Мучительно пытаюсь понять скрытый от меня смысл гибели Красной цивилизации. Второй раз в истории человечества гипотеза «Человек плох» опровергнута и второй раз за это непомерная плата - распятие, но за что? Почему левиты и воины те, которым предназначено беречь и преумножать – предали? Почему сытый и развращенный плебс столицы кричал – распни, а сонная провинция молчала? Нет ответа.
В то лето жизнь моя уже текла по новому расписанию. За год до событий, после заводского аскетизма, плана и ритма трудовых смен, я вновь вернулся в непредсказуемость школьной жизни. В мире знаний и удивительных открытий наслаждался каждой минутой школьного бытия. С моим, горячо любимым 7 «Б» готовили домашние задания и творили на внеклассных мероприятиях. В воскресные дни погружались в просторы родного края и оставались на всю ночь в тишине уснувшей школы. Для чего, спросите вы? Чтобы сделать из парт ковчег, разложить домашнюю снедь и при свече до утра слушать житейские истории. О том, как мама вышла замуж, отчим дал рубль и теперь можно пойти в ближайшую пельмешку. В той «афинской» школе городской окраины уверенно мог пообещать своему классу пятерку за полугодие, да еще по любому предмету, при простом условии, если будет выучен наизусть «Евгений Онегин». А назавтра, краснеть в районном отделении милиции за сворованную моим юным другом спортивную штангу. О, дивный школьный мир.
За год до тех событий, меня легко и открыто принял великий союз учителей. Мы жили – спорили, ссорились и дружили, великодушно прощая и выручая друг друга, мы строили грандиозные планы и пили в учительской чай с домашним вареньем. Как в любом советском учреждении была у нас партийная организация. Не хуже и не лучше, обычная.
В тот август, партийное собрание состоялось не как обычно, до педсовета. Собирались нервозно, причиной тому тревожные московские события – танки, так кстати погибшие «герои», которых таскала обезумевшая Москва, показательные аресты тех, кого надо награждать и награждение того, кого надо судить. Тему парторг обозначил сразу. В стране происходит нечто непредсказуемое и непонятное, авторитет партии падает, коммунистом быть – становится стыдно. А потому наш парторг жить так не может, вот и складывает с себя полномочия. Оказывается, завуч-парторг выразила мнение большинства, класс зашумел, раздались предложения – взять и всем вместе, точнее коллективно, написать заявления, да и распустить ячейку. Возник грозный спор – действовать или разойтись. Милые, совестливые и начитанные люди подводили этот небольшой общественный организм к последней черте. Они оказались не готовыми жить под гнетом нового времени, они восприняли московскую трагедию как личную вину и в этих условиях с непонятной, какой-то мистической легкостью отказывались от символа веры. Это собрание вернуло меня на несколько лет назад.
Страна пришла в движение, газетные статьи – «На крутом переломе», «Не могу поступаться принципами». Кто-то умелой рукой открыл шлюзы, литературные журналы набухли мутью – борьба с нитратами, дети Арбата, ночевала тучка золотая, белые одежды, первое ощущение вины. Наш заводской организм не остался в стороне, рабочие активно читали, спорили, включаясь в дискуссию с огоньком - почему министерство мелиорации превратилось в хозяйственного монстра и зачем оно решило перебросить сибирские реки. Дальше-больше, в руках гуляет секретный доклад о сбалансированной национальной политике. Мы спорим – почему себестоимость картошки и мандаринов одинакова, а грузин получает за свой труд в пятнадцать раз больше, чем крестьянин из средней полосы.
На одном из партийных собраний я беру слово и говорю, что страну ведут к катастрофе, что авторитет партии падает, что мы не имеем право быть в стороне, надо действовать. На мое наивное выступление первым реагирует директор, за ним главный инженер и далее по списку согласно табели о рангах. От исключения из партии меня спасло лишь то, что в этот раз рассматривали персональное дело вороватого кладовщика.
На школьном собрании вновь беру слово, и время иное и я другой. Все замолчали, что скажет новенький, пролетарий. А сказал по-простому, что негоже бросать партию и страну в такую минуту, что мы в ответе за происходящее и потому готов взять ячейку на себя. За самовыдвиженца проголосовали быстро, радостно, вроде как отодвигая трудное решение. Парторг, пряча глаза, передала амбарную книгу, баночку из-под чая со штампиком и какой то мелочью от партвзносов. Закрывая собрание предложил не торопиться с выходом, еще раз все обдумать и взвесить. А вот завтра и решить – выходить не выходить и что будем делать дальше.
Концовка лета у меня прошли в сепаратных переговорах. Я наивно полагал, что благодаря своему «красноречию» радикально изменю ситуацию. Однако результат оказался для меня плачевным, из всей первички нас осталось – четверо. Жизнь давно разметала нашу четверку. Лишь учительницу географии изредка встречаю на Старом базаре. Уже следующим летом, чтобы прокормиться и приодеть малолетнего сына, она пошла в торговлю, на сдельщину к хозяину двух палаток, торговать китайскими пуховиками. Да так и прикипела, бросила школу, осталась на базаре. До сих пор я встречаю ее за работой. Красное, обожженное солнцем и морозом лицо улыбается мне, мы поднимаем сжатый кулак – Но, пассаран!
А вот и развязка. Истерия нарастала, пропорционально росла потребность что-то делать. Под тяжестью событий, решил пойти в райком, посоветоваться со старшими товарищами.
Райком встретил меня распахнутыми дверьми, тишиной и пустыми кабинетами. Первый образ пришел на память сразу. Из старого военного фильма врезалась сцена, как перед приходом фашистов срочно эвакуируют учреждение, завхоз прибивает табличку – Райком закрыт, все ушли на фронт. И здесь так. На полу валялись бумаги, учетные карточки, тарелки, графины, флажки и ленты. В углу боком лежала большая ценность – печатная машинка. Я прошел по коридорам – никого. В кабинете первого секретаря, на столе стояла керосиновая лампа. Приходилось слышать, что в аппаратной среде была бережно хранимая традиция, берущая начало из далеких двадцатых. Для каждой конференции готовили специальный тревожный набор, на случай разнообразных ЧП. В него и входила керосиновая лампа – мол враги свет отключат, а лампа всегда заправлена. Не помогла лампа.
Потрясенный, я вышел на улицу, сел на крыльцо и долго сидел, размышляя над увиденным. Догорал август, играли дети, спешили прохожие и где-то дребезжал стеклами трамвай, а за спиной пустой райком. В висок стреляла мысль – они сбежали.
