Ferne und Zeit, die Geburt der Außenwelt durch das Symbol der Dehnung, die von nun an das Ursymbol dieses Lebens bleibt und ihm seinen Stil und die Gestalt seiner Geschichte als der fortschreitenden Verwirklichung seiner inneren Möglichkeiten gibt"[1].
"Глубокая идентичность связывает оба акта: пробуждение души (внутренней жизни), ее рождение к ясному существованию во имя определенной культуры, и внезапное уразумение дали и глубины, рождение внешнего мира при посредстве символа протяженности, свойственного только этой душе вида пространства, который отныне становится прасимволом этой жизни и определяет ее стиль и уклад ее истории, представляющий собою развивающееся экстенсивное осуществление ее интенсивных возможностей"[2].
Прасимвол, связующий русское пространство и время, объединяет образ грезы и мотив растительной тяги земли к небу. Русское пространство и время растворены во сне или томятся по сну.
Раньше всего прасимвол обнаруживает себя в архитектуре: русский храм бесшумно прорастает из-под земли и устремляется ввысь, обращая к небу свои купала — не то еще не раскрывшиеся бутоны, как собор Василия Блаженного, не то пламя свечей, как Архангельский собор Московского кремля. Храмовое растение вбирает в себя рассеянную в почве множественность элементов, соединяет ее в единую душу и возносит к Богу. Вязкая растительная тяга органически сплетает землю и небо.
Шатровый стиль Московской Руси — следующая фаза созревания того «растения», которое показалось на поверхности земли в XI веке и стало известно под именем Софии, киевской и новгородской. Формулируя учение о Софии, В. Соловьев, П. Флоренский и С. Булгаков в XIX – XX веках изъяснили языком философии душу мира, которая ранее сообщила себя через русское храмовое зодчество. Рельефы, украшающие Дмитровский собор во Владимире, говорят о том, что «душа мира есть единое и все — она занимает посредствующее место между множественностью живых существ и безусловным единством Божества»[3]. Храм Покрова на Нерли — самое трепетное из растений Боголюбского луга — навевает раздумья о том, что «вся природа одушевлена, вся жива — в целом и в частях, что все связано тесными узами между собой… энергии вещей втекают в другие вещи, и каждая живет во всех и все в каждой»[4]. Архитектурный комплекс Кижи и Соловецкий монастырь дают почувствовать, что «мир этот всегда текучее, всегда бывающее и дрожащее полубытие, а за ним… чуткое ухо прозревает иную действительность… Все имеет свое тайное значение, двойное существование и иную заэмпирическую сущность»[5].
Экстерьер русского храма являет воплощенную в материи идею цикла. Формы, берущие начало в византийской церковной архитектуре, насыщены динамикой, вовлекающей созерцателя в движение вокруг храма. Круговая циклическая устремленность заложена в пропорциях, в размещении куполов, а в особых случаях, таких как Собор Василия Блаженного, подчеркнута их узором. Интерьер русского храма, также ставший дальнейшим развитием образа магической «пещеры», создает ощущение пребывания в лесной чаще или дупле дерева. Если «магический» храм предполагает пребывание в покое застывшего времени, «фаустовский» (романский, готический) создает линейную перспективу движения из прошлого в будущее, то русский храм погружает в динамику вечного возвращения, когда движение и покой совпадают, движение стремится к покою, а покой обретается в движении. Движение исходит от архетипа (Юнг), прасимвола (Шпенглер), эйдоса (Платон) и возвращающееся к нему. Многокупольные церкви создают картину гармоничной многомерности, «соборности», симпатического, комплементарного сосуществования различных мироощущений. Храм Василия Блаженного и Собор Спас-на-Крови — это законченный символ, София в понимании С. Булгакова «как идеальная основа мира», которая «стоит между Абсолютом и космосом, как некое «третье бытие», соединяющее в себе божественную и тварную природу…», «мировая душа, как энтелехия мира, … начало связующее и организующее мировую множественность natura naturans по отношению к natura naturata — универсальная инстинктивно бессознательная или сверхсознательная anima mundi… Эта душа мира закрыта многими покрывалами, причем эти покрывала сами истончаются по мере духовного восхождения человека. Мировая душа, как сила единящая, связующая и организующая мир, проявляет свое действие всякий раз, когда ощущается именно связанность мира, как бы она ни осуществлялась феноменально, она многолика, пребывая субстанционально единой»[6]. Морфологически чуткий созерцатель, входящий внутрь Софийского собора в Новгороде, Успенского собора во Владимире или храма Спас-на-Крови в Санкт-Петербурге, совершает восхождение, в процессе которого «покрывала», окутывающие душу мира, истончаются, человек погружается в сон, парадоксально равнозначный пробуждению от единичных феноменов к бодрствующему сознанию субстанционального единства мировой души. У Рильке созерцание синтеза русского зодчества и храмового благочестия создает настроение трансграничности, преодоления меры, размытости форм, многоцветья, одним словом — грёзы:
Für sie ist beten immer noch: Erbauen,
aus allen Maßen bauen, dass das Grauen
fast wie die Größe wird und schön, —
und: jedes Hinknien und Vertrauen
(dass es die ändern nicht beschauen)
mit vielen goldenen und blauen und bunten Kuppeln überhöhn[7].
За них, разрозненных, молиться б: слезно
сверх всякой меры строить так, чтоб грозно
было б: величие и красота, -
ведь никогда в себе не поздно
исповеданья дух серьезный
воздвигнуть: купол сине-звездный
с незримым золотом креста[8].
Космогонический символ, явленный в русскогой поэзии, тоже связан с темой сна: «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом...». Русский человек жаждет свободы, но не деятельной фаустовской свободы, а «свободы и покоя!». Он бы «хотел забыться и заснуть! … так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы»[9].
Русская проза, в той или иной степени, является развертыванием грезы: Алеша Карамазов получает откровение во сне, Обломов грезит всю жизнь, булгаковские «Мастер и Маргарита» суть восстание грезы против тирании бодрствующей рациональности.
Русская живопись проникнута тем же настроением, например, столь ценимая Н. Данилевским картина Иванова «Явление Христа народу» наполнена атмосферой сна.
Русская кинематография в ее высочайших образцах построена на эстетике сновидения. Таковы картины А. Тарковского и А. Сокурова, а экранизация Н. Михалковым «Обломова» являет собой откровенную апологию сна. «Сны о России» церемонии открытия олимпиады в Сочи — знак из того же ряда.
Русский историал полон невероятных сюжетных поворотов и двусмысленностей, свойственных грезе. Мало какое общество переживало столь крутые изломы собственной истории и столь радикальные перемены в ее оценках, и при всем том отличалось бы такой глубинной неподвижностью как общество российское. В XXI веке дискурс «либералов» и «патриотов» воспроизводит спор «западников» и «славянофилов», который в свою очередь во многом повторяет противоборство «никониан» и «староверов», а тот продолжает противостояние «нестяжателей» и «иосифлян». Классическая литература XIX столетия не «стареет», она адекватно описывает современную российскую действительность, потому что действительность эта в глубине остается той же. Россия и вошла в историю, и остается вне исторического времени, будучи тождественна сама себе. Россия неподвижна в своем буйстве, она парит по кругу, ее государственность исчезает в одно мгновение и появляется вновь, как в сказке или в ночном кошмаре.
Русская социальная психология — пьянство, лень, стремление забыться в веселье или в горе, сопротивление всякому порядку кроме того, который дает возможность предаваться сну — превращает в грезу любую политическую и экономическую модель, любую рациональную идею.
Русская идеология, будь то «Святая Русь», «Москва – третий Рим», «Священный союз», «Славянофильство», «Западничество», «Народничество», «Коммунизм», «Либерализм» суть различные наименования сказки, утопии, грезы. Эти идеологии были руководством к действию лишь до тех пор, пока мечта оставалась далека от реальности. Как только идея начинает обретать конкретную институциональную форму, самая русская часть общества разочаровывается, впадает в апатию или увлекается новой идеей.
Русская философия — тоже разновидность грезы, особенно ярким примером чего является «философия общего дела» Н. Федорова, до сих пор волнующая патриотические умы.
И даже русская наука и техника движима не столько рациональными мотивами приращения позитивного знания, повышения эффективности социальных процессов и максимизации комфорта, сколько стремлением «сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор».
[1] Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. S 225.
[2] Шпенглер О. Закат Европы. Ростов н/Д., 1998. С. 265.
[3] Соловьев В. В. Цит. по: Зеньковский В. История русской философии. Л.: «Эго», 1991. Т. II, Ч. 1. С. 45.
[4] Флоренский П. Цит. по: Там же. Т. II, Ч. 2. С. 185–186.
[5] Флоренский П. Цит. по: Там же. Т. II, Ч. 2. С. 186.
[6] Булгаков С. Цит. по: Там же. С. 208 – 209.
[7] Rilke R.M. Das Stunden-Buch. СПб.: «Корона принт», «Каро», 2004. S. 58.
[8] Рильке Р.М. Часослов: Стихотворения. - Харьков: Фолио; М.: ООО "Издательство АСТ", 2000. Книга первая. Об иноческой жизни. Перевод А. Прокопьева. URL: http://lib.ru/POEZIQ/RILKE/rilke1_1.txt.
[9] Лермонтов М. Выхожу один я на дорогу.
