Праздник сменяется праздником, годовщина - годовщиной, юбилей – юбилеем… Заменательно-метафорическая череда событий СТОЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ… Окаянный Февраль… Планетарно-вулканический Октябрь… Белые. Красные. Зелёные. Коричневые. Оранжевые…
Публицистическая лироэпика запечатлела грандиозно-космическую панораму цивилизационной эволюции с «вкраплениями» мятежей, бунтов, смут, катастроек…
…«В те годы быть большевиком - значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком…» … Евгений Замятин.
******************************************
…«Всякое сегодня – одновременно и колыбель, и саван: саван – для вчера, колыбель для завтра. Сегодня, вчера и завтра – равно близки друг другу и равно далеки одно от другого: это поколение, это деды, отцы и внуки…».. - «И внуки – неизменно ненавидят и любят дедов. Сегодня обречено умереть: потому что умерло вчера и потому что родится завтра. Такой жестокий и мудрый закон. Жестокий – потому что он обрекает на вечную неудовлетворенность тех, кто сегодня уже видит далекие вершины завтра; мудрый – потому что только в вечной неудовлетворенности – залог вечного движения вперед, вечного торжества». И далее: «Тот, кто нашел свой идеал сегодня, - как жена Лота, уже обращен в соляной столп, уже врос в землю и не двигается дальше. Мир живет только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль. Сегодня отрицает вчера, но является отрицанием отрицания - завтра: все тот же диалектический путь. Тезис – вчера, антитезис – сегодня, и синтез – завтра»… Евгений Замятин
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!
Догорели
Синие метели,
И змея потеряла
Жало.
О Родина,
Мое русское поле,
И вы, сыновья ее,
Остановившие
На частоколе
Луну и солнце, -
Хвалите Бога!
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Новый Назарет
Перед вами.
Уже славят пастыри
Его утро.
Свет за горами…
Сергей Е с е н и н. «Певущий зов».
Русское Подстепье. Есенинская Русь. Замятинская Русь… Лебедянь, Данков, Ряжск, Рязань, Константиново. Донские берега, берега окские… Вечерами над городами, полями и водами, над странниками на дорогах, над богачами и пропойцами, над «грешными по-человечески и по-травяному безгрешными» - над « всеми расстелется колокольный медный бархат, и все умягчится, затихнет, осядет – как в летний вечер пыль от теплой росы» («Русь»).
В письме своей будущей жене Евгений Замятин утверждает, что он «искал всего нового, разнообразия, опасностей – иначе было слишком холодно, слишком пусто» (« И вдруг – революция так хорошо встряхнула меня. Чувствовалось, что есть что-то сильное, огромное, гордое, как смерч, поднимающий голову к небу – ради чего стоит жить. Да ведь это почти счастье! Цель жизни, хотя бы на время, полная жизнь, хотя бы на время – ради этого стоит жить. А потом – тюрьма и сколько хорошего в ней, сколько хорошего пережито! Когда что-то подхватывает, как волна, мчит куда-то и нет уже своей воли – как хорошо! Вы не знаете этого чувства? Вы никогда не купались в прибое?»).
Поэт-пассионарий А. Богданов-Волжский выразил настроения на «сгибе эпох»:
С серпом и молотом в руках
Восстал Никита Ломов,
Они растут, они шумят
Всесветным ураганом.
Серпы и молоты блестят
Перед всемирным станом.
И ширится раскатом весть
Средь мятежей и грома:
«Он победил… Он с нами, здесь,
Он жив, Никита Ломов!»
Призывные, взыскующие истину строфы Г. Кржижановского:
«Скорей, друзья! Идём все вместе,
Рука с рукой и мысль одна!
Кто скажет буре: стой на месте?
Чья власть на свете так сильна?»
В своей статье «О литературе, революции, антропии и прочем» Замятин взял эпиграфом строки из (своего же) романа «Мы»:
- Назови мне последнее число верхнее, самое большое…
- Но это же нелепо! Раз число чисел бесконечно, какое же последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю революцию! Последней нет, революции бесконечны.
Последняя – это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо, чтобы дети спали спокойно…
Евгений Замятин размышляет:
«Спросите вплотную: что такое революция?
Ответят луи-каторзно: революция – это мы; ответят календарно: месяц и число; ответят по азбуке. Если же от азбуки перейти к складам, то во:
Две мертвых, темных звезды сталкиваются с неслышным, оглушительным грохотом и зажигают новую звезду: это революция. Молекула скрывается со своей орбиты и, вторгшись в соседнюю атомическую вселенную, рождает новый химический элемент: это революция. Лобачевский одной книгой раскалывает стены тысячелетнего эвклидового мира, чтобы открыть путь в бесчисленные неэвклидовы пространства: это революция.
Революция – всюду, во всем; она бесконечна, последней революции нет, нет последнего числа. Революция социальная – только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше – космический, универсальный закон…такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой форме – числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды – и книги».
Тучи – как озера,
Месяц – рыжий гусь.
Пляшет перед взором
Буйственная Русь.
Дрогнул лес зеленый,
Закипел родник.
Здравствуй, обновленный
Отчарь мой, мужик!
У Сергея Есенина своё восприятие революции («Голубые воды. Твой покой и свет, Гибельной свободы В этом мире нет. Пой, зови и требуй Скрытые брега, Не сорвется с неба Звездная дуга! Не обронит вечер Красного ведра; Могутные плечти – Что гранит-гора». - «Отчарь»).
Поэтика революции у Евгения Замятина – тоже сгусток метафоризма, афористики, философско-психологической аналитики («Всякое сегодня – одновременно и колыбель, и саван: саван – для вчера, колыбель для завтра. Сегодня, вчера и завтра – равно близки друг другу и равно далеки одно от другого: это поколение, это деды, отцы и внуки…»). - «И внуки – неизменно ненавидят и любят дедов. Сегодня обречено умереть: потому что умерло вчера и потому что родится завтра. Такой жестокий и мудрый закон. Жестокий – потому что он обрекает на вечную неудовлетворенность тех, кто сегодня уже видит далекие вершины завтра; мудрый – потому что только в вечной неудовлетворенности – залог вечного движения вперед, вечного торжества». И далее: «Тот, кто нашел свой идеал сегодня, - как жена Лота, уже обращен в соляной столп, уже врос в землю и не двигается дальше. Мир живет только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль. Сегодня отрицает вчера, но является отрицанием отрицания = завтра: все тот же диалектический путь. Тезис – вчера, антитезис – сегодня, и синтез – завтра».
Как «начинался» большой Мастер? В очерковых заметках «Закулисы» Замятин сравнивает процесс рождения первообраза с процессом «насыщенного раствора». В стакане налита как будто бесцветная, ежедневная, простая вода, но стоит лишь бросить туда крупинку соли и раствор оживет – ромбы, иглы, тетраэдры – и через несколько секунд вместо бесцветной воды уже хрустальные грани кристаллов. Видимо, автор тоже бывает в состоянии насыщенного раствора, и «тогда случайного зрительного впечатления, обрывка вагонной фразы, двухстрочной заметки в газете довольно, чтобы кристаллизовать несколько печатных листов».
А.К. Воронский в своей статье о Замятине именует его «исключительным словопоклонником и словесным мастером» («Язык – свеж, оригинален, точен»). Критик отмечает «высокое умение художника одним штрихом, мазком врезать образ в память». И действительно, вот, например Урванка («Закопченный какой-то, приземистый, жилистый, весь как узел из хорошей веревки»); или Тимоша, запомнившийся с шутливой самооттестации: «Портной, да. Мозги перешиваю». «Круто заквашен» Анфим Барыба с его четырехугольной улыбкой («шевельнулось что-то древнее, звериное, разбойничье»).
Воронский ратовал за высокий, достойный классических традиций, уровень жанрово-стилевых и духовно-эстетических исканий в искусстве слова («Художественная правда постигается в мучительных поисках»). Критика-культуролога привлекали есенинские и замятинские произведения, которые выгодно отличались среди современных публикаций именно должным уровнем
словесно-образного мастерства.
В статье «Прозаики и поэты «Кузницы» Воронский ссылается на принципиальное полемическое утверждение Евгения Замятина о том, что у пролетарских писателей «революционнейшее содержание и реакционнейшая форма: пролеткультовское искусство – пока шаг назад к шестидесятым годам»
( статья «Я боюсь»).
* * *
Евгений Замятин и Сергей Есенин… Каждый из них «резко и воистину индивидуален» (горьковские слова).
Их «сближают» не только «земляческие» биографические моменты. Лебедянь и Константиново, Ока синеокая и Тихий Дон… Революционные ураганы начала ХХ века… Лебедянский пассионарий и рязанский человеколюбец лелеют мечту о «преображении России».
«Горячо любимому другу Грише» посвятил своего «Поэта» (1912) Сергей Есенин («Тот поэт, врагов кто губит, Чья родная правда мать, Кто людей, как братьев, любит И готов за них страдать. Он все сделает свободно, Что другие не могли. Он поэт, поэт народный, Он поэт родной земли!»).
Евгений Замятин встревожен: «Умирает человек. Гордый homo erectus становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью, в человеке – побеждает зверь» («Завтра»). Тревожны предчувствия есенинского автобиографического героя: воистину прекрасны земля и на ней – человек, но кровавые бойни стремительно увеличивают число уродов, калек, несчастных («…сколько зароют в ямах и сколько зароют еще»). Замятин и его повествователь требовательно настаивают: «Время крикнуть: человек человеку – брат!» («Завтра»).
