Полилогический цикл (окончание)
Переход от одного цикла к другому сопровождается своего рода инициатическим кризисом, представляющим собой нисхождение в бездну хаоса и последующее восхождение к новому миропорядку. Традиция появилась на обломках архаики, которая перестала удовлетворять (пост)архаического человека. Полилогия возникает среди руин традиции, разрушенной (пост)модерном. Поэтому такие явления современности, как научно-технический прогресс, секуляризм, мировые войны, революции и террор можно считать нисходящей траекторией инициатического перехода от традиционного цикла к полилогическому, а находящийся в процессе становления Евразийский субъект — проводником полилогического мира.
Под воздействием русской харизмы всеединства, всечеловечности, универсальности постмодернистское расщепление индивидуума может дать обратный результат, а именно вместо явления «четвертого человека» Альфреда Вебера, появится человек полилогический — носитель нескольких идентичностей. Такой человек может стать основанием сакрального космополитизма в духе «примордиальной традиции».
Осмысление трех циклов — архаического, традиционного и полилогического — выявляет как основополагающую неизменность их семантики, так и различия. Архаический цикл анимистичен, весь мир — живое целое, мифограммы связны и одушевлены, границы межу феноменами — мифолимены, текучи (камень, растение, животное, человек одушевлены в равной степени), одним словом — мир «заколдован».
В традиционном цикле мифограммы, воспринимавшиеся как единое целое, отчуждаются, между ними появляются более четкие границы, дистанции увеличиваются, мифограммы эмансипируются, выстраивается их иерархия по степени автономности. Возникает непреодолимое различие между «живой» и «неживой» природой, между человеком, животным и духом, межу цивилизацией и варварством, природой и историей, антропосферой и техносферой. Происходит «расколдование» мира.
Наконец, на закате мифокосма, в полилогическом цикле, мифограммы слабеют, утрачивают самостоятельность, окостеневают, дистанции вновь сокращаются, различия стираются, в сумерках миф-системы границы расплываются, очертания становятся зыбкими, краски поглощает ночь. Мир вновь «заколдовывается», и такие, казалось бы, никогда по-настоящему не существовавшие и навсегда изгнанные из человеческого общества благодаря науке и технике, явления как магия и астрология вновь становятся эффективны и постепенно вытесняют науку и технику.
Хотя Шпенглер считал, что западный мир отделяют от этапа «второй религиозности» и цезаризма еще многие поколения[1], со второй половины 1970-х гг., параллельно усиливающимся на поверхности мирового социума неолиберальным и постмодернистским тенденциям, в некоторых западных элитах наметился поворот к архаике, нашедший широкий отклик в обществе потребления. Убежденный сторонник модерна А. Фурсов демонстрирует данную симптоматику, хотя «конец прогресса» объясняет в привычном материалистическом ключе развитием глобального капитализма:
"Крушение СССР и то, что произошло с Российской Федерацией в 1990-х годах, стало наглядной иллюстрацией отсечения и «конца прогресса», по крайней мере, всемирного, универсального. Ну а селективный, партикуляристский прогресс — это уже не прогресс. Не случайно в эти годы одна за другой появлялись книги с названиями «The end of progress», «La fin de l’avenir». Они хорошо вписывались в общую антипрогрессистскую атмосферу, установившуюся уже в 1980-е годы. Как-то незаметно научную фантастику вытеснил жанр фэнтэзи. (…) Фэнтэзи — это не просто ненаучная фантастика. Если science fiction — это будущее в будущем, «будущее-как-будущее», то фэнтэзи — это прошлое в будущем и как будущее. Это сказочная версия мира средневековья и древности, населенная драконами, гоблинами, эльфами, гномами, ликантропами и т.п., опрокинутая в будущее и дополненная сверхсовременной техникой. (…) И именно в пользу такого жанра склонилась чаша весов в 1980-х годах. Отсюда — фантастический рост популярности «Властелина колец» Дж. Толкина, «поттеромания», широчайшее распространение ролевых игр (прежде всего в США) типа «Башен и Драконов» («Dungeons and Dragons») и различных «Quests», мистических триллеров Ст. Кинга, Д. Кунца и др. (…) Итак, похоже, что Занавес Истории опускается не только над ХХ веком, но и над веком или даже эпохой прогресса, если понимать под ней эпоху надежд на всемирный, универсальный прогресс для всех. (…) Селективный эксклюзивный «прогресс для избранных» потребует иной, чем идеология и христианская религия, формы самовыражения и самообоснования. Какой? Об этом можно только гадать. Скорее всего, это будет та или иная форма (нео)язычества, фиксирующая коллективизм, партикуляризм (исключение), иерархию и отрицающая «свободу, равенство, братство» и демократические институты и ценности"[2].
Поскольку «классическо-романтическая» эпоха и эпоха «второй религиозности» и цезаризма в биографии высшей культуры имеют общие черты — обе черпают вдохновение в прошлом, обеим не хватает творческой силы — при экстраполяции этих цивилизационных периодов на «конец истории», важно проводить между ними различие. Классицизм и романтизм сопровождают переход от культуры к цивилизации (“im Greisentum der anbrechenden Zivilisation… erlöschenden Kultur“ / «при наступлении старости, начинающейся цивилизации… умирающей культуре»), угасающие силы культуры в последний раз и с половинчатым успехом воплощаются в великих творениях (“Die abnehmende Kraft wagt sich noch einmal, mit halbem Erfolge… an eine große Schöpfung“ / «Угасающие силы еще раз делают попытку, с половинным успехом… проявить себя в творчестве большого размаха»)[3], тогда как «вторая религиозность» и цезаризм проявляются в конце цивилизации, когда творческие силы давно израсходованы. Эта эпоха не способна ничего создать, в ней не может развиться никакая оригинальная идея („Beiden Erscheinungen fehlt die schöpferische Urkraft der frühen Kultur… Es wird nichts aufgebaut, es entfaltet sich keine Idee“[4]/ «И в том, и в другом явлении отсутствует творческая первосила ранней культуры. (…) Ничто не возводится, не развивается никакая идея»[5]). Поэтому — при условии, что предпринятая экстраполяция цикла высшей культуры на всемирную историю правомерна — в самом «конце истории» невозможно более появление никакой высшей культуры, пусть даже и «чахлого последыша». Русский мифополис может возникнуть лишь как последнее классическо-романтическое проявление угасающей творческой силы мифосферы. Эта юная душа войдет в резонанс со «второй религиозностью» Запада, как новая Магическая культура наполнила собой формы «второй религиозности» античной души:
"Endlich verliert sie, müde, verdrossen und kalt, die Lust am Dasein und sehnt sich – wie zur römischen Kaiserzeit – aus tausendjährigem Lichte wieder in das Dunkel urseelenhafter Mystik, in den Mutterschoß, ins Grab zurück. Das ist der Zauber der „zweiten Religiosität“, wie ihn damals der Mithras-, Isis- und Solkult auf spätantike Menschen ausübten – dieselben Kulte, welche eine ... ertagende Seele im Osten als den frühesten, träumerischen, ängstlichen Ausdruck ihres Alleinseins in dieser Welt mit einer ganz neuen Innerlichkeit erfüllt hatte"[6].
"Наконец, при наступлении старости, начинающейся цивилизации, огонь души угасает. Угасающие силы еще раз делают попытку, с половинным успехом — в классицизме, родственном всякой умирающей культуре — проявить себя в творчестве большого размаха; душа еще раз с грустью вспоминает в романтике о своем детстве. Наконец, усталая, вялая и остывшая, она теряет радость бытия и стремится — как в римскую эпоху — из тысячелетнего света обратно в потемки перводушевной мистики, назад в материнское лоно, в могилу. Вот в чем очарование, которым некогда привлекали к себе умирающий Рим культы Исиды, Сераписа, Гора и Митры, те самые культы, которые вызвала к жизни, как раннее, мечтательное и боязливое выражение своего существования, и наполнила новой искренностью ... пробуждающаяся к жизни новая душа на Востоке"[7].
В Русском мифополисе сойдутся три эпохи: собственная фидеистическая (начало высшей культуры), западная мемориальная (цезаризм и «вторая религиозность») и мировая полилогическая (ранний классическо-романтический период).
Итак, полилогическая темпоральность — это цикл мифокосма, включающий в себя миметический, фидеистический, когнитивный и мемориальный периоды, с тем, однако, отличием от предыдущих циклов, что это «бабье лето», «бархатный сезон» человечества представляет собой творческую переработку наследия прошлого, но не собственно оригинальное творчество.
Миметический период полилогического цикла обнаруживает себя в общем аподиктическом тоне сочинений Шпенглера, Генона, Эволы, Дугина и других романтиков воспоминаемой классики. Эти мыслители, пережив мистический опыт созерцания «Традиции», пытаются привести его в стройную, и главное убедительную, философскую систему, но чем упорнее и талантливее эти попытки, тем более очевидным становится интеллектуальный вакуум научно-технической эпохи, в котором повисает морфология всемирной истории, равно как и неотрадиционализм. Интонация этих текстов свидетельствует о том, что их авторы верят quia absurdum. При переходе от миметического периода к фидеистическому тон подобных сочинений станет более спокойным и обстоятельным, хотя аргументация, скорее всего, качественно не изменится. Философская рефлексия сможет опереться на веру, которая постепенно овладеет широкими слоями населения, что даст возможность обосновать новые идеи как веру ut intelligam.
Мыслители полилогическй эпохи ограничатся, подобно обитателям провинции Касталия из романа Гессе «Игра в бисер», репродукцией и комбинированием мифологем прошлого. Полилогическая элита будущего услышит «музыку сфер», о которой писал Шпенглер, она разработает такую «всеобъемлющую морфологию целокупного бытия», такую «морфологию становления всякого человеческого начала» и «физиогномику мирового свершения», которая по степени формальной сложности и утонченности была бы недоступна самым изощренным интеллектуалам современности, однако эта мечта мыслящего человечества об интеллектуально-эстетическом обобщении всего и вся осуществится ценой смысловой поверхностности на фоне угасания творческих сил. Объединенное человечество заново проживет и осмыслит минувшие эпохи, и осмысление это будет тем успешнее, чем менее богатым, а следовательно менее противоречивым, окажется осмысливаемый опыт. И поскольку ничего содержательно нового создано не будет, нашим потомкам предстоят те же богословские, философские и политические споры, что вели наши предки. Будущим теологам эпохи полилогического Credo как никогда убедительными покажутся системы Платона, Аристотеля, св. Августина и св. Фомы Аквинского, Конфуциия и Лао Цзы. Философы эпохи полилогического Cogito опровергнут «религиозных мракобесов» аргументами Вольтера и Маарри. А затем, когда наступит мемориальный период и пафос мирового свершения окончательно уступит место «физиогномике мирового свершения», духовные и интеллектуальные потребности станут настолько скромны, что — если бы не произошло эсхатологического События — человечество начало бы соблюдать примитивные табу, почитать грубые фетиши и прочие атрибуты архаического цикла, пока не вернулось бы в лоно «природы», из которого вышло. Но это уже другая тема, требующая теологической разработки.
[1] Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. S. 942.
[2] Фурсов А. Операция «Прогресс». //Интелрос. Интеллектуальная Россия. URL: http://intelros.org/lib/statyi/fursov1.htm .
[3] Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. S. 145.
[4] Ibid., S. 942.
[5] Шпенглер О. Закат Европы. Т.2. М., 1998. С.324.
[6] Spengler, op. cit., S. 145.
[7] Шпенглер О. Указ. соч. Ростов н/Д., 1998. С. 186.
