Он вообще не выплыл бы из беспамятства, если бы не случайно донесшееся до сознания очередное упоминание того, кого заочно считал отцом.
«Так ты думаеш, що пан Порама Бог?» - допытывался у подельника Панас.
«А то хто ж, - отвечал Гнат. – Сам подумай. Вин же увесь покрытый гноем, а, значыть, ще жывый. В видминну от нас. А ты що, по иншому думаешь?»
«Та як тоби сказаты, - непределенно отвечал Панас. – С одниеи стороны – це нибы й так. А с другои...
Иван не без труда открыл все еще слипающееся глаза и сделал попытку сосредоточится – в надежде узнать больше, чем он знает. И, кажется, напрасно: почти тотчас беседующие начали плавно уходить от затронутой темы в сторону, ему даже показалось – с каким-то испугом. Сразу же наступила продолжительная пауза, а затем раздался голос Гната:
«Колы пытання не пидлягае розвязанню, чи не до кинця ясне, треба зробыты що?»
«А що?» - спросил Гнат.
«В пошуках видповиди треба заглянуты до кныгы».
Позже, когда Иван ближе познакомился с дедами, он узнал, что Панас был большим любителем чтения. Ходил по окрестным городам и селам, выискивал библиотеки, реквизировал их, книги горой свалил в углу шалаша. Однажды взял с собой и Ивана. Время от времени наугад вытаскивал из кипы какую-нибудь книгу, прочитывал страницы две три, после чего вслух размышлял над прочитанным. Некоторые заучивал наизусть, а заученное, всякий раз предварив декламацию словами: «Ану ж, не підведи, голубко-память» декламировал спустя долгого времени – когда находило вдохновение или же хотелось, по его словам, «чогось отакого, щоб не було схоже на звичайне». на что Гнат, питавший к книгам беспричинную ненависть, всякий раз говорил: «Э, чи багато вони дають, оті ваші книжки. Переважаю радитись з власним глуздом і звертатись до власної памяті».
Так же он поступил и теперь.
«А що – про нашого пана полковныка вже й кныжкы почалы писаты? - не без ехидства осведомился Гнат. – Що по телевизии показують – про те я чув, онук розказував, а от щодо книжок...Тай хто ти книжкы тепер пыше, хто их читае?»
«Я чытаю» - напомнил Панас.
«То, може, звернитись до них и тепер и відновите по них належне мисце?» - ехидство у Гната было неисчерпаемым. – Тилькы не забудьте про непробивний склероз судин та ревматизм мозгу, які, до речі, присутні не в мене одного, але й у вас».
«Знаю и без вас, - меланхолично отвечал Панас. - Але до кныжкы все ж полизу, бо здаеться мени, що пан Порама – то сучасна рианкарнация Тараса Бульбы».
«Ты ба, - вылупил глаза Гнат. – Цэ ж трэба було до того додуматысь! А що ж то за пенкарнация така?»
«То перетворення материи из одного стану в иншый» - самодовольно пояснил Панас.
«Ты ба, - удивился Гнат.– Себто поселення одного чоловика в иншого? Як у тых индусив? И вы знаете, як то видбуваеться?»
Гнат надменно гмыкнул. Но отвечать не стал.
«То, вы вважаете, що вин жывый? – не отставал Панас. – Бог же не може буты мертвым. Тым бильше, колы вин не одын. Тобто, хотив я сказаты – коли их килька, але вси перетикають один в одного. И, в кинечному результати, являються одною и тою ж особою».
На какое-то время деды замолчали.
«Погрузились в раздумья, - догадался Иван. – И есть отчего. Черт знает, что мелют!» Его, чем дальше, чем больше, распирало от злости.
«А ще ходять чуткы по свиту, нибито хохли непоправни ретрогради и мозгы у них гумов, - разродился, наконец, сентенцией Панас. - А ми з вами на власному приклад1 впевнились, що усе то вигадки, та ще й геть яки вимучени. Он у нас скилькы думок».
Слышно было, как Гнат скребет затылок.
«Воно так, - послышался затем и его голос. - Одна бида: уси б1гають наввипередки, але одна одну не догоняе».
Опять поскреб затылок и выпалил:
«То бог вин чы ни? А то ризни чуткы ходять. Деяки навить вважають, що вин давно на неби. А тут, у степах, тилькы його оболочка. Ось и розберись: мертвый вин, а чи жывый?»
«А як вы видризняете живого од мертвого?» - спросил Панас.
«А дуже просто, - отвечал Гнат. – Якщо пье горилку та исть сало – значыть, особа.. А колы чоботи разом зи шлунком сгнили в землі, то, значить, особою вин не є. Тилькы ж я николы не бачив Петра Орестовыча выпываючым».
«Може, й так, - согласился Панас. - Але, не забудьте, и наших осиб на якомусь проміжку часу теж нема. А як е, то не буде».
« Щодо вас – може й так. Але не мене, бо я – ось вин, - отрезал практичный Гнат. - Як не вирите, то можете полапати».
«Справа, куме, не в присутности тила, - пояснил мистически настроенный Панас, - бо воно е лыше оболочкою внутришньои сути, а в наяности у тий оболочци души. Але якраз ии я в вас и не бачу».
«А у вас вона е?» - огрызнулся Гнат.
«У мене е» - с достоинством удостоверил Панас.
«А в мене нема. Але ж вы мени не зможите його показаты. Я, може, и дурнишый вас, але те, що дух – це явыще нематериальне – знаю. А що, скажете, е вин у вас. А де? Як е, то покажить?».
«Щоб з вамы балакать, - разозлился Панас, - треба мишок гороху зьисты. На вас же, куме, не диють нияки аргументи. А тому е в мене небезпидставна пидозра, що ви просто упертый хохол».
« Я-то хохол, - явно на что-то намекая, сказал Гнат. - А ось - вы хто? Вы думаете, я не памятаю, як ваш батько, колы я ще був малым, прыйшов до нашого села з якогось там свитив, невидомо якых? Чы не з москальскых?»
«Не будемо про те говориты, краще повернемось до Гоголя, - примирительно произнес Панас. - Вин же, власне, якраз из-за таких як ви розочарувався в украинському народи писля написання Тараса Бульби, прототипом якому, очевидно, був такий самый впертюх, як вы».
«А вы ж, здаеться, ранише сказалы, що з ным схожый пан Порама»
«Пан Петро схожый зи справжним Тарасом – и не тилькы з Бульбою, а и з Шевченком, - парировал Панас. - Бильше того – являеться их риакарнациею. А вы схожи именно з тым Тарасом, якого змалював Гоголь».
«А що, е ризныця?»
«А як же. Ще й яка».
Понадобилось время, пока Гнат смог оценить посыл.
«И чым же йому не вгодили ми, украинци?»
«Вгодили усим, але ось що вин написав у одному з лист1в 1з Риму».
До Ивана донеслось продолжительное шуршание бумаги.
«А вин и там був?» - зло спросил Панас.
«Ну, то ж аякже, але ви мене не перебивайте, а то з1бюсь 1з думки».
Снова зашуршала бумага.
« Эге, ось воно, - сказал Панас. - То ж слухайте, не кажить, що брешу. Цытую майже досливно».
«Я значно зминив свою думку про малоросив, яку пестував п1д час написания Тараса Бульбы, - услышал Иван. - Тепер я аж нияк не можу рахувати их малою гилкою, коли не неподильною частиною стовбура единого руського народу. Якщо и були колись у мене таки 1ллюзии, то теперь их на дух не залишилось. В малоросийський людин1 я бачу тепер щось брутальне, фатально-схидне, близьке до мусульманства».
Голос умолк.
«И цэ все?» - спросил Гнат.
«А вам цього мало?» - осведомился Панас.
Наступила пауза.
« Щось я такого не читав, - после длительного, как можно было догадываться, раздумья, отзвался Гнат, - хоча Тараса Бульбу перечитував неоднократно. 1 в кини не бачив».
«А ви в1зьм1ть повну зб1рку його листив, - посоветовал Панас. – Щоб вам не шукаты – ось вона. А втим - ви и без неи самостийно можете побачити в1дм1чену рису у соби, поставивши перед собою дзеркало. Що не каж1ть, а е таки щось у ваший зовн1шност1 в1д татарина...»
«А чи давно ви в мени таке пом1тили? – вкрикнул Гнат. - Ще ж зовсим недавно видмичали ви у мене типову украинську зовнишнисть. Куды ж вона, я вас пытаю, подилась тепер. Ось и стрижка пид польку, и вуса, миж иншим, ти ж саммисиньки».
«Подумаеш, вуса. – Панас тоже повысил тон. - А хиба у татарина их немае?»
«Заклинило вас, чи що, на тому татарини, - заорал Гнат. - Ну, то як я татарин, то ви типовий турок».
«Куме, не брешить. Але ж н1чого спильного. Подумайте сам: який з мене турок. У мене и нис сливою, и все инше нэ такэ».
«А в мене, виходить, такэ?»
«Ну, заспокойтесь, прийдить до тямы, - помолчав, обычным тоном сказал Панас.– Звичайно ж, и в вас теж не такэ».
« Давно бы так, - все еще дрожащим от обиды тенорком отозвался Гнат. - А то татарын, татарын. Сами вы татарын».
«Та кажу ж вам, год1» - примирительно сказал Панас. «И, до речи, про що ж ми з вами сперечаемось?» - добавил он после паузы.
Иван, даром что оба спорщика были вне поля его зрения, представил, как они выпучили друг на друга все еще разгоряченные глаза, а то и мысленно впились друг другу в физиономии. И, судя по последовавшим далее репликам – ошибся.
«Дурни ми з вами хохлы, - сказал Панас, - бильш ничого не можу сказати».
«И я, бо ц1лком з вами згоден, - сказал Гнат. И, подумав, добавил. - А верещали ж так, що аж и1дголоски полями йшли. Добре що не дийшло до навкулачок».
«Ну да, - сказал Панас. Мабуть, чорт поплутав. Як думаете, куме?»
«Не инакше».
Пауза, затем – снова голос Гната.
« Було б через що сваритися. Ми ж бо з вами дві постийно перетикаючи у різні форми субстанции одного и того ж украинського характеру. Сидимо на самому дни, а зверху проходять хвили. А якби били у груди – що б тоди? Выжылы б?»
«Де там»
Слышно было, как деды рассмеялись и долго не могли остановиться.
«Жарти вбик, куме, - так же внезапно, как и начал, прервал смех Гнат. - Ми ж бо з вами робимо метафизично окрашену спробу кардинального и специфичного переосмислення украинськои народнои натури, а також оточуючих их безнациональних простору и часу. А стосовно самого життя – то воно майже весь час одне и теж, незважаючи на непевнисть вимиченного раниш, а ось люди – щораз инши. І чим дали, тым гивнистиши».
«Дякувать Богу, ще й до сих пир найдуться ще в нашим народи люди не скажу щоб найвищого, але дуже пристойного гатунку. Що далеко ходить: визьмить хоча б нас з вами. Нихто не скаже, що ми несправжни хохли, чи, борони Боже, фальшиви, чы не так?»
«Хохли истинни, яких ще пошукать», - самодовольно произнес Гнат.
« Все, як то кажуть, в ажурі. Повна любов і злагода», - подтвердил Панас.
«Так то воно так, але, сказать по правди, особисто я страх не люблю, колы мени перечать, - счел нужным добавить Гнат. - Тоди я, выбачте мени за таке слово, дурію; не пожалию ни дитини, ни онукив, ни татуся, ни матусю (на их щастя – давно вже небижчикив), коли мени пид горячу руку попадуться. Тож не попадайтесь и ви».
«Не буду брехать, ви мени теж, - предупредил Панас, - бо и я такий самый. Як розийдуся – все летить переверти, незалежно вид цинності речи або недоторканности особи.Але не будемо передчасно себе хаяти, бо ж е в нас, мабуть, и якись позитивни риси. Чы нема?»
«Мало, ой як мало, - внезапно зарыдал Гнат. - Де наша ридня? Де наши предки? Де наши дити и де наши брати? Гай-гай, за високими горами, та чорними нимими риками, и чи не у вигляди голих кисток иід землею, а то й - обпаленого мяса у пеклі. Добре, коли хтось на неби, у кущах. Що не кажи, зайва молитва за живих хоч з якогось боку у наші важки часи не завадить. Але де ж та молитва, кого и за кого, де ии плоди? Кожен у своєму кути, сам по соби. Ридко-ридко зберуться двоє, як ото ми з вами. А вже троє чи четверо – то, можна сказать, собор. Куме, а вы де?» - так же внезапно, как и ударился в плач, осведомился Гнат.
«Та ось, перед вами» - невозмутимо откликнулся Панас.
«Ага, то це ви, успокоился Гнат. - А я думав – якийсь пеньок. А крім нас точно никого немає?»
«Та никого, окрим нас з вамы, та отого хлопака у курени»
«А де мы з вами?»
«Та серед кавунів, хіба ви не бачите».
« То се, значить, на баштани?»
«Ну, а де ж. Скільки раз вам говорити».
«А хлопак?»
«У курени»
И Иван вместе с куренем опять начисто выпадал из стариковских мозгов.
Время от времени они начисто теряли память, тогда они не могли припомнить элементарных вещей, иногда забывали даже, кто они и как их зовут, заново знакомились. Вначале Иван думал, что дело в старческом склерозе, но потом понял, что здесь нечто более поразительное. Деды, похоже, существовали исключительно в рамках короткого отрезка времени – без учета предыдущего и выхода на последующий. Этим могли быть объяснены и внезапные сбои в их разговорах, во время которых деды внезапно замирали с выпученными друг на друга глазами, тщетно пытаясь вспомнить, почему в их беседе возникла та или иная тема (а темы эти шли сплошняком, иногда даже – одновременно, причем ассоциативные или переходные связи были никак не уловимы). И снова начиналось по новой.
«Вы хто?» - спрашивал кто-то из дедов другого. – Щось я вас не памятаю».
«А я вас. - отвечал другой дед. – Физия ваша наче знайома, а ось де я вас бачыв...»
Дед делал усилие, пытаясь вспомнить, долго мучился и, в конце концов, здавался.
«Ни, не згадаю. Память вже не та».
«То що, будемо знайомитись заново?» - предлагал другой дед.
«А чого ж – можна, - соглашался другой. И, в который раз, представлялся.- Панас. А вас як велычаты?».
« Точно не памятаю, - с трудом выходя из задумчивости отвечал визави, - але, покы не згадаю, тымчасово можете зваты мене Гнатом».
«Що ж, вельмы втишенный» - в одни голос произносили деды, протягивали друг другу руки, долго жали, в их напряженных взглядах читалось: ведь знаком, знаком, сейчас, голубчик, я тебя вспомню; затем напряжение отступало, вместо него появлялась привычная равнодушная доброжелательность.
И дальше, как по схеме.
«А чому мы разом? Вы, часом, не памятаете, як мы тут опынылысь?»
«А, мабуть, прыйшлы з далыны отых бесконечных степив».
И Панас или Гнат указывал рукою куда-то в неопределенную даль.
«А на, маєш, - следовала неизбежная реакция с другой стороны. - Як бадьоро видправлялися в путь, як завзято чимчикували, и - на тоби. И навить не на, бо ни вхопитись за щось, ани на що подивитись - ничого навкил нема, тилько якась торичелева пустота з усих бокив, та й годи. А хотилося ж зибраты до купи химерну, хаотичну, роздризгану на вси боки українську дийсність – але де там: вона бо не тільки не відзначається якостью, але давно на цю царину не посягає».
«Ось так и котиться життя, себто писня – як перекошений зломаний виз, -снова подтверждал Гнат. – Пустота Торичелля, та й тилькы»
Деды, напрочь забыв о связанном Иване, болтали в таком же духе день, ночь, затем следующий день (Иван, давясь тряпичным кляпом и время от времени теряя сознание, слушал). Только хлынувший на третью ливень заставил их перебираться в шалаш.
Увидев Ивана, деды несказанно удивились.
«О, дывысь, якийсь парняга, - выпучил глаза Панас. – Хотив бы я знаты, звидкы вин тут взявся. Ты не знаешь?»
«Звидкы ж мени знаты? – равнодушно обронил Гнат. – Цэ ж, мабуть, ты сам його сюды прыволик, та й забув».
«А нэ ты?»
« Все може буты, - не стал отрицать Гнат. – Сам знаеш – памнять вже далеко не та, що раниш».
«То, може, його розвязать?» - предложил Панас.
« Як розвязать? – занервничал Гнат. – Нияк не можна. Ось якбы мы памяталы, хто вин и звидкы – тоди можна було б. А так...»
«Ну, то давай выймемо з писка отой кляп, нехай скаже» - выдвинул новое предложение Панас.
«И того не можна» - отвергнул Гнат.
«А то чого ж?»
« Бо вин набреше нам зо три копы, а мы ж дядькы вже стари, сентыментальни – повирымо, розвяжемо, а вин надае нам по капелюхах – та й утече».
«Та й то правда» - согласился Панас. Зато передумал Гнат.
«Воно, звичайно, можна выйняты того кляпа, - медленно произнес он. – Але загодя поставыты тому молодыку умову, абы вин мовчав».
«Та й то правда».
В результате кляп был вынут. Иван даже был накормлен. Закусили и деды. Затем легли спать, но, поскольку страдали бессоницей, ожидавший тишины Иван так ее и не дождался.
Эта первая и единственная ночь с дедами стала для Ивана едва ли не самой мучительной. Если раньше голоса доносились издалека, звучали монотонно – так, что Иван мог под них подремывать, спать, опять просыпаться, опять спать, то теперь речь шла сплошным потоком, а плохо слышащие друг друга деды порой орали так, что Ивану казалось, что этот ор накапливается у него внутри.
В результате Иван вместе с дедами поневоле выпадал из реального пространство и времени, чтобы целиком погрузиться в ирреальное. И ему это удалось. Теперь разговоры дядек шли сплошным потоком, его сознание плыло в них, как в реке.
Он даже не скучал; разговоры казались ему настолько занимательными, что ему не раз приходило в голову их записать, чтобы потом предложить какому-нибудь театру. Но писать было нечем, поэтому он в них с интересом вслушивался – до тех пор, пока голова не шла кругом, и тогда бесконечные эти разговоры плавно сползали в какую-то фантасмагорию с вполне отчетливыми чертами визуального бреда: в какие-то моменты Ивану казалось, что он не только слышит, но и видит то, о чем говорят неугомонные дядьки, которые, казалось бы, забыли и о еде, и о сне. Впрочем, Ивана, как заключенного, они щедро кормили арбузами (остальной провиант закончился, даже хлеб), от поедания которых у него еще более усугублялся бред.
Вообще, после той, первой, теперь уже отдаленной, как казалось Ивану, по времени встрече, он никогда не видел дедов спящими.
Но ходил ли кто из них к Пораме, чтобы сообщить о нем, не ходил ли – этого он так и не смог узнать точно, хотя неоднократно справлялся об этом у дедов. Деды отвечали то вполне определенно (делались даже неоднократные попытки конвоирования его в монастырь, но каждый раз какое-нибудь препятствие заставляло вернуться обратно), то уклончиво, а то просто врали, но Иван, узнав их поближе, все же надеялся на положительный результат.
Но инспекции все не было и беседы постепенно возобновились. Хотя не в тех гомерических порциях, как было вначале. Теперь они велись преимущественно по утрам, но иной раз начинались едва ли не с полночи.
В особенности запомнилась Ивану одна из них, отличающаяся едва даже не большей причудливостью, нежели дневные.
«А дощ на двори все шумыть и шумыть, нияк не перестане», - произнес Панас после кратковременной паузы. Хотя дождь, между прочим, давно стих.
И тут Гната опять перемкнуло.
«Себто, як надвори? – встрепенулся он. - Хиба ж ми в хати?»
«У старовинному курени, хиба ви забули» - мечтательно константировал Панас.
«А, ну так, так, - подумав, согласился Гнат. - А я було видключився вид дийсности на якусь мить».
«А помиж тым задом наперед потекли роки» - ни с того ни с сего брякнул Панас.
Но Гнат, редко соглашающийся с ним, внезапно его поддержал.
« Життя на исходи, як у Библии, памятаете?»
Его снова несло в исторические дали.
«Як же мени памятати, колы я ии не чытав» - еле успел вставить Панас.
«Як тепер бачу: египетська тьма, - вдохновенно вещал Гнат, - перехд козацьких возив, запряжених ситими волами через Чермне море, велечезна юрма стародавн1х украинцив-ковпакивцив тримають циленаправленний путь у сумськи лисы. И тепер ще воны тымы возамы издять. Чуете, як тяжко воны скрыплять?»
«Мабуть, непидмазани», - от метил практичный Панас – и Ивану показалось, что он слышит не только скрип возов, но и отрыжку усталых волов.
«Гай-гай, - продолжал тем временем неугомонный Гнат, - а тепер що? де то все, и колы то було! Задумаюсь деколы: де мы тепер и куди йдемо. Живемо, як гай шумлячий, а спитати б: про що? Так, без мети и без цили. Принесло ж до нас оти закордонн1 кризи. Видчуваете, як ридний чорноземный маслянистий грунт повзе из-пид ниг? Повзе в безодню, а нам куди дитися? Нынишне ж сусп1льство дие, наче запрограмованый божевильным програмистом механизм з не до кінця змонтованымы та неналадженымы деталямы та повною видсутнистю хоча б яких внутришних законів. Воно хоче, щоб тымы деталямы булы мы. Поки ти всередини – ти крутишся сам, крутиш якись там валки и ни про що не думаеш. Але коли ты выпав – то к1нець. Закинчиш никому не потрибним видлюдником, а то и анархистом».
«Як ось мы» - вставил Панас.
«Як мы», - согласился Гнат.
Иван, иногда сомневаясь в реальности дедов, довольно внимательно слушал их разговоры, не очень в них, тем не менее, вникая. Да и мало что он понимал – и потому, что один дед говорил, вернее – пытался говорить, на чисто украинском (другой говорил на более понятном суржике), и потому, что разговоры дедов отличались беспредметной, как казалось ему, философичностью, притом – чисто украинской, вязкой, бестолковой. И потому, что мозг отказывался воспринимать впечатления со стороны внешнего мира. Разговоры, тем не менее, он каким-то образом запомнил слово в слово – и так крепко, что много времени спустя мог их дословно повторить.
Прошла ночь, началось утро. Оно ничем не отличалось от предыдущих, так как каждое утро для дедов начиналось абсолютно одинаково.
«Ну, як куме? – спрашивал в порядке очереди тот или иной дед. - Живый-здоровый?»
«Сказаты, що здоровый, звычайно не можу, - отвечал другой. – Алэ, слава Богу, поки що жывый. А може й не живый, хто його знае. Мы ж, не забудь, на кордони. А по яку його сторону – то тилькы Бог знае».
«Або чорт», - неизменно добавлял первый.
«Може й чорт», - так же неизменно соглашался другой.
После чего готовился обильный завтрак из конфискованных ночью где-то в окрестных селах продуктов, а уж затем завязывался более основательные беседы с заходами в самые неожиданные области, но всегда, благодаря Гнату – окрашенные философски.
Не удивительно, что и об Иване деды вспоминали только тогда, когда он попадался им на глаза. Тогда они снова начали его допрашивать - или угощать – вне зависимости от того, что за время дня было на дворе: утро ли, полдень, вечер – все время ужином, затем связывали - и опять он, тараща глаза в пустоту, подолгу лежал в шалаше.
Условие, ему поставленное, Иван выполнял – и потому, что боялся, как бы опять не засунули кляп, и потому, что темы разговоров у дедов были поистине неисчерпаемы.
Хотя память им и вправду сильно отказывала. И это еще – мягко говоря. Зато обострялись слух и зрение.
Доходило до того, что и им, и ему чудилось, как из глубины степи время от времени доносились какие-то призрачные голоса. А, может, и не чудились. Порой они приближались и слышались вполне отчетливо.
До того, как продовольствие подошло к концу и арбузы стали их единственной пищей - деды как раз угощали Ивана последним куском реквизированного сала, послышался приближающийся конский топот, затем вполне отчетливое: «пру». Топот стих, но ощущение, что кто-то невидимо находится рядом, уже не покидало Ивана. И, как оказалось, не его одного.
«Чуешь, Панасе, - сказал, с хрустом разгрызая луковицу Гнат. – Знову той вершнык. Зупынывся, никуды не скаче».
«Куды ж ему скакакаты, - согласился Панько. – Тут вин, поруч»
«А як ты думаешь – чому вин од нас не видьизжае? – продолжал допитываться Гнат. – Чи не дочикуеться вин, щоб мы пригостили його салом?»
«Хто ж видийдэ, коли поруч закусують салом. Мабуть таки, и вин чэка. Тилько хто ж йому те сало дасть».
«А ты що, не даш?»
«Ще чого! Давай сам, як ты такый щедрый. А мени самому мало»
«А як ты думаеш, - после длительного молчания отзвался Гнат, – сам вин – що за цяця?»
« Я так думаю, що прывыд»
«А чому ты так думаешь?»
«Бо мовчить. Иншый бы на його мисци вже давно б сказав: дайте и мени сала, люды добри».
«А вин не скаже?»
«Эгеж, диждешься од вас того сала» - как по заказу, раздался голос из пустоты, после чего донеслось нечто похожее на смачный плевок. Затем – топот.
И тут Иван не выдержал. «Дед, хохлацкая твоя душа, - заорал он. – Ты что, охренел? Жалко тебе куска сала национальному символу, который, вообще-то, мог бы быть твоим прапрапращуром – а может даже и является таковым? А ведь считаешь себя патриотом!»
«Чекай, чекай, не рэпэтуй, - рассудительно молвил дед. – Зостановысь. Ну, ты сам подумай: нащо прывыду сало? У тебе ж нема жодного досвиду спилкування з прывыдамы, а крычыш. А в мэнэ е. знаеш, скилькы их тут бродить у степах. Та й не тилькы в степах. У мистах, по селах. Им тут добре. А ижи воны не потребують. Якщо просять, то так, по звычци. Вони ж таки сами як мы, хохлы. И рефлексы в них ти ж самисиньки. Але не организм. Организму в них нема, розумиеш? Тилькы оболочка, а всередини ничого нема. То й ни борщу, ни сала, ни ковбасы воны не потребують. Бо нема чим их переробляты – отам, всередыни. Воны ж навить не сруть. Правда, Панько?»
Панько согласно кивнул головой. Это был повод для новой беседы.
Иногда и деды водили его на экскурсию по окрестностям – но на самом деле ли, мысленно ли – этого он никак не мог сказать. Показывали какие-то курганы, вытесанных каменных баб. Однако все это помнилось потом настолько неотчетливо, что Иван, вспоминая походы, приходил к выводу, что, скорее всего, они происходили всего лишь в воображении.
Теперь, после ожидания у дедов, степь стала для него гоголевским заколдованным местом - ему не удавалось найти ни одного проселка, не говоря уж об навеки утраченном, как ему казалось, шоссе, которое могло привести в Край Света.
И он понял – от дедов ему по своей воле не уйти; он уйдет только тогда, когда сам по себе разорвется незримый, ни ему, ни дедам подвластный круг. Единственный, кому он подвластен – отцу, Петру Орестовичу Пораме, и потому нужно ждать, когда он захочет увидеть Ивана и допустит его к себе. И это было похоже на правду.
Поэтому Иван смирился. Положился на случай, решил ждать – и вскоре его терпение было вознаграждено.
«Отож, хлопчыку, хотив ты зустритыся з своим батьком, - в какой-то из дней, счет которым был давно утерян, сказал принесший Ивану поесть Гнат, - то ждаты тоби залышылося зовсим недовго».
«Ну, да, - подтвердил сунувшийся следом Панас. – зовсим трошкы залышылось, буквально ось стилькы». И изобразил между большим и указательным пальцами – сколько. Если верить образовавшемуся промежутку между пальцами, ждать осталось и вправду совсем немного, чуть-чуть.
«Алэ чы зустринешься ты з ным – цэ велике пытання» - счел нужным уточнить Гнат.
«Так, пытання немалэ» - снова подтвердил Панас.
«Так що готуйся» - в один голос сказали деды.
К чему готовиться и когда и так уже усталый от дедовского словоблудия Иван уточнять не стал, однако деды сообщили и это.
«Сьогодни вночи або завтра вранци» - полушепотом прохрипели они и исчезли.
Однако ждать Ивану пришлось не только ночь и утро, но и весь следующий день, и даже часть ночи. Только во второй половине ее, ближе к утру, шалаш озарился светом автомобильных фар, не потревоживший крепко спящих дедов. Впрочем, в их присутствии Иван не был уверен: не исключено, что они, по обыкновению, блуждали в подземных лабиринтах. Разбуженный же Иван рефлективно выскочил из шалаша, закрываясь рукой от света.
«Хто такый? - раздался грубый голос (свет фар не давал возможности разглядеть того, кто спрашивал). – А ну, признавайся. А то доносят нам по рации: шляется тут, расспрашивает. А что расспрашивает, зачем?»
«Шпыгун, напевно» - проинформировал другой голос, по тембру очень, впрочем, схожий с первым. По интонации было понятно, что ему очень хочется, чтобы предположение оказалось правдой.
«Хто ж, як не шпыгун, - согласился первый. И гаркнул еще более устрашающе:
«А ну, признавайсь: прышлый?»
«Пришлый», - подтвердил Иван.
«Шо делаешь, чого ищешь?»
«Та пана Пораму, - подал охрипший от сна голос из-за спины Ивана кто-то из дедов – Панько ли, Гнат – Иван не разобрал. – Мы ж скилькы раз вже доносылы».
«Ого! - послышалось несколько голосов сразу. – Самого пана Пораму! Це ж навищо? Вин хто йому: кум, сват?»
«Каже, що сын», - отозвался другой дед.
Гогот в несколько глоток.
«Ще один! Що не сын, то брехун. Ну, що, хлопци, що будем робити с синком пана Порами? Може, видпустимо його? Чи зорганизуемо зустрич с татусем?»
«Зорганизуемо, чому ж не зорганизувать! Тилькы шоб потим не пожалив».
«Ну, шо, поихалы з намы? – спросил голос Ивана. - А ну, зараз же лизь у машыну. Ни, зачекай. Покажы, що там у тебе, у рукзаку?».
Иван почувствовал, а потом и увидел у груди дуло автомата.
« Давай, давай, - поторопил голос, - показуй».
И снова – толчок автоматом. Иван открыл почти пустой рюкзак.
«Да, не густо, - с явным сожалением констатировал голос. - Тилькы куртка. Бильше ничого нема?»
Человека Иван не видел – только выворачивающие рюкзак грязные, поросшие рустым волосом руки.
«Ну, визьмемо куртку, моему сыночку саме враз. И сотовый визьмемо. А ну, обшукай его там, повинни ж буты гроши.
Приказ предназначался одному из подельников – и мгновенно был выполнен (выполнение не замедлило).
« Нема».
«Не може буть! Точно нема? Що ж ты, хлопак, в таку далеку дорогу – та без грошей. А ну, встань на корячки».
«Зачем?»
«А просто так, щоб мене потишыты. А ну, давай, давай хутчий, не гайся! Ну!»
Под дергающимся – вверх-вниз – дулом Иван опустился на землю.
- Та не так! – прикрикрикнул боевик. – Я ж тоби читко сказав: стань навкорячкы, як пес. Отак добре. Ну, розпрямляйся, лизь тепер до бусыка.
Втолкнул Ивана в машину.
Легковушка развернулась, фыркнула, медленно поползла полем.
Часть третья
Неверный свет фар дрожал, освещая колеблющиеся пейзажи (по ходу движения выползали все новые и новые руины) – неверные, как все в этой разрушенной стране.
Ночь сменилась рассветом, можно много чего разглядеть. Проехали почти неотличимый от тех, которые Иван видел раньше, разоренный, вполне стандартный шахтерский поселок.
Сквозь стекла машины зажатому между двумя боевиками Ивану были видны длинные шеренги воинской техники, сидящие верхом на ракетах гогочущие украинские вояки, разбегающиеся стаи неизменных и неистребимых породистых псов, длинная очередь к грузовику, с которого пьяный вдрызг человек в комуфляже бросал стоящим внизу серым фигурам измызганные буханки хлеба. И опять: обнявшиеся друг с другом, группами стоящие у магазинов, орущие песни вояки.
Между тем бус уже медленно полз по крутой горе с несколькими раскиданными в безпорядке домами, образующими улицу, соединяющую поселок с расположенным на горе монастырем.
Со скрипом распахнулись толстые дубовые ворота, машина въехала в монастырский двор.
- Ну, вылезай, - толкнул зазевавшегося Ивана один из конвойных.
Ни появление машины, ни вылезающий из нее Иван, ни его дальнейший проход не вызвали особой реакции у шатающихся по двору боевиков. Лишь некоторые бросили короткие угрюмые, лишенные какого бы то ни было любопытства, взгляды. Да и во всем остальном без труда читалась прочно укоренившаяся скука.
Двор по виду – не очень просторный. Вдоль стен с узкими бойницами – несколько зенитных установок, направленных в ту сторону, откуда они приехали. Посреди двора - горы сваленных в беспорядке вещей, строительных материалов, ящиков с консервами – с проходами, образующими нечто похожее на лабиринты. Между ними вповалку лежат томящиеся от безделья люди. Некоторые спят, некоторые для развлечения постреливают поверх голов, что отнюдь не нарушает покой спящих, среди которых Иван с изумлением узнал приснившегося во время поездки в поезде старика. Поймав на себе взгляд Ивана, тот открыл один глаз, подмигнул; снова зажмурился, сделал вид, что спит.
Доставившие Ивана тем временем с удовольствием разминались около машины.
- Дэ Стецько? – крикнул старший, обращаясь к играющим в карты.
- Та тут десь був, - лениво ответил кто-то. – Стецько, а ты де?
- Завжды тут. Чого треба?
Появился толстый флегматичный увалень средних лет с ехидно-хитроватой, свойственной малороссам, ухмылкой, чье лицо показалось Ивану смутно знакомым. Как и имя, кстати. Но одно с другим пока не сопрягалось.
- Та мы ось тут затрымалы чергового сынка-самозванця. Прийме його зараз Петро Орестовыч чы ни?
- А чого ж не прийнять – прийме. Зараз выяснимо.
Стецько вынул мобильник, набрал номер, сказал одно слово. Выслушал ответ, срятал телефон, взглядом приказал Ивану: «Иди со мной».
Пропустил вперед, повел через площадь, обогнув перекрывающие дорогу орудия, возле которых равнодушно переговаривались несколько подвыпивших вояк.
«Пальнуть, чи шо? Разок-другий…» - услышал Иван на ходу чей-то ленивый голос. Поднял глаза. Говорил некто краснорожий, в застегнутой сверху и расстегнутой на толстом пупке защитной куртке, из-под которой виднелся голый пупок.
«Э-э, краще не треба. Нащо воно нам», - так же лениво отозвался некто длинный, прыщавый.
«Та воно може бы не завважыло, - отзвался третий из-за орудия. Интонация – та же. - Але ж перемирие…»
«Яке там перемирие, - крикнул пузан. – А ну-мо, хлопци».
«Ну, раз таке дило…» - протянул прыщавый.
« Давай, кажу! Ану, батарея, до бою. Пузань пинками поднял еще несколько человек. – А ну, несы набои, заряжай! Пухкий, кому сказав!»
«Пухкий, Пухкий. А що Пухкый. Сорок рокив - Пухкий», - бормотал в нос длинный, труся со снарядами.
«Прыцил такый-то, точка така-то», - неопределенно скомандовал пузатый.
«Е!» - глядя в трубку, отзвался, тем не менее третий.
«По сепаратисту – вогонь!» - что есть мочи загорланил пузатый. И затарабанил, подражая голосу диктора. - Сьогодни, о сьомий годыни ранку сепаратистамы двичи було порушено перымирья. Багаторазовому обстрилу був пидвегнутый мырный населенный пункт Квочка. Стрывоженни жители змушени були шукати захисту у лицарив-воинив славнои сотни доблесного пана сотника, тричи героя Украины Петра Орестовича Порами, яки нагодували их вогненным амерыканським пудингом из вогню та свинцю».
Все это раздавалось уже за спиной Ивана. Успел услышать он также недовольные голоса откуда-то со стороны:
«Ну, досить вже. Розстрилялыся тут...»
И голос пузатого:
«Вогонь, вогонь та вогонь!»
А также ответные залпы. И – поскольку вошли в подворотню – еле слышно:
«А шо, дочекалися. Тепер пивдня полывать будут».
«Ничого, - ответил невидимый пузач. - Хай знають: Украина не спыть».
В полутьме арки под изуродованными фресками со следами пуль в росписях два подвыпивших удальца стягивали друг с друга штаны, кряхтя, налегали друг на друга.
«Що вытрыщывся? – крикнул Ивану один из сношающихся. - Хочеш спробуваты? Ну, то ходы сюды, до нас».
Иван сплюнул: педерастов он не любил.
Боевики захохотали и снова занялись тем, от чего их отвлек проход Ивана со Стецьком.
«Розважаються хлопци, - флегматично отметил конвоир, просекши взгляд Ивана. - Не туды. - Он больно толкнул дулом в спину направившегося было в дверь в правой стене Ивана и автоматом указал направление. – Он куды».
Открыл ключом дверь напротив, задал Ивану направление очередным толчком. Иван запомнил, как вначале они поднимались вверх, затем - спускались вниз в темный, извивающийся причудливой кишкой коридор. Вдоль стен громоздились топорщащиеся острыми углами кули, какие-то твердые предметы. Постепенно становилось светлее, в узких лучах откуда-то пробивающегося света, порой перекрещивающихся, золотились роящиеся в воздухе мелкие пылинки.
Зазевавшись, Иван едва не расквасил нос об металлическую дверь, к которой подтолкнул его конвоир.
Теперь они находились в каком-то боковом ответвлении, даже тупике. Стецько отпихнул Ивана, нажал неприметную кнопку у притолоки. Дверь отошла куда-то в стену и и почти сразу же поползла обратно.
Большое полутемное помещение за дверью было стерильно чисто и почти пусто. Можно сказать, ничего не было– только стол с компьютером и вращающееся высокое кресло на колесиках. Позже в углу Иван приметил еще и узкую кровать с небрежно брошенной старой шинелью. Над прибытой над кроватью довольно широкой полке – большая банка с плавающим внутри человеческим зародышем.
Кресло повернулось, обнаружился прямо сидящий человек с закрытыми глазами, в вышиванке, с узкими западенскими усиками, сухопарый, похожий на состарившегося поэта Антонича. Из колонок, стоящих по обе стороны стола, доносилась какая-то музыка.
«Привел, пане полковныку», - доложил Стецько.
Человек у стола открыл глаза, добавил звук – мощная, мрачная – так показалось Ивану музыка зазвучала в полную мощь. Кивком головы человек велел вошедшим: «Слушать» и снова закрыл глаза. Минут пять спустя убрал звук, еще минуты две слушал на небольшой громкости. Тогда человек снова открыл глаза и, косо взглянув на Ивана, сказал:
«Значиться, ще один кандыдат у небижчикы прибув в наши палестыны».
Смешливый Стецько было заржал – и тут же заглушил смех кашлем под остановившимся на нем взглядом того, кого он назвал полковником. А тот, уже не глядя на Ивана, спросил – так тихо, что Иван поначалу и не понял, что вопрос относился к нему:
«Ну, то так - чы ни?».
Иван, не понявший, к кому относится вопрос, промолчал. Из колонок лилась тихая, теперь уже гораздо более медленная музыка. Молчал и пан полковник. Его снова не было видно за высоким сидением кресла – он вновь сидел лицом к столу.
«Ну, чого мовчиш, колы пан Порама до тебе звертаеться? – толкнул, наконец, Ивана в спину Стецько. – Тоби ж здаеться, не терпилося з ным поговорыты».
Тогда очнулся и Иван.
«Мне?!»
«А то ж кому?» - ухмыльнулся Стецько. – Кажы вже, що маеш казаты».
«Ты що, нимый? – спросил тогда и невидимый Порама. – Розповидай - хто такий, звидки?
«Я из Конотопа» - сказал Иван.
«Знайоме мисто, бував я там. А призвыще твое – як?»
«Иван Присядов».
«Ага, и призвыще знайоме. Мати твоя – не Варвара Присядова?»
«Она, да».
«А батько, значиться, я?» - Кресло стремительно повернулось. - Я, по-твоему, твий батько, пытаю?»
Порама вскочил с кресла, подскочил к Ивану, толкнул в грудь. Оторопевший Иванот неожиданности едва не не упал, Стецько вернул его на исходную мощным толчком сзади.
«Що ж, може й так. – Порама понизил голос так же внезапно, как и повысил. - Може, й сын. А може, й не так. Ну, сидай, сидай, побалакаем».
Уселся на край стола, кивнул на освободившееся кресло. Иван – не без робости - сел.
«Побалакаемо, послухаемо Бетховена. Любиш Бетховена?»
Иван выпучил глаза.
«А я люблю. – Порама вроде бы и не заметил его смятения. - Люблю нимця за его энергию та ришучисть. - Снова прибавил звуку. - Тут чуеться наше, украинське. И энергия тут украинська, не нимецька. Ось тут особлыво гарне мисце. Видчуваешь?»
Иван не знал что сказать, молчал. И пан полковник молчал с опущенными глазами – вслушивался то ли в музыку, то ли в самого себя.
«Як бы вы мене спиталы, пане полковныку, - послышался голос сзади Ивана, - то я бы вам сказав: бильше подобаеться, аниж не подобаеться. А як хочете знаты мою думку, то скажу так: схоже на марш сичових стрильцив».
«А, ты все ще тут, бисив сын? – повернулся к нему Порама. - Зовсим про тебе забув. Але хиба я тебе питаю?»
«Та не пытаете, але я думав – вам цикаво», - сообщил Стецько.
«Гай, не цикаво. А ну, геть звидси. Дай переговорыты з молодыком наодинци. Колы будеш потрибен – поклычу».
Иван тоскливо проводил взглядом удаляющегося Стецька. Порама поднял голову, взглянул, наконец, на Ивана. Снова спросил:
«То як тоби, пытаю, музыка?»
«Далась ему эта музыка!» - досадливо подумал Иван. Вслух сказал:
«Да, вобщем-то, ничего...»
И, сколько не постарался внести в голос хоть какую-то толику энтузиазма, ответ прозвучал довольно вяло. Что ожидаемо разозлило Пораму. Он выключил музыку, снова в два прыжка очутился рядом с Иваном (Иван мгновенно ощутил себя в положении мыши, на которую стремительно надвигается падающий шкаф):
«Ничого? И писля цього ты, москальскый выб...дку, смиешь называты себе моим сыном? Чого ты сюды прыпхався? Що тоби треба?»
«Да, собственно, ничего».
И – от очаянья, что ли, наконец выпалил:
«Узнал, что у меня есть отец, решил...»
«Хто? Ты? – с той же внезапностью, какой отличались все его поступки, рассмеялся Порама. И тут же, без перехода, перешел на тот же тон, с каким разговаривал со Стецьком – с некоторой долей высокомерной насмешливости (Иван посчитал это добрым знаком). - И ты насправди вважаешь, шо такий, як ты, може щось выришувати? Ты хто такий, я тебе пытаю?»
«То есть?» - осмелился спросить Иван.
«По-перше – не тоисть, а тобто. По-друге – шо ты з себе представляешь? Може, працюешь министром?»
«Нет. Я дизайнер», - отчего-то, должно быть – с перепугу, соврал Иван. впрочем, не совсем и соврал: некоторое время он и вправду занимался на подготовительных курсах по этому профилю.
«Який дизайнер? – вроде бы даже удивился Порама. Или сделал вид, что удивляется. – И що дызайнуеш?»
«Ландшафты, - Иван решился врать до конца. Подумал и добавил. - Правда, сейчас без работы...»
«Ага, - понимающе кивнул головой Петр Орестович. – Зрозумило. Займаешся перетворенням живои природы в мертву. А ще кажешь – нэ маешь до мертвого ниякого видношення. Балакаеш про те, про що не маешь ниякого уявлення, а про те, що знаеш – мовчиш. Та не просто балакаеш – ты (с ударением) – выришуешь. А не знаешь, що выришуешь не ты – выришуе доля. Розумиешь?»
Иван кивнул. Что такое судьба – он догадывался. Заодно вспомнил трактовку этой категории киевским наставником. Но Пораме кивок не понравился.
«Шо ты киваешь? Кывая вин! – И, в подражание Ивану, закивал как болванчик. - Ничого ты поки що не розумиешь. Ты ж сумниваешся в тим, що ты жывый мертвяк?»
Иван почему-то счел это намеком на слова старика из поезда мертвых. Даже хотел спросить, откуда Петру Орестовичу о нем известно. Потом вспомнил, что видел его в монастырском дворе, пообещал себе найти его и расспросить подробней об отце. Затем ему пришло в голову, откуда отцу (он, несмотря на все, через раз все же про себя называл его так) известно об разговоре в поезде, но на всякий случай помолчал.
« Ты ж вважаеш себе за мого сына, - продолжал, как будто читая его мысли, Порама. - Але чы розумиешь ты, що перш повинен ним статы, а коли станешь – на протязи всього життя доводити, що це дийсно так. А це ж те саме, що доводиты мертвому такому ж самому, як сам, що ты жывый. Я ж теж мертвый, - с какой-то особой степенью доверчивости произнес Петр Орестович. - И вся Украина – мертва. А ты ж прыихав – з жывым батьком побачитысь. Так?»
Иван опять на всякий случай промолчал.
«В цилковытий впевненности, що я и е твий батько, - в который раз сменив тон, ехидно произнес Порама. - Славетный на всю Украину, а то и на весь свит. Може, якраз зарады циеи славы ты и захотив статы моим сыном? Чого мовчыш?»
«Не знаю, что сказать» - сказал до крайности озадаченный Иван.
«Зате - я знаю, - уверенно произнес Порама. - Из-за цього. И це навить добре. Я ж не проты. Але, погодься, - опять доверительная интонация, - и мени теж ще треба впевнытысь – мий ты сын чи нэ мий. И, ты вже мени выбач – буду видвертый з тобою до кинця: особисто я в цьому дуже й дуже сумниваюсь. Але навить якщо цэ правда – все цэ немае ниякого значення.
И снова – без перехода перескочил на другую тему:
« Ты ж мою матир, товою бабку, бачив? Бачив, чы ни?»
«Да».
Иван никак не мог приноровится к манере отца поворачивать беседу в самые неожиданные стороны.
«И чого ж ты до неи поперся? – вполне добродушно спросил отец. - До неи ж нихто на свити не мае доступу. И я сам до неи николы не довидуюсь. Нема мени до неи ниякого дила, а це ж моя маты. Побудував ий палац, и бильше з нею не бачусь. Ось так. А ты треешся биля неи, нервуешь стару жинку – жыву, на видмину од нас усих, кажешь – я сын твого сына. Який до того ж, може й не сын. Ты ж бо на Майдани був?»
Иван опять не успел за сменой интонации, неожиданно для себя, заговорил было по-украински:
«Був. Але я…»
Не для того, чтобы подлизаться к отцу. Так – само собой вырвалось.
«О, то ты вже й по-украинскьки заговорыв? – обрадовался Порама (или, опять-таки, сделал вид, что обрадовался – кто его разберет). - Ну, в такому рази, може й буде вид тебе якийсь глузд. А от вид твоеи матери я ни слова по нашому не чув. Все по-кацапськи. То й ты так говоры. Дозволяю. А чому дозволяю. А тому, що впевненный: щоб буты щырым украинцем – то щэ трэба заслужыты. А для цього мало скакати на Майдани. Ось ты на Майдани був, а мене не запамятав. А повынен був. Сын чы не сын, але ты мий хрещеннык. Що дывышься. Не впизнаешь? А я ж, здаеться, з тои поры майже нэ зминывся».
Он глядел на Ивана так, как смотрят через оконное стекло на давно знакомую улицу, на которой вряд ли может произойти что-то новое.
А у Ивана вроде бы открылось то давнее, майдановское дыхание, уже почти исчезнувшее, а вместе с тем и новое зрение. Это ведь и вправду был его первый наставник. А теперь оказывется, мало того, что наставник – отец! И он удивился – как было его не узнать. С перепугу, должно быть: он ведь почти не поднимал на него глаз... Хотя, правду сказать, тот и этот были между собой мало схожи. Изменился отец, здорово изменился. И голос теперь был далеко не оперный – еле дребезжал. И все же...Пускай он утратил теперь всю свою представительность, стал гораздо помельче, усох внутрь, н все равно – это же был он.
«И рожа Стецька...вот почему она сразу же показалась мне знакомой...он ведь тоже был там, в подвале».
Давнишний озноб снова проник под кожу Ивана.
«А ведь отец недобр, - впервые осознал он. – Зол на весь мир, и говорит что-то такое...Но, - внутренне отмахнулся он от этой мысли, - что, в сущности, такое зло и что такое добро?»
«Але не про те рич, - мягче, как входя в положение Ивана, продолжал отец. - Колы вже ты був на Майдани - тоди взагали нема про що говориты - значить, однозначно - наш брат, мертвяк. Инших бо там не було. Як з нашои, так и з тои стороны. Потим – уси сюды перемистылись».
«А зачем?»
«Як – зачем, - удивился, вполне может статься, что опять - мнимо, отец. - Дожидаться остатнього – тебе».
Тут уж пришла пора удивиться Ивану.
«Но почему ж меня?»
«Знов не розумиешь? Бо ты останий свидомый дурень, якый прыихав сюды в пошуках жывого? Аджэ так?»
Отец внимательно смотрел на него, ожидая ответа. И Ивану, который предпочем бы от него уйти, пришлось его дать.
«Ну, так».
«И дурень, - вполне добродушно констатировал отец. – Нема тут у нас ничого жывого. Воны там, у Киеви, - Порама ткнул большим пальцем куда-то за спину, думают, что мертвая зона только здесь, между Малороссией и Новороссией. А вона – всюды. У нас тут - що? – Ткнул в окно – теперь уже указательным пальцем. - Затишшя у нас. Посля Майдану, де було стилькы крыку, для моих вояк – цэ велыке дило. Вони ж воювать не вмилы, тилькы грабуваты. Ну, ще дивок гвалтувать. Вони й гвалтувалы – и до тепер гвалтують. Тут проты ных нихто не пиде.
«А местные? – несмело спросил Иван.
«А що мисцеви? – вяло отмахнулся Порама. – И воны, звычайно, крычали колись не згирше Майдану – тилькы прямо протылежне, аниж там. Воювать навить пробували, зи зброею, як то кажуть, здобувать свободу. Але дэ! Тепер тут - що наливо, що направо – вичне затышшя. Як на тому свити. Власне, це и е антисвит. А чому?»
Снова взглянул на Ивана и, снова не дожидаясь ответа, ответил сам себе:
«Тому, що жывых, дийовых людей дуже мало. Ну, а тых, яки дийсно дийови, я таки зразу ж перебив. Але хиба ж можна чоловикови, навить нехай вин такый вэлэтэнь, як я, побороты жыве жыття? Та аж нияк. Просто ти, яки рахують себе тепер живымы, зробылы все, щоб на фони власнои пустоты зробитися жывымы небижчыками. Але то не моя вына – ихня. А воны чомусь вважають мене втиленням зла. Алэ якщо цэ так, то чому ж тоди воны працюють на мене, беруть вид мене гроши? А оти миротворци, яки за нымы стоять? Чому воны признають мэнэ за представника влады, яку я и сам прызнаю незаконною? Чому в свий час зупынялы тых, яки моглы видкинуты нас геть за Днипро, а то й дали? Вони ж, оти ополченци, добре воювали, з нас тилькы пирья летило».
Перевел дыхание, хлебнул из памятной Ивану по Киеву фляжки (если бы он только вынул ее раньше!)
«Тому що ти, из Москвы, прыщепылы им инерцию, байдужисть до всього, окрим ных самых. И хто воны тепер, де их доблесть? Тут же все повынно палаты вогнем, нас повынни гнать туды, звидкы мы прыйшлы. А замисть цього – ряска на болоти, мертве багно – у земли, в повитри, в душах тых, що вцилилы. Ось чому воны мертви. Одни – тому, що змирились, махнулы на все рукою. Инши –тому, що выришили, що все розришыться без них, само собою. Я вже не кажу про тых, якым завжды на все було наплювать. И воно все гирше та гирше. Не тильки для ных - и для нас. Мы ж без вийны ничого не значимо. Ось и сыдымо разом з нымы по горло у тому ж самисинькому багни и надиемося, що наступлять кращи часы. А час же перестав рухатысь, всередыни його все завмерло – всюды гниле повитря, яким дыхають и воны, и мы. И навить ти, яки надиються на Бога, ось як тутешний пип... (Скрипнул зубами). Святоша! Запевняе, що Бог е, а Його ж нема!»
Снова отхлебнул из фляжки, спросил у Ивана:
« Га? Як думаеш?»
«Не знаю», - сказал Иван.
«А хто знае? Нихто не знае. Якщо Бог е, то чому Вин нас усих терпыть? Э-э-! – досадливо махнул рукой Петр Орестович. – Нема Його. - И опять взмахнул рукой, как бы отмахиваясь от тревожащих мыслей. - А як е – то не для жывых, тилько для мертвых. Цэ и в Библии написано. Отож и выходыть, що Вин – по одну сторону, а людство – по иншу».
«А вы?» – вырвалось у Ивана.
«Що – я?» – не понял Порама.
«Вы – по какую сторону?»
«Я – центрыст, - веско сказал Порама. – Стою миж мертвымы и жывымы. Чым выгидни останни – покы що не дуже розумию, але выгоду мертвых зрозумив раниш вид усих».
«Значит, вы в какой-то степени – все же живой?»
«Не бачу звязку, - пряча фляжку, удивился Порама. - А з чого цэ ты взяв?»
«Да ведь: «так мертвые рассуждать не могут, только живые».
Порама значительно задрал голову, подмигнул.
«Ага, он ты про що. Хороше запытання, не кожен змиг бы мени його задать, молодець. Хотив бы я сказать: жывый, але ж ни. Нема и в мене бажаннои цильности, я нибы сам в соби роспадаюсь. Може, в наступню мыть розпадусь, як труп, на шматкы. Але не розпадаюсь. И, мабуть такы, не розпадусь. Але якщо й розпадусь, то...»
Умолк, подумал; как бы забыв о присутсвии Ивана, продолжил с новой силой:
«Ни, рано ще, рано, я ще багацько на що згиден. Я свий строк знаю. Я и прыихав сюды, щоб пидпытатысь свижою кровью, жывым життям. У нас, на Галыччыни, ближче до Европы, людське буття давно мертве. А я, не будь дурнем – сюды. Але й тут жыви зныклы. Скилькы их тут залишилось ище? Скильки залишилось – стилькы жыты и мени. Бо до себе на Галиччину я не повернусь вже».
Говорил почти в трансе. Блуждающий, отрешенный от окружающего взгляд его наткнулся на лицо Ивана.
«Чого вытрыщывся? Думаеш, я божевильный? Я не божевильный. У всякому рази – божевильный не бильше, аниж все, що навкил мене. Що, не вирыш?»
«Нет, почему же, - смутился Иван. и добавил не вполне искренне, но довольно уверенно. – Конечно, верю».
«Не вирыш, - со странным удовлетворением удостоверил Петр Орестович. – А повынен вирыты, раз мий сын. Одна кров, то ж вона повинна бигты в жылах так само, як у мене, быты в мизг. Повинен видчуваты так, як я. Значить - не сын?»
И покачал задумчиво перед носом указательным пальцем. Вынул из кармана какую-то упаковку с таблетками, одну отковырнул, выпил, продолжил.
«Що ж до вичного перемырья, то воно теж выгидне усим, окрим жывых. А таких, кажу тоби, зараз мало, якщо воны взагали е. Ти, що з москалямы – воны ж тепер ничым не видризняються вид нас. Адже и з тиеи стороны обстановку контролюють таки самисиньки вояки, як и мы: мертвякы, яким бажано маты пид командою соби подибных. Колеги, як з ними не порозумитыся. А ты - зрозумив?
«Зрозумив».
«Та ни, не зрозумив, куды тоби. И нихто не розумие. Бояться мене, поважають, а не розумиють. Не розумиють, що на мэни весь свит трымаеться. Не станэ мэнэ – нэ будэ його. Никого из вас нэ будэ. Знаю, що не вичный, кому знаты, як не мени. Я навить, з деяких пир, нэ е едыным органызмом. Кажу ж тоби: чую, як всередини мене гние ливер, розвалюеться на куски тило. Глянь но».
Дал знак приблизиться, приподнял штанину – стали видны гнилые куски свисающего на коже мяса. Один полосу Петро Орестович отодрал, сунул в нос отшатнувшемуся сыну.
«Не видвертай морды – не воняе. Гные – а вони нема, самому дывно. Тим бильше, що всередини я – ще бильш гнилий. Ниби не людина вже. Показувався ликарям – ничого не можуть сказаты, тильки плечами знызують. Ни пульсу, кажуть нема, ни тыск не прослуховуеться. Сердце, кажуть – и то не бьеться вже. А я им: ничого дывного, внутришнього чоловика в мэни бо вже нема, тильки зовнишний. Вирыш: навить ангел-хранитель видступыв, заминыв його ангел-истребытель. Я, власне, сам и е той самый ангел. И для себе самого, и для иншых. И покы не знищу все навкил себе, - ударил кулаком по столу, – не заспокоюсь.
Швырнул в угол кровавый лоскут, покосился на оцепеневшего Ивана.
«Чого банькы вылупыв?»
Помолчал.
«Все, як е, правда. И е у меня на то причины, е».
После паузы:
« Занадто багато у мене претензий до Того, що там, угори. Не довиряю я Ему. Не вирю, що Вин е – и не довиряю. Высновок – якый?»
Харкнул длинной струей слюны, пояснил:
«Высновок такый: колы вже Вин виддае перевагу мертвым перед жывымы на цьому свити, то жыви люды и на тому свити ничого не выришують. Та й яка выгода буты жывым, якщо иснування протикае серед мертвого простору? Ну, нехай не зовсим мертвого – мертвиючого. И тут, и там - мертвым буты набагато выгиднише, аниж жывым. Цэ я кажу не просто так, над цым я довго и часто думав. По-перше, в мертвый простир мертвых легче адаптуваты. По-друге, мертвымы управляты легче, аниж жывымы. Але, здаеться, я цэ вже казав...Ну, а по-трете, коли цэ буде потрибно, их можна з велыкою користю выдаты за жывых. Але цэ поки що никому не выгидно. Тепер – выгыднише перетворюваяты жывых в мертвых, аниж мертвых – в жывых. Хочешь, зараз и тэбэ перетворымо?»
Взял со стола мобильник, набрал номер.
«Стецько, зайди».
Стецько появился буквально через секунду.
«Ось, тут оцэй хлопець не розумие, де вин е. А ну, выпробуй його на долю: чи мертвым йому буты, а чы жывым».
«Слухаю, пане полковнику. Нэма пытань».
«Выймай пистоля».
Стецько, наверное, прежде работал фокусником: неизвестно откуда взявшийся пистолет закачался на весу на его указательном пальце, затем Иван увидел дуло прямо перед лицом. То ли от неожиданности, то ли от страха – зажмурился.
«Що ты жмурышься, як той кит? – услышал он голос Порамы. - Мы с тобою не в ваши москальски кишки-мышкы граемось. А ну, видкрый очи, дывысь сюды.
Схватил Ивана за шкирку, подволок к Стецьку – так, что дуло парабеллума уткнулось ему в правое веко.
«Дывысь уважно, тут твоя доля. Стецьку, давай!»
Иван не испугался. Или почти не испугался. Почему-то был уверен, что останется в живых. Но глаза закрылись - сами собой.
Раздался сухой щелчок, но выстрела он не услышал. Зато услышал грозный голос Порамы:
«Ну!»
Иван открыл глаза, увидел Стецька, озадаченно рассматривающего парабеллум.
«Щось заклыныло, батьку. – озадачено закряхтел он. - Давайте я ще раз.
«Заклыныло у нього» - с чувством произнес Порама.
«Та ж заклыныло, ось дывиться. – Раздосадованный, а потому и потерявший осторожность Стецько тыкал пистолетом чуть ли не в нос начальству. - Хиба я винен!»
«Ты не винен, а вин ось, – Порама, в свою очередь, ткнул пальцем в Ивана, - стоить, соби, посмиюеться».
«Та вин не посмиюеться, - взглянув на Ивана, флегматично отметил Стецько. Вин обробывся».
Помолчал и сказал, преданно глядя в глаза Петру Орестовичу:
« То давайте, кажу, ще раз. Хиба мени жалко».
«Эге ж, - ухмыльнулся Порама, - по-москальски: и раз, и еще раз, и еще много, много раз. А ну, йды за двери, та далеко не видходы, зачекай трошкы».
«А ты кажешь, - обратился Порама к Ивану, как только Стецько исчез за дверью. - Доля. Ну, твое щастя. Выпадок ридкий, зи Стецьком таке - вперше. Чекай, а, може, ты дийсно обисрався?
Усмехаясь, подошел, обследовал Ивана на возможный результат испуга. Остался несколько разочарованным.
«Не встыг, мабуть. Мда...То ж запамятай – все выришуе доля. Ось як зараз, наприклад. И навить – коли ты зьявився на свит. Дякуй Богови, шо я тебе тоди у колысци не задусыв. А що мало не женився на отой кацапской сучци? Теж доля. Але передумав. Доля и тут. А те, що ты до мене попав, що не удвухсотылы тебе мои хлопци по дорози? Все доля. Ну, а як доля, то мушу выришити, що з тобою робиты. Та й то пытання – чи то ты, чы то не ты».
Хитровато сузил глаз, подмигнул .
«Ну, але раз вже выйшло так, а не инакше – зостанешся при мэни. Ну, поки що не зовсим при мэни, але поруч. Доручу тоби выконання пары-другои индивыдуальных, яки можу поручиты лише сыну, завдань. Повинен же я зрозумиты – мий ты сын чи не мий? Выконаешь их – станешь моим замисныком, а там подывымось. Покы що, признаюсь тоби чесно, особливои довиры ты в мене не выклыкаешь. А тому - поселишься поки що у казарми, але спилкуватыся будем часто. Ну, иды. Стецько тоби по дорози розкаже, що и як».
Иван продолжал смотреть на него.
«Ну, ще чогось?» - спросил Парамо. – Чого ты дывышься, кажы, що маешь казаты».
«Скажите, - теряясь, спросил Иван. – Это вы были там, в Киеве?»
«На Майдани? Я, а то хто ж? А що?»
«Да нет, я так…» - смешался Иван.
Порама ухмыльнулся.
«Хочешь, наверное, спросить, почему я так изменился?»
«Ну да, - осмелился пробормотать Иван. – Совсем ведь другой человек…»
«Там, на Майдани, потрибен був беркут. А тут, тепер – сирый, ничем не примитный пацюк».
Иван смотрел на него во все глаза.
«Ну, йды. Стецько, видведы його у казарму. И, до речи, - остановил Ивана Петр Орестович, когда тот вслед за Стецьком переступил порог, - щось не помитыв я, щоб тоб сподобався Бетховен. Ты що, не любыш музыку?»
«Да как же не люблю? - удивился Иван. – Люблю».
«Та я не про те. Справжню музыку, не эрзац».
«Да я услышал ее впервые только здесь...у вас», - пробормотал растерявшийся в который раз Иван.
«Не в тому рич, - жестко прервал отец. – Я хочу знаты: подобаеться тоби Бетховен чы ни?»
«Да не разбираюсь я в этом!» – выпалил Иван.
Порама сказал, не разжимая губ:
«Треба розбыратыся».
И тут Ивана озарило.
«Так дайте записи. А то – где ж я их возьму?»
«Добрэ, знайдэмо».
Ивану показалось, что в глазах отца мелькнуло удивление вперемежку с удовлетворением.
И снова Иван шел обратно по разноуровневому коридору в сопровождении Стецька. На этот раз ему удалось разглядеть свертки – это были сложенные штабелями вдоль стен усохшие мумии.
«Слушай, где это мы сейчас были, - выйдя на воздух, спросил он у Стецька. – Под землей, что ли?
«Ни, - выковырывая из носа засохшую соплю, ответил тот. – Над землею, попид небом».
И ткнул пальцем с соплей на шпиль храмовой колокольни.
Рисунок Алексея Хорошавина
