«Пир во время чумы» и нынешний коронавирус.
Коронавирус. Об этом явлении, охватившем весь мир, говорят все, даже дети в ясельных группах. Кстати, попутно я задумываюсь почему-то о второстепенном, не значимом для этого всемирного случая русском грамматическом явлении. Мне кажется, что это сложное слово должно быть образовано так: первый корень «корон» и второй корень «вирус» обязаны войти в соединение с помощью соединительной гласной «О», а не «А» - коронОвирус. Впрочем, сей термин вошел в обиход не с помощью грамотеев, а с благословения вирусологов. Да так уже и закрепился в сознании носителей русского языка, стал уже традицией. Вот только один из выпускников, который ныне усердно готовится к ЕГЭ, задал мне вопрос, в каком случае будет считаться ошибкой с гласными О или А в этом слове, введи его какой-нибудь иезуит в измерительные материалы к ЕГЭ. Я ответил, что не посмеют ввести. Дескать, не парься (тьфу на это коронавирусное слово, которое не одно среди нынешнего речевого мусора!).
Но перейдем от второстепенных дум к главным. А эти думы «терзают сердце» не только мне, но и вошли в каждую телевизионную голову, которая маячит на экране. Все, как в пушкинской трагедии, поют «гимны» чуме. Перечитываю трагедию: «Итак, — хвала тебе, Чума, Нам не страшна могилы тьма, Нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы И девы-розы пьем дыханье, — Быть может... полное Чумы! Входит старый священник. Священник. Безбожный пир, безбожные безумцы! Вы пиршеством и песнями разврата Ругаетесь над мрачной тишиной, Повсюду смертию распространенной! ... Не могу, не должен Я за тобой идти: я здесь удержан Отчаяньем, воспоминаньем страшным, Сознаньем беззаконья моего, И ужасом той мертвой пустоты, Которую в моем дому встречаю — И новостью сих бешеных веселий, И благодатным ядом этой чаши, И ласками (прости меня, господь) Погибшего, но милого созданья...».
Читаю трагедию и слушаю ТВ. Сопоставляю. И прихожу к выводу. Человечество утрачивает свой дом. Люди становятся бездомными. Как сумасшедшие, ринулись все на поиски вожделенных утех для тела. Так называемые туристы спешат насладиться жизненными удовольствиями, которые небезобидны и враждебны человеческой душе. И всё во время новой чумы – коронавируса!
Пушкинская трагедия «Пир во время чумы» начинается словами «Улица. Накрытый стол». Стол не в доме, а на улице. В «Пире…» тоже действует бездомное человечество. Оно что-то потеряло. И это потерянное не от чумы, а от добровольного отказа от чего-то более важного – от святынь, которым следовало бы служить. И эти святыни – их бывший код, их бывший дом.
Всё что ни делается, делается как бы наизнанку. Это в трагедии. Но и у нас сейчас, когда мобилизующее коллективное начало и живая совестливая ответственность друг за друга отбрасываются за ненадобностью, мёртвых предлагается поминать весельем, смертельное веселье прославляют пошлыми гимнами на всех «культурно-образовательных» подмостках и шоу; диким образцам взаимоотношений меж человеческими особями дают необычайно много времени для просмотра на всех каналах.
В «Пире…» перед лицом грозящего конца люди не становятся лучше, не думают друг о друге и о душе.
Слушаешь англий
ского премьера Бориса Джонсона и понимаешь, что, как и пушкинским персонажам из «Пира…», для этих двуногих ничего реального, кроме смерти, не существует. Он и ему подобные поистине духовные мертвецы, которым уготована участь хоронить своих же мертвецов.
Боюсь, что нашим правителям, возжелавшим насовсем отречься от социалистического идеала, сомнительно будет сделать что-нибудь такое, что защитит страну от природных и рукотворных бед.
Люди "Пира во время чумы" и современные особи человеческие «забыли свое божественное происхождение, назначение и достоинство, иначе говоря - потеряли совесть и живут без нее, думая, что так тоже можно». Как писал Достоевский, это та картина "общества, под которым уже давно пошатнулись его основания. Уже утрачена всякая вера; надежда кажется одним бесполезным обманом; мысль тускнеет и исчезает: божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего; надо требовать всего у настоящего, надо наполнить жизнь одним насущным. Все уходит в тело, все бросается в телесный разврат и, чтоб пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражает свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными. Даже чувство самосохранения исчезает".
