Поначалу, открыв глаза, Иван ничего особенного не увидел, только ощутил запах плесени. Затем то же чувство, посетившее во сне, заставило перевести взгляд на лежащего на полке напротив довольно чахлого, обросший седыми космами и пегой бородой дедка лет этак на шестьдесят с землистым цветом лица, в мятой, тронутой цвелью одежде. И мертвец, как будто тоже почувствовав на себе его взгляд, с хрустом потянулся, опустил босые ноги на пол, сел и тоже уставился в Ивана.
И это Ивана не удивило. В Киеве, в Одессе он видел множество вдруг оживающих, выкарабкивающихся из груды таких же, как они мертвецов. Видел и живых, в одно мгновенье становящихся недвижными мертвецами, окоченевающих на глазах (смерть проступила изнутри их сквозь кожу, глаза – наружу).
Так что на все еще хрустящего костями, почесывающегося под мышками и в лопатке деда-мертвеца Иван смотрел без всяких эмоций, молчал – да тут же и спохватился: мертвец мог знать не меньше живых, может, даже больше – о том же Крае Света: недаром же ехал в поезде, направляющемся туда. Он открыл было уже рот, чтобы спросить о том единственном, что его интересовало, но дед его опередил.
«В Край Света, значит?» - спросил он гулким, загробным голосом, как будто выходящим из-под земли.
«Да» - как ни в чем не бывало, отозвался Иван. – А ты?»
«Туда же».
Старик разразился долгим изнуряющим кашлем. Не до конца откашлявшись, поторопился задать следующий вопрос.
«Кто будешь?».
«Я-то?» - удивился Иван. Хотя удивляться было, в сущности, нечему.
«Кто ж еще? Я - понятно кто. Эти, - он показал на верхние полки, махнул рукой в сторону соседних купе, ткнул пальцем в глубину вагона, - тоже. Насчет нас – все понятно. А вот ты кто такой будешь? Здесь, посреди нас?»
«Что значит – посреди вас? Здесь из живых – только ты да я».
«Ты и я, значит? – переспросил старик. – В том-то и дело, что ты и я – это разные статьи. Может, живы оба, но только я – реальность, а ты – видимость».
«Вот как». - Такой оборот Ивана заинтересовал. – А кто же, в таком случае, эти?» Иван ткнул пальцем в мертвецов.
«Эти – третья статья», - не совсем определенно ответил старик.
«Но они - видимость или реальность?» - попробовал подловить его Иван.
Но не тут-то было.
«Говорю тебе – ни то, ни другое. Третья статья».
«То есть – не мы? Так надо понимать?» - уточнил Иван.
«Понимай, как знаешь, - отозвался старик. - Одно тебе скажу – ни ты, ни я к ним не относимся. Ты – пока еще, я – уже. На данный момент», - счел нужным уточнить он далее. - А, в сущности, и разница между живыми и мертвыми не столь уж велика, если каждый настроен уничтожить всех остальных. Ведь ты, к примеру, рад был бы меня не было?»
«Не знаю, - после некоторого размышления – а размышлял он, практически, над всем, что слышал от других – ответил Иван. - А ты философ. Откуда ты только такой взялся?»
«Говорю же: из Края Света, - сказал дед. - Откуда ж еще».
«Сам-то ты – мертв или жив? Так ты мне толком и не ответил».
«Я живой. А ты?» - спросил старик в свою очередь.
«Что за вопрос!» - удивился Иван.
«Ты в этом уверен? – немедленно последовал ответ. - Живых теперь, говорю тебе, мало – с гулькин нос. По виду – вроде бы живые. Пьют, едят, говорят. Сношаются, опять-таки. Но, по сути – не живые. Хотя бы потому, что и рождаются – в пустоте. Да к тому ж - от кадавров».
«От кого?» - переспросил Иван.
«Ну, от трупов».
«Где ж их искать, живых-то?» - не сразу смог задать следующий вопрос озадаченный Иван.
«Не там, где ты собираешься искать, - ответил старик. - Не возле Порамы».
На этот раз пауза была еще длинеее.
«Откуда ты об нем знаешь?» - спросил, наконец, ошеломленный Иван.
«Да уж знаю».
«И что именно?»
«Например, то, что Порама – Протей».
«Протей?»
И про Протея Иван ничего не знал. Но, почему-то, на этот раз решил не спрашивать, что это за персонаж такой. Вместо этого спросил:
«Он -то – жив?»
«Порама-то? – уточнил старик. - Говорю же тебе – он Протей. Может быть живым, может – мертвым; кто его знает? Он ведь – где-то там, вне жизни».
«Как Бог, что ли?» - насмешливо осведомился Иван.
«Не как Бог, - уточнил старик. - Вне жизни, но и не в ее глубине. Тем более – не над нею».
«В какой такой вышине-глубине?»
Иван ничего не понимал.
«Да кто ж его знает, говорю тебе, - голосом вещей совы ухал старик. - Может земли, может – и того пониже. Во всяком случае – не неба. По поводу неба – тебе лучше к попу. Есть там такой в Краю Света. Один остался. Он тебе больше меня расскажет. И не только о небе. Остальным – не верь, даже если и покажутся живыми. Но ты помни – кроме попа, там живых почти нет. Так, некоторые…»
«Но ты сам – живой?» – забывшись, вторично поинтересовался Иван.
«Так я ж тебе уже на этот вопрос ответил, - засмеялся старик. – Забыл, что ли?»
И стал укладываться на диване.
«Кстати, - спросил, наконец, Иван о том, что давно его занимало. – Откуда такое странное название».
«Край Света-то? - переспросил, подтыкая под себя полы измызганного пальто старик. – По настоящему-то его следовало бы именовать по другому. Так, как называли раньше».
«А как?» – поторопил Иван основательно сморкающегося, отплевывающегося, вытирающегося смятым в комок носовым платком старика.
«Конец Света – вот как его раньше прозывали. Но тогда это еще не город был – поселок. Впрочем, теперь он опять перестал быть городом. Так, развалины».
«Еще того похлеще! - подивился услышанному Иван. – Откуда ж такое странное название?»
«А выжиги на том месте раньше жили, - ответил, мостясь поудобнее, старик. – Выжиги, нигилисты, уничтожители. Об уничтожении мира мечтали. От них и пошло – Конец Света. Это позже переименовали в Край – для благозвучности. Но от того, что местность стала Краем, концом быть все ж не перестала. Так вот».
Старик засмеялся, широко расскрыв пасть с редкими гнилыми зубами, длинный язык вытянул в сторону Ивана.
Когда язык должен был уже коснуться его лицаИван вздрогнул, проснулся во второй раз.
Он был один в пустом вагоне. Ни старика, ни мертвецов не было. Была ночь. Поезд стоял на каком-то глухом полустанке.
И успокоенный Иван снова уснул. В этот раз спал без сновидений, но нельзя сказать, чтобы спокойно: ворочался с боку на бок, вскрикивал. Чудилось ему, что сквозь сон слышатся стоны мертвых.
Проснулся поздно. Солнце стояло уже высоко. Поезд тоже стоял.
Иван соскочил на выщербленную платформу, прямо с нее справил нужду. Затем, вернувшись в вагон, кое-как ополоснул лицо остатками воды из пластиковой бутылки. Открыл дверь тамбура, сел, свесив ноги и, глядя в степь, где рыскали стаи одичавших собак, стал закусывать.
И тут увидел внимательный, человеческий взгляд незаметно подошедшего, отбившегося от стаи огромного добродушного сенбернара.
«Рекс, иди сюда, иди».
Иван поманил пса надкушенным бутербродом.
Пес не торопился.
«Иди, иди, не бойся».
Иван достал другой, не надъеденный бутерброд - с салом, показал псу. Тот осторожно приблизился, понюхал бутерброд, отошел. Тогда Иван соскочил на землю, сделал несколько шагов, положил бутерброд на землю, повернулся и снова отошел к составу.
Прошелся вдоль по вагонам – все они были пусты.
Проверил будку машиниста. И там, как можно было догадываться, было пусто.
Только теперь Иван заметил, что дальше дороги нет – колея разобрана, видны только следы от рельс.
Иван возвратился в вагон, собирал вещи, снова вышел на воздух.
Пес, которого он пробовал кормить, разгребал вдали какую-то кучу.
«Рекс, Рекс, иди сюда» - опять позвал Иван.
Пес поднял голову – и снова возвратился к своему занятию.
Иван – дался ему этот пес – пошел к нему. Дойдя, вздрогнул: из кучи мусора, где рылся пес, виднелись части человеческих тел – целая гора трупов. Преимущественно - руки, ноги, головы. Туловища наспех присыпаны нечистотами.
Над могильником с трупами на одной ноте гудели жирные, неправдоподобно огромные мухи, липли к Ивану.
С отвращением отряхивая мух, он как можно быстрей отошел, пошел наугад в степь.
Шел по следам разобранных рельсов. Очень скоро собака его догнала, пошла рядом.
Когда они должны уже были скрыться за горизонтом, издали раздался протяжный гудок тепловоза.
Оглянувшись, Иван увидел, как поезд, стремительно набирая скорость, мчался в ту сторону, откуда он приехал.
Последнее, что он успел заметить - приснившегося ему старика, сидящего со свешенными ногами на площадке последнего вагона и застывшим невидящим взглядом смотрящим вдаль.
Хотя разглядывать особо, собственно, было нечего. Ничего интересного вокруг не было: повсюду, куда бы Иван ни бросил взгляд, простиралась однообразная знойная степь с крохотным одиноким облаком на пустом горизонте. И звенящая тишина. Ни пения птиц, ни стрекота насекомых. Даже трава не шелестит. Словно бы все эти звуки осталис там, по ту сторону, в мире, который он только вчера покинул. А здесь, после пробуждения, после тяжелой, беспокойной ночи с мертвецами – исчез.
«Вот и пойми, в какой стороне этот чертов Край Света. Дорогу хотя бы узнать. Хоть бы один абориген подвернулся, что ли», - тоскливо подумал Иван.
И абориген не замедлил явиться. По виду – бомж, бродяга. Возник неизвестно откуда, равнодушно обогнул Ивана с явным намерением идти дальше, никак не реагируя на вопрос о Крае Света.
Иван заступил ему дорогу, спросил вторично.
« Не знаю», – равнодушно обронил абориген.
«Транспорт какой-нибудь у вас тут ходит?» - спросил Иван. – «Автобусы какие-нибудь, машины?»
Здесь абориген впервые перевел на него взгляд. Смотрел молча, долго, как на ненормального.
« Какие автобусы?» - процедил, наконец, сквозь зубы. – «Ты что, с Луны, что ли, свалился?»
«Да не здешний я!» - хотел крикнуть Иван в невозмутимую рожу, но не успел: абориген исчез, будто испарился в начавшемся уже плавиться воздухе.
Зато из этого же колеблющегося воздуха возник приближающийся автомобиль – полуодуревший Иван толком даже не разглядел, какой. Как не разглядел, кстати, водителя – солнце било в глаза, казалось, со всех сторон. Да еще одуряющая жара.
« Куда тебе?» - спросил водитель, открыв дверцу.
«В Край Света».
«Садись».
«Только молись всем святым, которых знаешь, чтобы не напоротся на мину» - добавил водила, едва лишь Иван, прогнав пса, плюхнулся на потрепанное сиденье рядом с ним. – «Здесь их, как блох».
Никаким святым молиться Иван не стал – и потому, что ни одного не знал, и потому, что считал все это глупостью. Может быть, поэтому через буквально несколько километров с ними случилось то, о чем тот предупреждал: сгустился воздух, нечто вроде молнии сверкнуло перед глазами – и Ивана через кювет отбросило далеко в степь.
Прошло несколько часов, прежде чем он пришел в себя. Ощупал голову, тело, руки, ноги. Как ни странно, все было цело. Только тогда он огляделся по сторонам.
За горизонт уходило огромное солнце, скрылось наполовину, красноватые отблески ложились на шоссе со свежей ямой у обочины. Вокруг валялись обломки искореженного металла, оплавленные гайки, болты. Водителя не было видно – только на ближайшем дереве Иван заметил какой-то большой кровавый лоскут. Однако разглядывать его не стал – зачем? Это не имело никакого значения по отношению к главной цели: любой ценой, пускай хоть сделкой с дьяволом, добраться до Края света. Теперь он решил идти туда пешком - на транспортные средства после случившегося не полагался. Впрочем, даже если бы и полагался – ни одна машина больше не попадалась: ни в сторону Края Света, ни от него.
И он пешком брел в клубах пыли по растрескавшейся от зноя степном шоссе, все больше обретающем вид грунтовки. Ночевал в скирде сена, неоднократно просыпаясь от лая мышкующих в поле бездомных собак. Ивану показалось – тех, которых он видел на полустанке.
Отдыхал он и почти весь следующий день. Пустился в путь ближе к вечеру, когда начала немного спадать жара. Прошагал всю ночь, а ближе к рассвету опять немного отдохнул. Затем, проснувшись, решил идти дальше, по жаре. Зной был неизменен, жаркое марево волнами плавилось и спереди, и, если оглянуться, сзади. Однако он не оглядывался. Шел, таращась в даль, машинально задерживаясь взглядом на колеблющихся в призрачном воздухе шурфах виднеющихся на горизонте многочисленных шахт, порой насвистывал. Но ни одну из шахт он не видел близко – на всем протяжении пути они так и маячили в отдалении.
Кроме шурфов больше не было на что смотреть: как есть, пустыня. Только по попадающимся битым кирпичам, кускам кровельной жести, по разбросанным и искореженным предметам домашнего обихода можно было догадаться, что раньше здесь стояли дома, может быть, были села, может быть – небольшие города, но они не уцелели. Но и на месте более крупных городов – развалины, быстро приобретшие вид непонятного назначения древностей.
Иван чувствовал себя археологом. Он бродил по пустынным улицам, с закрытыми глазами отдыхал на деревянных, чудом уцелевшим крылечкам пробитых снарядами одноэтажных двухквартирных домов. Снова прибившийся к нему, неизвестно откуда взявшийся сенбернар, то и дело чутко приоткрывая слипающиеся глаза, дремал рядом с ним. Иван не однажды пытался его погладить – и всякий раз рука проходила сквозь пса.
Так и ходили они вдвоем. Но сколько ни шли – пустой горизонт убегал вдаль, пепел вперемежку с пылью хрустел под ногами. Пустынным было и широкое шоссе, в которое снова превратилась грунтовка - куда шире того, что осталось позади.
Теперь оно поднималось в гору, шло по возвышенности. Отсюда, сверху, пространство приняло вид совсем уж марсианского пейзажа: какие-то канавы, борозды, кратеры. Тем неожиданней было появление за дальней неглубокой балкой тенистой дубравы.
Увидев ее еще издали, Иван загодя свернул с шоссе. По дороге он в первый и последний раз попытался созвониться с матерью. Однако связь здесь, очевидно, отсутствовала: гудок проходил, а затем возникал гул, на фоне которого тут же начинали бормотать нечто невнятное утробные и – так казалось слушателю - загробные голоса.
Узкая тропинка привела его к посадке. Войдя под тенистые своды, он попал в сказку: посреди большой поляны, в окружении древних могучих дубов переливался серебром небольшой пруд, в зеленой сочной траве разгуливали важные толстые птицы. Увидев Ивана, они тут же скрылись за кустами.
Иван сунул мобильник в рюкзак, немного посидел, щурясь на солнце, скользя не думающим взглядом по вершинам дубов; затем взошел на невысокий деревянный помост, разделся, с размаху рассек манящую водную гладь. Вода сомкнулась над головой, отрезала от жарких полдневных лучей.
То, что он увидел под водой, напоминало ночной кошмар: причудливые кораллы из разлагающихся мертвых тел, покрытых тиной. Часть их в лежащем положении покрывала дно, часть образовала причудливые холмы, большая же часть представляла нечто вроде слабо качающихся стволов с отсеченными сучьями. Завороженный Иван по инерции еще долго бы плыл среди них, если бы не оторванная нога, неизвестно откуда взявшаяся и ткнувшая его в глаз – боль заставила очнуться и всплыть на поверхность. С трудом выполз на берег, упал вниз лицом. И только тогда его стошнило.
Лежал долго. Снова и снова вставало перед глазами то, что он увидел под водой. Временами, поднимая голову, натыкался на вполне человеческий взгляд сидящего в отдалении и внимательно за ним наблюдающего сенбернара. От этого почему-то становилось еще хуже.
Сколько он так пролежал в полузабытьи – он не знал. Очнулся он от рычания пса, а вслед за ним услышал гулкий басистый голос:
«Ты шо тут лежишь? Чи не купатися надумав? То тут же нельзя. Не советую».
Иван поднял голову и на фоне заходящего солнца увидел склонившегося дюжего украинского дядьку с запорожскими усами.
«Уже», - отрезал Иван и опять опустил голову.
«Вже скупався?» – не отставал дядька.
«Ну, да. Ты знаешь, что у там, на дне?»
«Хто ж того не знае. Мертвякы. Ну, то дило звичайне. Они тут у нас усюды».
«И к кургану давеча пес привел...»
Иван решил все-таки поднять голову.
«Гарный песык. – Дядька водил рукой по голове сенбернара. Тот покосился, но выражать неудовольствия больше не стал. - Кажешь, и в кургани мертвякы? Ясне дело, хде ж им буть, як не там. Вони там и е. И не тильки там – повсюду. Тут – пид водою, десь – ходять соби по степах. А десь – и лизуть на небо».
Дядька засмеялся, явно вкладывая в последние слова какой-то особый, ему одному ведомый смысл.
«Да меня другое занимает, - с досадой сказал Иван, – как они туда попали. Их же прежде убить должны были».
«Да что ты! Нихто их не убывав. То воны сами. И взагали: воны ж – живее нас с тобой».
«Как живее? Они ж мертвые».
«Можно сказать и так. А можно сказать – живи. Они ж даже там, под водой – усе чувствуют, видят. Усе. Дышут, живут. Равно как и ты. Ведь ты пойми – неизвестно, что нас впереди ждет. Сегодня числимся мертвыми, завтра – живыми. А они – вже. Спокийно им там».
«Хорошенькое дело – спокийно»
«А як же. Ни кушанья им там нэ потрибно, ни грошей. Не то, шо нам».
Дядька снова коротко заржал.
«А ты – рыгаты. Ну, то з непрывычкы. Ничого, скоро звыкнешь».
«По твоему – так вообще лучше не быть живым» - зло сказал Иван.
«Почему ж лучше? Всяки потрибни. Ось я, до примеру, жывый – и не жалуюсь».
«Всем доволен, значит?»
«Усим. Ну, бомбылы нас трохы. Тепер не бомблять. Ничого, жыты можна».
«Да как же вы тут живете? Здесь же – ни одного жилья».
«То так. Нас же все кинули – и кацапы, и хохлы. Кинули, но не забывают. Сухпайки, или эту, как ее – гуманитарку шлют. Уж не знаю – зачем. Русские - почти регулярно. Хохлы – те реже. Так на гуманитарке и живем».
«А работы нет?»
« А де ж вона зараз е. Да якбы ж и була – большинство работать уж разучилось».
«Надеются на подачки?»
«В корень смотришь. Некоторые, врать не буду, все же лезут в шахты. Их бросать нельзя – потом не восстановишь. Но таких – меньшинство. Там же ничего не платят. А большинство – в беженцы подались. Сам видишь, как все обезлюдело. А ты, власнэ, куды?»
«Мне бы в Край Света».
«В Край Света? Так он далеко. Дня три пути, а то и больше. Это как идти».
«Но я правильно иду?»
«Так туды ж все пути ведут. Ты ж, наверно, к Пораме?»
«Да», - удивился Иван.
Второй вопрос еще более его озадачил.
«А чы ты, часом, не його сын?»
« Да. А вы как догадались?»
«Та шо ж тут такого особенного. Я сам його сын».
«Вы? – Иван с сомнением оглядел выглядещего старше его лет на двадцать «брата».
«Я. Правда, вин менэ нэ признае. – Мужик почесал грудь под расстегнутой до пупа рубашкой и с суржика перешел на чистейший русский. - Пришел я к нему, а он мене прогнал. Самозванец, говорит. Ты мне, говорит, юридически докажи, где и как. Доказывать, конечно, я не стал. Куда мне до него. Он же у нас здесь – царь и Бог. Всю здешнюю округу скупил. Под сельскохозяйственные угодья. Шахты же теперь не выгодны. Правду сказать, и земли – тоже. Все же вокруг сплошь в минах. Но его земли не минируют, никто его не трогает. Оно и понятно: пойди, свяжись с ним. Одной охраны – тысяча человек. И все – мертвые».
«Кто?»
«Да охрана ж. Их и пули не берут. Поди, повоюй с ними!»
« Как же они, мертвые, его охраняют?»
«Пораму? Да уж так. Ведь и сам он больше на том свете, чем на этом».
«Так он жив или умер?»
« Про то мне не ведомо. Да и не моего ума дело. Найдешь его – сам увидишь».
«А дом его где?»
Мужик засмеялся.
«Не поверишь – в монастыре».
«Где?»
«В монастыре. Попид самым небом. Сам Бог – и к Богу поближе решил поселиться. Прямо иди по большаку – не заблудишься».
«А, да. Монастырь на горе, - вспомнил Иван Википедию. – Сестер и послушниц – около пятидесяти человек».
«А там вон – что?» – Иван показал на виднеющиеся за холмом редкие крыши.
Мужик замялся. А когда заговорил, то снова дал знать себя во всей красе заглогший было суржик.
«А, там? Там хвутор. Та даже не хвутор – так собе, хвуторок. Но туда я тебе не советую».
«Почему?»
«Та… так...» – замялся собеседник.
«Но надо ж мне где-нибудь заночевать. Может, ты меня к себе на ночлег примешь?»
«Не, не можу. Да у меня и хаты нет – живу в хлеву, можно сказать – как зверь. И не один, с семейством. Поверь – негде».
«Да верю, верю. Тем более надо проситься на ночлег там, на хуторе».
«Ну, як знаешь. Только я тебя предупредил».
« Да что ж там такое? Черт с рогами?»
« Черт не черт, а щось схожее. Да и стреляють там».
«Кто?»
«Так, хто ж его знае, - опять смутился собеседник. – Обстрелы».
Их кустов раздался довольно противный крик.
«Что это?» – прислушался Иван.
«Да, кажись, хвазан. Звидкы ему тут взяться?»
Вопрос послышался уже из-за кустов, затем послышался треск сучьев, звук падения. И почти сразу из-за кустов выполз исцапанный дядька с тяжело бьющейся в руках большой тушкой птицы с пышным опереньем.
«Во, видел. Раньше этих хвазанов было здесь – во. Тьма-тьмущая. А теперь...»
И на глазах Ивана свернул птице шею. Подмигнул:
«Жирный супчик будет. Ну, покеда. А то мне щэ идты та идты. - Протянул Ивану руку, от души потряс. - А от хвутора, все-таки, держись подальше».
Пошел, медленно растворяясь на фоне багровеющего горизонта.
Иван направился в сторону хутора.
После четверти часа ходьбы показалась полуразрушенная усадьба с некоторыми признаками обитания: на штакетинах уцелевшего забора – стеклянные банки, за забором на веревке сушится постельное белье.
Иван открыл калитку. И тут же, неизвестно откуда взявшись, перед ним появилась женщина . Лет - тридцать пяти, в камуфляже, с ружьем, коротко стриженная. В повадках ее, машинально отметил Иван, было нечто мужское.
«Чего надо?»
Голос, как и внешность, был неприветлив.
«Мне бы переночевать», - нерешительно сказал Иван.
Женщина молчала, глядела куда-то в сторону.
«Не пустите?»
«Ну, это еще нужно посмотреть, - буркнула женщина. - Издалека ли?»
«Издалека».
«Это хорошо, что издалека. Куда направляешься?»
« Отца ищу, - сказал Иван. - Петра Пораму. Не слыхала про такого?
«Пораму? – Женщина смерила его более пристальным – и более внимательным взглядом. – Как не слыхать. И добавила, как отмерила. - Ну, раз Пораму – оставайся».
Сунула влажную ладонь.
«Будем знакомы. Надежда. Так переночевать, говоришь? – произнесла уже на ходу, повернувшись к Ивану спиной и направляясь не к дому, как можно было бы ожидать, а в сторону сарая. - Что ж, можно. Только собаку прогони. Не люблю живность. А лучше – пристрели. Оружие есть?»
«Нет».
«Ну, тогда я сама».
Сняла с плеча винтовку, прицелилась. Но пса уже не было. И больше он не появлялся.
«Жаль, - опять буркнула женщина и повернулась к опешившему Ивану. - Ну, что стоишь, иди за мной. Кто-кто, а я о Пораме много чего тебе могу порассказать. Да и посоветовать кое-что».
Иван шагнул было в сторону развалин.
«Да не туда, - рассердилась Надежда. – За мной иди. Вон туда, к сараю. Там у меня – схрон».
Но и в сарай они не зашли. У левой стены Надежда открыла замаскированный травой люк в земле. Пропустила Ивана вперед, предупредила:
«Там ступеньки крутые, осторожно».
Люк захлопнулся. В темноте он слышал, как она засопела где-то сверху.
«Что, здесь и живете?» - спросил Иван, осторожно нащупывая ногой ступени.
«Не ссы, здесь у меня все удобства. Даром, что под землей».
За спиной вспыхнул фонарь, кругляшек света осветил уходящие вниз ступени. Далее они пошли по длинному извивающемуся коридору с пробивающейся откуда-то полосой света коридором. Приблизились к массивной, из одного сплошного куска дуба двери. Надежда щелкнула щеколдой, пропустила Ивана в ярко освещенную комнату. Сказала с гордостью:
«Тут у меня прихожая. Оцени обстановку. Разденься, тут жарко. А вон там – гостиная».
Гостиная напоминала антикварный салон.
«А вот тут – спальня».
Спальня, в отличии от предыдущей комнаты, поражала пустотой. Ничего, кроме огромной кровати под балдахином.
«Тут и будем спать».
«Вместе?» - как бы невзначай осведомился Иван.
«А ты как думаешь?» - засмеялась хозяйка. Низко, со значением.
Занавеска с одной стороны кровати шевельнулась, пахнуло сильным перегаром.
«Кто там у тебя?» – спросил Иван.
«А!»– Надежда досадливо отмахнулась. – Брат это».
«Родной?»
«А то какой же? Да ты не беспокойся - скоро уйдет».
«И что же он – спит здесь?»
«А где ж ему спать? Он же, по совместительству – мне вроде мужа».
«Как так?» - удивился Иван.
«Да вот так. Ну, чего зенки вылупил. Бывает. Еще и не то бывает. А ты что – осуждаешь, что ли? Так не советую. Тут до того один поп пробовал мне мозги вправлять – на тот свет отправился».
«Не без твоей помощи?»
«Может, и не без моей. А насчет брата – не беспокойся. Говорю тебе – уйдет сейчас. Ему на дежурство пора. Пост у него здесь, по соседству, ага. Да вставай же!»
Дернула спящего за руку – вывалился некто огромный, состоящий из сплошных мускулов, мордастый и вправду чем-то схожий с нею.
«Хто тут, так тебэ й перетак? Га? А ну!»
Пальцы привычным жестом зашарили вдоль ремня в поисках оружия.
После его ухода хозяйка, не убирая кровати, увела Ивана на кухню.
За выпивкой и обильной едой Иван расслабился. Заметил мимоходом:
«Что-то пустовато у вас. Хутор, я заметил, в сравнении с другими не очень разбомблен, а людей не видно».
«Что ты, откуда им взяться тут. – Надежда тоже заметно подобрела. - Одна я. Да вот еще брат. Но он не постоянно здесь – только когда напьется. На трезвую никогда не приходит. А мне – все равно: что по трезви, что по пьяни. Ненасытная я на это дело, понимашь? Я его в свое время на это и подбила. Но когда одна – мне ничего такого не хочется. Я люблю быть одна. Поэтому и оставил меня здесь наши.
«Наши – это кто?» - уточнил Иван.
«Неважно. Наши – это наши, - ушла от прямого ответа Надежда. – Как самый надежный кадр оставили меня здесь. Для соблюдения демаркационной линии».
«Это как?» - снова удивился Иван».
«Ну, для того, чтобы никто ее не нарушал. Нейтральная полоса. Меня устраивает. Соседей я не люблю. Те, которые здесь жили, время от времени пробуют возвращаться. Возвратятся – я и включаю маячок. Порама ударит изо всех стволов – они опять уходят».
«Ты знакома с Порамой?»
«Ну, да, я ж тебе уже сказала. Он мне – как отец родной. Ну, и я у него – первейший человек».
Надежда стремительно пьянела.
«Так ты что - эта… - уточнил Иван. - Наводчица?»
«А то кто же, - пьяно качнула головой собеседница. - Всю сознательную жизнь – наводчица. Соседей, говорю тебе, я не люблю. А они приходят. Я и до войны-то не очень с ними ладила, а уж теперь…Я ведь одна здесь – хохлушка. Остальные русские. Но дело не в том…»
«В чем же?» - спросил Иван.
«Говорю тебе – одиночество люблю. И, вместе с тем - разнообразие. Но только в одном-единственном плане. – Пьяно подмигнула. - А мужиков здешних я еще до войны всех перепробовала. Зачем мне они теперь? Потому и выжила отсюда вместе с наседками-женами. С детьми ихними погаными. Ненавижу их. Порама это ценит. И бабки подкидывает, и продуктами время от времени балует. Сын, опять-таки, у меня от него. Тринадцать лет парню. Скоро можно будет...»
Пьяно захохотала, сделала неприличный жест. Ивана передернуло.
«Где же он?»
«Гостит у матери... Мать у меня, знаешь – кремень. Щыра, щырее некуда. Ни слова по-вашему... И я при ней ни слова. А сын...Там, на той стороне, на него многие зуб имеют за то, что многих пытал, когда здесь были наши. А ты думал – как? Он такой... Молодой, как говориться, да ранний. Весь в меня. Ты чего не ешь, не пьешь? Наелся? Ну, так давай на боковую. Я там постелила уже».
Ночью Иван спал беспокойно, все время ворочался – никак не мог поймать неясную, почти физически ускользающую мысль. Проснулся от осознания, что эта мысль как-то связана с Надеждой – и уже не смог уснуть. Вязкая, никуда не текущая ночь, доводила до отчаянья. Но отчаянье и озарило его изнутри, помогло вспомнить. Он растолкал Надежду.
«Ну, чего тебе, - переворачиваясь на другой бок, сонно пробормотала та. – Сортир – там».
Она вяло повела рукой в неопределенном направлении.
«Да я не про то. Слушай, а ты в Киеве не была на Майдане?»
«Я-то? Ого, еще как была. Не скоро меня там забудут. Ох, сколько я их там перемолотила».
«Не жалко?» - спросил Иван.
«Что их жалеть, вату… Они же и так мертвые…сам убедишься»
Видно, в голове у нее спросонок путались те, киевские и здешние.
Иван еще раз наложил лицо Надежды на лицо женщины-садистки – там, в пропахшем теплой сыростью и кровью подвале. Лицо было одно и то же. Поднялся, наспех оделся, вышел в прихожую, стал искать рюкзак, который, помниться, вроде бы вешал на вешалку.
« Ты что это там копошишься?» - недоумевающе высунула из-за двери сонное лицо Надежда.
« До ветра», - зло сказал Иван.
Она расхохоталась.
«Так не туда пошел. Сортир – вон там, в коридоре. Говорю ж тебе – тут у меня все удобства».
Не поленилась вылезти из постели: выскочила из комнаты, попыталась направить его в нужную сторону. Иван вырвался, открыл дверь в коридор. Тогда она вцепилась ему в рукав.
«Ты куда?»
Хватка в этот раз была уже не просто цепкая - мертвая. Вцепилась и другой рукой, Ивану пришлось волочить ее до самого люка. Там развернулся, врезал кулаком по физиономии. Как ни странно – руки ослабли, разжались.
«Ах, ты пащенок!» - услышал он, откидывая крышку люка. Она попыталась удержать его за ногу, он наугад отпихнулся. Вылез на поверхность, пошел наугад сквозь угольную тьму.
Слышал, как она кричит снизу: «Вернись! Лучше вернись, пожалеешь!»
Потом – смолкла. И, почти тотчас, ударили откуда-то издалека ракетные установки. Совсем рядом забухали взрывы.
В лесу стало светло, как днем. Иван побежал, потом одумался, прилег за поваленным деревом. Подождал, пока умолкли орудия.
Вытащил из кармана откуда-то взявшийся полукруг колбасы. Откусил. Откусил еще раз. Сидел, прислонившись к толстому древестному стволу – ему показалось – дубу и ел колбасу. Пока не доел всю.
Потом он встал и снова пошел через лес.
Из полумглы зарождающегося рассвета бесшумно появилось несколько фигур, кажущихся нереальными, призрачными. Не призрачны были только поблескивающие при тусклом месяце автоматы.
При виде людей с оружием Иван привычно замер, затаился, вжался в ствол дерева. Но он был уже замечен. Фигуры, числом с полдюжины, с каждым шагом обретающие материальность, приблизились к Ивану. Все в камуфляже, хорошо вооружены.
«Кто такой? Откуда?» – спросил один из подошедших, очевидно – командир. Крупный, седоватый, с мужественным открытым лицом. Почти как тот, в Киеве.
«Приезжий, - сказал Иван. - С той стороны». – И, на всякий случай, рукой обозначил направление.
Подошедшие переглянулись.
«С той?» – переспросил командир.
«С той», - подтвердил Иван.
«Здесь зачем?»
«Разыскиваю отца. Мне сказали, здесь он где-то. В монастыре».
«Монах, что ли? – удивился командир. – Так у нас здесь монастырей вроде…»
Оглянулся на товарищей.
«Постой, - сказал кто-то. – Дай-ка я».
«Валяй», - сказал командир.
«Как фамилия отца? – спросил тот у Ивана. – Не Порама ли?»
«Порама», - сказал Иван.
Камуфляжники переглянулись.
«Я что-то не то сказал?» – спросил Иван.
«Да нет, почему, - сказал командир. – Ну-ка, покажи документы».
«А вы кто?»
«Мы-то? Законная власть, партизаны».
Иван вынул паспорт.
«Сын, говоришь? А фамилия другая», - раздумчиво произнес старшой, листая паспорт.
Фамилия у Ивана была материнская – Присядов. Тоже Бог весть что обозначала, но воспринималась, как русская.
«Да, фамилия другая», - постукивая уголком паспорта о ладонь, - повторил командир. И еще раз переспросил:
«Ты что – вправду сын Порамы?»
«Честно сказать – не знаю, - признался Иван. – Я и фамилию-то его услыхал месяца два назад. От матери. А его самого ни разу в глаза не видел».
«Понятно. – В глазах командира промелькнула тень сочувствия. – И ты решил его найти».
«Да, решил».
«Это хорошо, это неплохо. Вот только не вовремя. Так что, я думаю, тебе лучше его не видеть».
«Почему?»
«Отправляйся домой, очень тебе советую».
«Так ведь отец...»
«Понимаю», - сказал командир.
«Мало ли – отец, - неопределенно произнес кто-то у него за спиной. – У нас здесь, знаешь...»
«Что - у вас?»
«А то. Здесь у нас люди делятся не на родственников и чужих, только на живых и мертвых. Порой и не разберешься, кто есть кто».
« К кому-кому, а к мертвым я привык, пока добирался до вас, - натужно засмеялся Иван. – Таких, как вы, правда, встречаю впервые».
На смех ни один никак не отреагировал. Напротив - лица сделались еще более серьезными.
«Мы – живые из живых, - сказал тот, кто спрашивал про отца. - Таких, быть может, по ту сторону, - он показал рукой, - ты уже не увидишь».
«Отпустите, а?» - попросил Иван.
«Ну, гляди, - сказал командир. - Наше дело – предупредить, а там уж – как сам знаешь».
«Странный ты какой-то», - добавил еще кто-то, до сих пор молчавший. – Не русский, что ли?»
«Почему не русский?» - притворно удивился Иван.
Старший возвратил паспорт, взял под козырек.
«Можешь быть свободным».
Русским Иван себя и вправду не ощущал. Россия была рядом с его городом, в двух часах езды автобусом, однако ему никогда не приходило в голову туда поехать - может, посмотреть кое-что, если найдется что посмотреть. Но это была чужая страна, заграница, Иван чувствовал: все там не такое, к чему он привык, чужое. Поэтому и интереса не была. Разве что съездить на один день, фарцануть, как это делали многие, но к этой стороне вопроса Иван был вполне безразличен. Ему нужно было воплощение некой жизненной идеи, которая бы помогла бы определить то, чего ему смутно хотелось - но не сама идея. Он чувствовал только то, что вокруг него, то, что внутри – меньше. Можно сказать – совсем не чувствовал. Формирование шло за счет окружающего, а то, внутреннее – было слишком неопределенно, поэтому не представляло интереса. Тем более – его возможная скрытая русскость: что такое была Россия, что такое – русское, что – сам русский? Почему он должен был ощущать себя им?
Но он не был и украинцем. И что такое украинец – не знал. Хотя в упрямстве мог задать фору любому хохлу.
«Нет, ты и вправду не русский, - запальчиво крикнул однажды во время спора с ним потерявший терпение лучший его друг. – Но ты и не украинец. Ты самый что ни на есть дубиноголовый хохол».
«А что, есть разница?» - сощурил глаза Иван.
«Будто бы сам не знаешь».
«Не знаю. И какая же?»
«А такая, что украинец – это нация, а хохол – профессия. Притом – с призванием».
«Это как же?»
Приятель что-то начал мямлить, запнулся, толком не смог объяснить. А Ивану, которого замечание приятеля все-таки задело, нужно было ясное, точное объяснение. И он его получил. Объяснил ему это спустя некоторое время один субъект по радио – в передаче, услышанной между делом. Многого Иван не понял, но суть уловил. Мало того – записал, на всякий случай, передачу на мобильник. И много раз ее потом прослушивал.
« Я не хохол, - говаривал ныне покойный отец моего самого близкого друга, заливался радиоумник (уж не Васьки ли, подумал Иван). – Хохол – это профессия, а я – украинец.
Казалось бы, какая разница. Однако разница есть. Украинец, если я правильно понимаю приведенное высказывание – это человек, тихо-смирно живущий своей частной, приватной жизнью и за границы своей личной окраины не высовывающийся. Хохол, синоним которому – украинец свидомый или щырый - напротив: завзятый общественник, желающий переделать под себя весь мир. Тот, для кого быть украинцем – это значит изо всей силы бить себя в грудь кулаком и до хрипоты драть горло, обвиняя всех и вся в собственных бедах, и таким образом как можно выгодней реализовать себя за счет не самых лучших национальных качеств.
Термин хохол, следовательно, далеко не во всех случаях может служить определением тех или иных украинских национальных особенностей, а тем более - сущности. Он, скорее, отражает одну единственную их сторону – профессиональную. Эта странная профессия за последние три года приобретшая даже изрядную престижность. При том, что коренных жителей Украины, которые овладели этой профессией - едва ли не меньшинство.
Не удивительно поэтому, что на украинском общественном небосклоне в качестве профессиональных хохлов мельтешат не столько туземные вырожденцы, сколько вышедшие в тираж у себя на родине пузыри великорусского, балтийского, кавказского, еврейского, татарского и даже африканского происхождения, среди которого упомянутые туземцы почти незаметны».
«И чем же это чревато?» - вмешался какой-то другой голос, очевидно – ведущего.
«Сложившаяся ситуация явным образом напоминает сюжет довольно древнего анекдота, - ответил умник. И не замедлил упомянутый анекдот пересказать. - Едущий в трамвае пожилой националист в вышиванке пристает с вопросами находящемуся в том же трамвае негру, с увлечением читающему газету «Жовто-блакитный стяг» - на украинском языке, разумеется.
- А що, хиба ж пан розумие по нашому? – спрашивает националист.
- А як же, - отвечает негр.
- А може пан ще й хохол?
- А як же, - невозмутимо отвечает чернокожий пан.
- А хто ж тоди я? – растерянно спрашивает сам у себя дед в вышиванке.
Не исключено, что в такой вагон, где спорят между собой щыри украинцы нездешнего происхождения вскоре превратиться вся Украина. И оттого, что территория ее уменьшится до размера трамвая. И от того, что туземных жителей, скорее всего, будет в ней не сыскать».
В чем-то радийный философ был явно прав. Украинское пространство вокруг многих близких Ивану людей медленно, но неотвратимо умешьшалось, со всех сторон сжимая и так уже трещащие мозги. Внешне ощущение это никак не передавалось – нельзя было: за малейшее высказывание в стиле, свойственном радиокомментатору реально просматривалась тюремная камера. Тем не менее давление на мозги каждый должен был переносить - в одиночку.
И еще радио помогло Ивану твердо увериться в том, что он давно в себе подозревал: нет, он не хохол. И не украинец. Но кем же он был тогда?
Похоже, что ни кем.
В самом деле: способен ли он был чувствовать других, осознавал ли себя хоть кем-то? Нет, он ничего и никого не чувствовал, он всегда был один. И, в то же время - во всем был точно таким же, как другие.
У него, правда, был свой, собственный мир – маленький, но свой. Он плохо сочетался с большим. И не то, чтобы Иван не хотел этого сочетания – он как раз очень его хотел - просто большой мир никак не влезал в маленький. Он в него не помещался. И Иван очень скоро оставил попытки втиснуть один в другой – просто стал жить внутри ему одного присущего мира, иногда,словно перебивную картинку, приклеивая ее к большому. И это маленькое отображение более или менее смотрелось на общем фоне. Во всем остальном – жизнь сводилась к простым словам, простым действиям и простым знакам. Каким именно – Иван для себя этого не считал нужным уточнять: жизнь функционировала и без домысливания того, чего не было, но что могло бы быть.
Но пришло время, когда при оборачивающихся все более непредсказуемым образом обстоятельствам, это уже не проходило. Требовалось конкретное движение с его стороны. Какое – он не знал.
По этим и многим другим причинам Иван сразу же после возвращения из Одессы временно ограничил себя в общении с людьми. То, что временность эта неизбежно должна была растянуться в бесконечность, он и заподозрить не мог, тем более, что привычка только становилась нормой. Не изменял он ей и теперь, во время встреч на степных дорогах. Попадающиеся ему призрачные, возникающие из летнего зноя и тут же тем же манером пропадающие люди стали настолько часто меняться, что Иван, пробуя выстроить эти встречи хоть в каком-то порядке, путал их и характеры, и лица – они перетекали друг в друга, менялись и тут же замещались следующими. Но, вместе с тем, нельзя было сказать, что они были на одно лицо – отличались, и сильно отличались. Но Иван считал нужным их не различать.
Предпочитая одиночество, отсекал редких попутчиков– шел один все дальше и дальше.
Теперь, в этой пустыне, не требовалось и того. Оазис с прудом был, похоже, единственным на этой обширной территории. Кружа по ней (впечатление было такое, будто он постоянно возвращается на одно и то же место), Иван поневоле спрашивал себя: а не путешествует ли он где-то в антимире, под коркой земли, в полом пространстве, да еще – вверх ногами? Слишком уж всеохватной была окружающая его пустота, слишком непохоже было на ту реальность, в которой он раньше пускай со скрипом, худо-бедно, но существовал.
Не было даже, где попить. Один раз, правда, Иван набрел на полуразрушенный колодец, но из него пить не решился – о том, что вся вода в окрестностях отравлена, его предупреждал еще дядька у пруда. А, может, и не предупреждал, может это ему, одуревшему от жажды и временами впадающему в беспамятство, казалось. Хотя бы роса выпала, горячечно мечтал Иван. Но и роса не выпадала.
На третий или четвертый день, к ночи, он набрел на чудом уцелевшую среди городских руин усадьбу, огороженную фигурной металлической изгородью, высотой метра два. За изгородью, в глубине участка - огромный дом с освещенными окнами. Иван обошел забор вокруг, потряс запертые ворота. Осторожно перелез, прошел через заасфальтированный двор размером соток в пять, подошел к дому. По высоким широким ступеням взошел на просторную площадку перед парадным входом, долго стучался в запертую дверь. Сошел вниз, обошел дом - и нашел узкую бойницу в боковой стене. Но еще прежде здесь же, за домом, обнаружил колонку, жадно напился. Заодно помыл давно не мытые руки, ополоснул лицо.
Проникнув вовнутрь, первым делом окликнул хозяев, затем, несколько раз дублируя пройденный путь, плутал в лабиринте бесконечных комнат с вычурной меблировкой.
По ходу еще несколько раз окликал хозяев – и, в конце концов, когда он в третий или четвертый раз оказался в огромном сумрачном зале, почудилось ему, что он слышит приглушенный дребезжащий голос где-то за замыкающей зал анфиладой. И действительно: за ней обнаружилась обшарпанная дверца со свисающей клоками обивкой – похоже, кожаной, Иван в полутьме не рассмотрел. Зато вполне отчетливо услышал голос. Толкнул дверь, оказался в тесной, ярко освещенной коморке. Иван не сразу понял, откуда свет. Вглядевшись, понял, что он льется со стеклянного потолка. А на полу среди ветхого сбившегося тряпья, копошилась едва различимая крохотная старушонка. Но еще раньше, прежде чем он ее увидел, в нос ударил теплый застоявшийся воздух, пропитанный острым запахом, схожим с овчинным.
Иван с трудом перевел дух, прежде чем выдавить из себя приветствие.
«И ты будь здоров, - дребезжащим, слабым голосом, но довольно бодро отозвалась старушка. - Але чому витаешься по-кацапськы? Ты що, москаль?»
Иван хотел ответить дерзостью, но почему то смутился. Пробормотал: «Да так... наполовину».
«Цэ погано, - строго сказала старушка. – Чоловик не повинен буты половинчатым – наполовину таким, а наполовину – иншым. Тым бильше – москалем. Москалям – на земли не мисце».
«Почему?»
«Бо воны – наче дыки звирюкы, - безаппеляционнно ответила старушка. Она ни на миг не оставалась в покое – елозила, копошилась среди трапья, переползала с места на место. - Хочуть нас завоюваты».
Помолчала и добавила: «Але я их не боюся».
«Ну, вам видней», - сказал, по инерции оглянувшийся назад на какой-то странный мягкий звук, Иван.
«А як же, - охотно поддакнула старушка. - Нема никого на свити, кого б я боялась. У нас увесь рид такый. А вже до чого мий сынчок Петро хоробрый – обийды хоча увесь бувшый сесесер – такого не знайдеш. Одна бида – не хоче маты мене при соби. Лишив мене мий сыночок, покинув забув про мене, зовсим забув. Перевиз колысь з Галычыны, та й зоставыв: выжывай, бабко, як сама знаешь. А тут же бомблять».
Иван опять оглянулся на тот же звук.
«Пацюкы» - пояснила старушка и, пошарив в тряпье, в виде доказательства предъявила мумию высохшей крысы. И – спрятала ее обратно.
«А, - сказал Иван. – А ваш сын - кто?»
«О, мий сын – велыка людина. Жывоглот його призвыще, правда, вин давно його зминыв, то й ты про нього забудь. И навить не вымовляй».
«Хорошо, - дивясь, согласился Иван. – А жаль – фамилия звучная. Да и редкая».
«Эге ж. Тепер – зовсим ридка, нихто ии не носить. Цэ ж тилькы я - як була, так и залышылася. Була Романа Жывоглотыха - и тепер е. Але що значить призвыще для такои, як я? Ниц. Багато призвыщ на свити. Деяки невдобно навить вымовляты».
«А его теперешняя фамилия – какая?»
«А хиба ж ты не знаешь? Та ж Порама, я ж тоби тилькы що сказала».
«Как?!» - чуть не вскрикнул пораженный Иван.
«Сказала, сказала, алэ ж ты того не помитыв. Або зробив выгляд, що не почув. Я, може, не в голос, лише подумала. А ты чого здывувався?»
Иван промолчал. А старушка сказала, раздумывая, в ползвука, медленно:
«Ты, я бачу, мовчун. То ж и про те старе призвыще ты теж мовчы. Я б и сама на твоему мисти побереглася, перш аниж так його называты. Тепер вин Порама и бильш нияк. И не просто Порама – пан Порама».
«Странная фамилия, - как можно равнодушней произнес Иван. - Что же она обозначает?»
«А хто його зна, - пристально глядя на него, ответила собеседница. - Мабуть, щось важнецьке, не инакше».
«Значит, пан Порама». – полуутвердительно, полувопросительно произнес Иван.
«Таки так. Пан Порама. И спаси Бог тоби його называть якось по-инакшому. Запамятай це, кажу тоби, раз и назавжды».
«Уже запомнил».
«Ну, то й добре. – Интонация старушки неожиданно сделалась едва ли не елейной. - Тоби, сынку, що вид нього треба? Чого ты його шукаешь?
«С чего вы взяли?»
«Шукаешь, шукаешь – менэ нэ провэдэш. Чы ты не черговый сын?»
«Как это – черговый?» - удивился Иван.
«Та такий, як инши, - махнула рукой бабка. - Их тут багато було перед тобою – його сынив. Та й тепер е. Але вси вони мени не подобаються. Вси пышни, гордують мною, гыдують. А напрошуються ж у внукы. Але хиба ж то внуки? Ось ты – зовсим иншый. Ты ж прыихав, абы жыты з бабцею? Ну, то жывы. Бачиш, який палац, тут мисця багато. Але ж ты, мабуть, забажаешь буты весь час зи мною поруч, в оций моий кимнатци. Ну, то зоставайся, лягай зи мною до лижка. Лягай внучку, лягай ось сюди. Лягай до бабци, тут добре».
Хихикая, старушка крохотными ладонями похлопала по тряпью. Иван едва удержался, чтобы скрыть отвращение, готовое было уже выползти наружу.
«Не хочешь? – проницательно стрельнула старушка подслеповатыми глазами. – Ну, так, ты ж з иншого свиту, не такый, як мы вси. Але знай, що такых, як ты, мий сыночок не любыть. Ну, а тепер йды геть соби вид мене, куды йшов. Не буде тоби щастя».
Сделала вид, что укладывается спать, натянула на себя тряпье.
«Прощавай, бо мэни треба спатонькы. А тоби, – ткнула пальцем наискосок – почему-то вверх, в стеклянный потолок, - он в ту сторону, на захид. Там тебе, мабуть, нетерпляче ждуть».
«Кто?»
«Сам побачиш. Хоча того тоби краще не бачыты, краще зостатыся. То що ты надумав, - добавила немного погодя, приметив смятение Ивана, - пидеш чы ляжешь до бабци?»
«Нет, я лучше пойду».
«Ну, як хочеш».
Бабуся, демонстрируя полную потерю интереса к посетителю, с головой нырнула в тряпье.
Ивану не хотелось оставаться на ночь ни в одной из комнат. Он отправился в обратный путь по лабиринту. С трудом отыскал выход.
Где запад – трудно было угадать в почему-то густой, нетипичной для этого времени года антрацитной ночи. Иван до утра продремал на диване в большой каменной веранде с огромными барочными витражами и, как только забрезжил рассвет, снова перелез через забор и пошел в противоположную от узкой красной полосы, пробивающейся на горизонте, сторону.
И, лишь отойдя от особняка на изрядное расстояние, вспомнил, что проснулся он не сам – разбудила его огромная черная птица со вполне человечьим лицом, только посередине лица вместо носа и рта был клюв. Птица примостилась рядом с Иваном, наклонила голову к уху, крикнула: «Пора». Он поднялся, пошел. Но еще не знал, что с этой минуты он перестал различать явь и сны, которые ему эту явь заменили.
Он рассчитывал придти в Край Света где-то к полудню, однако, прошагав весь день, так до него и не добрался. Вместо того напоролся на двух вооруженных ржавыми допотопными ружьями ветхих дедов, бессменно и непонятно для чего стоящих на посту посреди необозримой бахчи. И, как показалось Ивану, вследствие долгого пребывания на этом посту - малость рехнувшимися. Деды же, как выяснилось позже, считали, что охраняют границу владений Порамы. Но где была та граница – никто толком не знал.
Он набрел на них к вечеру, когда сама степь в надвигающихся сумерках была неразличима. Сначала увидел шалаш, затем - сидящего с винтовкой одного из дедов – Панаса в вышиванке и смушевой шапке. Вокруг шалаша и далее, за шалашом до самого горизонта виднелись круглые головы - Иван не сразу понял, что это арбузы.
Он подошел к деду, поздоровался.
Дед не ответил. Зато сразу же наставил на Ивана ружье и тут же затеял фирменный допрос: кто такой, откуда, как здесь оказался, есть ли доступ в пограничную зону.
«Какую зону?» – выпучил глаза Иван.
«Обыкновенную, пограничную», - сердито сказал дед. – «Здесь же пограничный пост. Даром, что ли, мы здесь поставлены».
И крикнул в сторону шалаша:
«Гнат!»
«А що?» - донесся голос из шалаша.
«А ну, выйды. Нарушителя пиймав».
Из шалаша высунулась заспанная рожа – точь в точь схожая с той, что целилась в Ивана винтовкой.
«Ну, то посады його пид гарешт. Хиба для цього треба було мене будыты?»
«Эге! Як же я його посажу, колы ты спыш у курени? Спочатку вылизь. И так уже все на свити проспав. Та гвинтивку не забудь!», - крикнул дед вслед сослуживцу.
«Добре!» - донеслось из шалаша.
И почти сразу оттуда вылез второй дед с винтовкой.
«Сядеш пид гарешт. На три добы, до выяснення обставин» - сказал дед Панас.
«Зачекай», - остановил вылезший Гнат Панаса, подталкивающего арестанта в сторону шалаша.
«А то для чого?» – удивился Панас.
«А для того, що спочатку треба було б його допытаты».
«Потим допытаемо».
Панас упрямо заталкивал Ивана прикладом внутрь шалаша.
«Не потим, а зараз, - возразил Гнат. - Повынни ж мы знаты, хто вин такый и як його сюди занесло».
« Потим взнаемо».
Но Гнат был непроклонен.
«Ага, потим! А як вин втэчэ? – ехидно поинтересовался он у Панаса. – Як тоди будемо докладать, кого мы затримали?»
« А мы и докладать не будемо».
Тем не менее, Панас задумался.
« Ты як хочешь, а я обовязково доложу пану Порами – незалежно вид того, втече вин чы не втече».
«Как вы сказали?» – Услышав фамилию Порамы, Иван, по обыкновению, сделал стойку, а затем и шаг в сторону Гната.
«А тоби що?» – для острастки стукнул его прикладом Панас.
«Та зачекай же ты! – рассердился Гнат. И обратился к Ивану. – Ты що ж, знаешь пана Параму?»
« Я его сын», - сказал Иван.
Деды переглянулись, вгляделись в Ивана.
«Схожый?» – спросил Гнат.
« Та нибы трохы схожый», - буркнул Панас. И нерешительно добавил: «А що, може й правда»
И замолчал.
«То що, не будемо запираты його у курени?» – не успокаивался Гнат.
«Як ты його там його запреш, садова голова? – сказал Панас. – А ось посадыты пид чесне слово – це можна. Посыдыш трохи там, у курени, пид чесне слово, покы мы не повидомымо про тебе твоему татови?» – повернулся он к Ивану.
«А вы точно ему сообщите?» Иван, честно говоря, отнюдь не испытывал доверия к дедам.
«Аякже. Адже цэ – у наших интересах».
« И сколько дней вам на это понадобится?» – поинтересовался Иван.
«Того тоби не тилькы я - нихто не скаже, - отзвался Панас. - Може день, може два, а може й цилый тыждень. В залежности вид обставин».
« Ну, то як – добровильно зализешь чы тебе запхаты?» – переспросил Гнат.
«Добровольно», - поразмыслив, согласился Иван.
«От и добре. Повечеряемо зараз, зьимо кавунчика, а дали...»
«А через кого вы ему обо мне сообщите?» – спросил Иван в конце довольно таки затяжного ужина: ели не только «кавунчик», ели свежий творог со сметаной, ели плавающие в сале вареники – с ней же, то же сало – в сыром виде, ели три вида тушонки – свинную, гусинную, из утки, жаренную домашнюю колбасу и жаренную, опять таки, рыбу и много чего другого. Все блюда предварялись изрядными глотками крепчайшей горелки из большой бутыли, передаваемой из рук в руки.
«Та як. Як звичайно, - пояснил Гнат. – Зараз же Панас видправиться до пана Петра у монастырь...»
« Як це – Панас? – возмутился вошедший в изрядный градус Панас. – Твоя идея – ты и видправляйся».
Деды еще долго спорили, кому идти. Похоже, не пошел ни один из них, но Ивану почему-то было до этого мало дела: он – то ли от усталости, то ли от водки, то ли от чего другого, неожиданно впал в некий вид каталепсии. Еще хватило сил, чтобы вползти в шалаш, но выйти из него он уже не смог.
Лежал недвижно, даже не заметив, как и когда кто-то из дедов умудрился его связать. Слышал еще, как снаружи пуляли в небо перепившие деды. Даром, что ружья были ржавыми – шум производили изряднейший. Это последнее, что сумело отметить сознание Ивана.
А дальше он утерял ощущение пространства и времени.
Рисунок Алексея Хорошавина
