ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН

ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН
Скосарь Зое Дмитриевне
посвящается
ПЕРЕВАЛ.
На Ольчанский перевал поднимались в основном молча. Если говорили, приходилось кричать в голос, перекрывая рев мотора. Подъём на горную гряду долгий и тягучий.
В кабине нас трое, в ногах теснится лайка Соболь. Шофер Толя Табаков на слово скупой. Колька Кукса заикается, не говорлив. На зимнике в долине рассказывал им о Чукотке, откуда не давно вернулся. От мотора не так шумно было. Теперь, когда ползли по крутым серпантинам к седловине горного перевала, и я напряженно молчал.
Жарит спину «радикулит». В двигателе антифриз. Кипит антифриз при такой натуге мотора. Десять кубометров сырой лиственницы на прицепе.
За кабиной стальной щит, «колымбак» на четыреста литров бензина. Щит защищает кабину от наезда бревен. Не даёт смять кабину при перевороте машины. Спасает шоферов от верной гибели. Колымский лесовоз.
На тягаче - на седле - одноосный прицеп. Бортов нет, лесовозные стойки из стального швеллера. Ломаются стальные стойки спичками от оймяконских морозов. Человек плевал на мороз - на минус шестьдесят. Сталь не выдерживает.
Выезжали из Лесной командировки ночью. Спиртовой столбик на градуснике показывал минус пятьдесят. Морозы в конце декабря придавили, всё зверье попряталось.
Из Усть-Неры до Лесной командировки в оба конца четыреста верст по зимнику. На лесопункте заправки нет. Солярка только для бульдозера. Бензин для бензопил, масло для трактора хранятся в бочках. Лесовозы заправляются в Усть-Нере. Пачка талонов, перетянутых резинкой, случайно бросилась в глаза, когда Табаков потянулся от руля к бордачку и нашарил там китайский фонарик.

Лесовоз с ревом в двигателе медленно заползал на Ольчанский перевал. Тягун к перевалу завершался крутым лобком. И, казалось, мороженые склизкие бревна дельфинами нырнут с воза. Цепи на стойках держали бревна. Подъем скользкий от шлифовки машинами на этом лобке. Но Бог миловал, присыпан взгорок дорожниками дробленой гравийной крошкой. Облегченно вздохнули, когда в свете фар высветились заснеженные склоны перевала и между ними пологая седловина с тесным пятаком для стоянки машин.
Распахнуто открылся восточный обвод звездного неба за далекой долиной реки Индигирки. На северо-западе за рекой Ольчанаом полыхало северное сияние. Там - богатый золотодобывающий прииск. На перевале светло от северного сияния, как при высокой ясной луне.
Мы остановились и выбрались из машины.

За перевалом лежал «тёщин язык» в виде подковы. Верховья глубокого ущелья, на дне которого глубоко внизу старательский участок едва различим. Теснится это ущелье в долину Индигирки восемнадцать верст. Лишь на выходе из гор распахнуто.
По левому склону пади, извиваясь черным полозом, чернеет автотрасса с перевала.
В целом через хребет тридцать километров.
Белые снега сопок, с голубым отливом в глубоких снегах. Бело кругом, глазу зацепиться не за что, кроме черной змеи дороги. Черная она от угольной крошки. Осыпается уголь за борта углевозов на крутизне.
С перевала до тёщиного языка крутизна метров триста. За прижимом тёщин язык прямой лентой летит наклонно до Индигирки.
Машины при спуске упираются, тормозят двигателем. Вся жизнь в тормозах. Случается, и обрывает тормозные шланги.
«Жизнь обрезало»…
Возвращаются с приисков машины на легке. Когда идут с грузом на перевал, проклинают шоферы и себя, и маму и за то, что родились. Материть колымские перевалы не принято. «Бабай» гор накажет.
Горы падают на восток отрогами. Глухие, в лесах распадки, выполаживаются к пойме матушки Индигирки. Пойма в густых лесах. В снегах. Красотища!
И дышится непомерным счастьем в горной сказке под мерцающей голубизной. И ощущаешь в душе обновление жизни. Наполняешься любовью к покойному ночному колымскому миру, под высоким небом в ярких звездах.
Оймяконский район Индигирки - на востоке Колымы. Географически - Крайний Север Якутии. Золотодобывающий горнопромышленный район. Оймякон! Полюс холода.
Подъем на Ольчанский перевал протяженный по западным склонам горной гряды. Устали мужики от нервного напряжения. Дорога узкая, в распадках тесные разъезды и встречному не разминуться. Приходится прижиматься в карманах распадков, пережидая идущую снизу машину.
На перевале шалеешь от вида земных красот. Не скоро думается о том, что ждет за перевалом. Вспоминается пугающая крутизна, когда садишься в кабину. Напряжение от опасности: как в омут - дух захватывает.

Положено постоять на главных колымских перевалах. Убедиться в исправности машины, осмотреть сцепку, размять затекшие ноги, по-мужицки кряхтя помочиться.
Завершается трудовой год, необходимо закрывать наряды. С последними лесовозами выбираюсь из тайги, где работаю мастером лесозаготовок в «Лесной командировке» в устье реки Кеонтия под Оймяконом.
Впереди Новый год…
С Ольчанского перевала - на северо-запад скатывается русской горкой прямая дорога на прииск «Ольчан». Три дороги на три стороны света. Одна из них наша. И вспоминается сказка, в которой на развилке трех дорог лежит большой камень. На камне скрижалями по граниту выбито: «Прямо пойдешь…».
Дальнейший наш путь лежит «прямо» на восток. «Налево» - на север - дорога в долину реки Ольчана. «Направо» - горы до небес к югу. За спиной – прошлое… Прииски «Маршальский» и «Угловой».
Ольчанский перевал самый высокий и опасный на Индигирке. Но есть и круче его на Колыме. Из них самый обрывистый и заоблачный за Усть-Омчугом. «Кулинский».

Я возвращался на Индигирку к семье после двух лет разлуки. Уволившись из редакции, ждал на Новой Палатке возле «Реалбазы» оказию на Усть-Неру. С собакой в автобусе не поедешь за тысячу километров. Соболюху я принес молочным щенком, вырастил его и любил. И не за какие деньги не соглашался отдать лайку местным охотникам.
Наконец пришел с Индигирки дизельный Урал за комбикормом. Парень согласился взять меня с собакой
-Веселее ехать будет. Сам собак люблю, - развеял он мои опасения.
Вещей не много и мы растырили их между мешками, чтобы не растерять в дороге.
Однажды я мотался в Усть-Омчуг от редакции, там наслушался о Кулинском перевале.
«Страшнее нет на свете».
Расстояние до Сусумана через этот перевал от Новой Палатки на двести верст короче. Если ехать по Тенькинской трассе. За Усть-Омчугом перепрыгнуть Кулинский перевал.
И взбрело мне в голову сказать об этом водителю.
Парень загорелся:
-Рискнем! Мне самому интересно по этой трассе пройти до Сусумана. Ни разу не ходил.
Двадцать четыре года парню. После армии работает за рулем в Усть-Нерской автобазе третий год. Видом на цыгана смахивает. Зовут Михой. Он так представился при знакомстве.
Миха потрепал ухи собаке, после чего ткнул черную кнопку в авто магнитоле: из колонок по углам кабины заревело «ЛЮБЭ»: «Денег нет, но полно гуталина…»
-Атас! Веселей, рабочий класс, - шлепнул ладонями по рулю. – Ну, что? С Богом, - воткнул передачу Миха.
И мы поехали. В декабре это было.
Кабина свободная. Соболюха не теснился, лежал в моих ногах - башкой на лапах. Мне просторно рядом с шофером. Дремать можно.

Перевал на Кулу описывать не берусь. Страх высоты меня преследует с детства. Кулинский перевал мы проехали, бороздя кабиной облака. Вниз старался не смотреть: при подъеме на перевал, дно бездонного ущелья, будто из самолета виделось. Миха оказался опытным шофером и серьезным человеком, хотя с виду рубаха-парень.
-С батей, с детства по зимникам катаюсь. - Посмеялся Миха над моими впечатлениями. Машину он вел уверенно.
-Кормилицу надо любить, смотреть за машиной, тогда и перевалы не страшны.
-А кровь все же играла, - сознался он позже.
В августе довелось съездить с рыбинспекцией от газеты в рейд на реку Армань. В это время массовый ход кеты и горбуши на нерест из Охотского моря. Написал о задержанных браконьерах. Готовясь на Индигирку, обратился к инспекторам в поселке Стекольном: дали два мешка соленой кеты.
В Усть-Нере Миха подвез меня прямо к дому. Рядом с клубом «Геолог». Понравился мне Миха Моринеско, дал ему мешок кеты. На всю жизнь не запасешься, семье и второго мешка хватит. Ехали мы в декабрьские морозы. И только сумасшедший рискует в такую пору сунуться на Кулу: снегу на перевале много, едва пробились на дизельном вездеходе. Мы и были сумасшедшими: до нас уже неделю никто через перевал не проезжал. Хорошо еще зима малоснежная выдалась. Страху натерпелись.
-Как ты работаешь геофизиком в горах, - дивилась первое время Наталья моему страху высоты.
-Так и работаю: сцепив зубы, и перебарывая страх.
Однажды, Наталья выводила меня с альпийских лугов, куда я залетел с пылу-жару за козами. Остыл и сел. Боюсь высоты. Наталья ждала в долине и наблюдала в бинокль. Поняла она все. Забралась на крутизну и как ребенка, за руку, свела вниз. У Натальи два прыжка с парашютом. Училась в техникуме и ходила в парашютный клуб. Я в студенческие годы занимался спелеологией. Ездил с группой спелеологов из Томского Госуниверситета в пещеры Горной Шории в Кемеровскую область. В Красноярский край в пещеры «Баджейку» и «Торгашинку».
С годами страх пропал. И теперь, вспоминая перевал на Кулу, Ольчанский меня не пугал. Страшен крутой прогон триста метров до первой петли за скалой. Как «американская горка» висит дорога.

«С возвращением, любимый».
Мы стояли на перевале минут пятнадцать. Задержка вынужденная.
Мороз обжигал руки и ухи, выскочили раздетые. Толя полез под машину осматривать тормозные шланги, где-то травит воздух. Пришлось накинуть бушлаты и шапки. Соболюха сделал круг по пятаку. Принюхался к следам белых куропаток у края дороги. Были до нас птицы, гравийные камешки их сюда привлекают.
Мужики обсуждали спуск. Ходили смотреть дорогу за перевалом. Прикидывали, что нас ждет с таким высоким возом брёвен на прицепе, когда будем спускаться до первой петли. По Ольчанскому перевалу я ездил много раз и всегда испытывал неприятные ощущения от подъёмов и спусков; затяжные они больно, мрачные в снегу и без леса на склонах. Крутой лобок, что миновали, хоть короткий. Но этот спуск, когда оттуда идешь на подъем с грузом, все нервы вымотает. Поневоле вспомнишь маму: кажется, еще немного и машина на дыбы станет и на спину опрокинется.
Толя Табаков пожадничал при погрузке на лесобирже.
Десять кубов брёвен грузят на «УРАЛы». Вывозка леса дальняя. Каждый стремится заработать, сделать больше рейсов. На «ЗИЛа» с площадкой положено шесть кубометров. На прицеп с седлом вмещается и десять. Прицеп для «ЗИЛа» не родной, «ураловский». Сам по себе тяжелый. Не жалеет Толя машину, рвет движок.
На вывозке леса все хотят «пятьсот прямого». Восемь северных надбавок собираются за пять лет, плюс семь надбавок - районный коэффициент начисляется на заработок. И получается зарплата не меньше, чем на госдобыче золота. До полутора тысяч. При средней зарплате в экспедиции до пятисот рублей. Я лишился десять надбавок на Чукотке. Зарплата мастера лесозаготовок вместе с районным коэффициентом всего триста рублей. Наталья получает больше, работая в Управлении экспедиции картографом.
Билет до Москвы с Индигирки обходился дёшево, до ста двадцати рублей. «Дешевле картошки». Картошка на севере не растет. Привозная, и стоит дорого. Закупали мы её мешками, тушами тащили из магазинов австралийскую баранину. Яблоки детям покупал ящиками. Все так делали.
Без мяса и рыбы семья не сидит, охотничаю и рыбачу. И на этот раз не с пустыми руками приеду: десяток замороженных зайцев в мешке, вязанка кедрового стланика для ёлки к Новому году.
В октябре белковали с Соболюхой, беличьи шкурки детям на шапки пойдут. Пару колымских соболей купил Наталье в поселке Палатка. Имеется у жены шапка из лисы-крестовки, благодаря Соболюхе; песцовый воротник она сама купила на новое зимнее пальто. Сохатиные камуса достал у ребят - выделал: справили Наталье модельные, модные с бисерным орнаментом по голяшке, торбаза на каблучке. Одета – обута бабенка. Без меня за два года совсем обносилась.
На участке дал замороженных зайцев и мужикам. Кукса Колька приезжал пассажиром с Толей Табаковым поохотиться на зимнике, но раз на раз не выходит. Не встретился им лось. Зайцев привезут, не с пустыми руками к Новому году возвращаются.
На севере редко жадного человека встретишь. Скупые – тырят деньги «на старость». Живут, отказывая во многом себе, от отпуска до отпуска. В отпуске денег не жалеют. Кто-то, накопив, проматывает. Кто-то покупает машины и жилье. Возвращаются на Колыму, опять живут – копят, чего-то, выжидая, иные - до ста тысяч на книжках имеют. У таких людей, и дела и жизнь временные, абы как идут: день прошел и ладно.
Большинство же нормальные люди. Трудятся, растят детей. Не заботятся о старости. Забывают, что и для них наступит день и час выбора. Кончится молодость; дети вырастут. Все проходит. Проходит жизнь человека и на севере. Время не стоит на месте. Надо родиться на Колыме, чтобы здесь умереть.
Приезжающих на заработки, тянет обратно на родину. Ибо сказано: «Где родился, там и пригодился». Отец давно зовет домой, в Сибирь. Но чем там заниматься, кем работать и где жить семьей? Вопросы. Здесь же все ясно и просто: живи и помни, откуда ты родом. Время придет – кривая выведет. А пока наслаждайся молодостью и здоровьем. Живи среди людей открыто. За всё добро, плати добром, за всю любовь плати любовью. Воздастся и тебе. Что еще человеку надо для полного счастья?
В Лесной командировке за все отвечает мастер по лесозаготовкам. Я обмеряю шестиметровые бревна «кубажником», рисую на торцах углем цифры диаметра, потом в бараке плюсую, пользуясь таблицей, и выставляю кубометры.
Приписками не занимаюсь. Шоферам это не нравится. Не нравится моя честность и вальщикам леса, и бульдозеристу Лехе. В нарядах лишних работ нет. Правда, если посчитать длину «сварочных швов» на ремонте бульдозера, то получается иногда - «наварили» - пешком до луны и обратно. До меня на участке работал мастером Коля Маленький. Фамилия такая. Сейчас он простой вальщик леса. По жизни Коля рослый мужик, с глуповатыми хлопающими глазами. Но когда денег касается, соображает.
Первое время, зная мою неискушенность в закрытии нарядов, Коля Маленький помогал их составлять, отстаивая каждый рубль для бригады. И если кубометры заготовленного леса очевидны, то сварочные работы на ремонте бульдозера не учесть. Я жалел мужиков, работа на валке и трелевке леса тяжелая, ведется она до ноября. В декабре рабочие заняты погрузкой брёвен на вывозке.
-У тебя лес золотой из-за одной только сварки! Ё… мать, - отматерил прямо в эфире по рации меня начальник Строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской экспедиции Брытков Иван Иванович.
«Иван Грозный» - из бывших заключенных. За тридцать пять лет на Крайнем Севере выбился из простых нормировщиков в начальники, не имея никакого образования, кроме колымского опыта. И начальник он был толковый.
Раз в году на пару недель Брытков запивал. И доходило до абсурда: нет «Грозного» - СМУ стоит, не ладится дело, хотя вроде все на местах. Неуправляемый становится народ.
Отведет душу за две недели, осушит пару ящиков водки, выпарится Иван Иванович в бане у своего друга Митьки Фомичева, отдохнет от застольного шума, от людей. И опять его везет с фомичевской усадьбы Сашка рыжий - на ГАЗ-69 до высокого крыльца конторы СМУ.
Маховик производства, будто и не ржавел: раз – и закрутится. Стоит только Брыткову появиться в своем кабинете: все как шелковые ходят. За суровый нрав и окрестили «Иваном Грозным».
К Брыткову я пришел, наслышан о его добрых делах. Кто-то и возмущался, что «Ванька» принял на работу уборщицей беременную женщину, одинокую и молодую. Старые колымчане одобрили такое отношение к человеку: бабенка декретный отпуск получит, деньги будут дитя растить - «до году по уходу за ребенком».
За милосердие и справедливость, рабочие любили и побаивались Ивана Брыткова. Ума он тоже был необыкновенного и лукавого, почему постоянно и находился в контрах с парторгом и высшими начальниками. Я пришел устраиваться на работу не с пустыми руками: журнал «Дальний Восток» опубликовал мой рассказ «Санька – добрая душа». Темнить в беседе не стал: в лесу буду готовиться для поступления в Литературный институт. Из трудовой книжки видны все мои пути-дороги по Якутии и на Чукотке. Последняя запись об увольненнии сделана в районной газете «Заря Севера».
-Напишешь потом тут про всех нас х… разную, - в выражениях Иван Брытков не стеснялся.
– Ладно, подойди завтра. Подумаю, что для тебя можно сделать. Журнал оставь, посмотрю.
-Учиться тебе надо, - вернул он на другой день журнал. – В преферанс случайно не играешь?
В преферанс играл, работая геологом на разведочной штольне на Тане. На руднике мы расписывали «пулю» в «сочинку». В «классику» основательно играли геофизики на Мысе Шмидта, в тундре дулись в карты в пурговые дни. Зная «сочинку» - «классику» освоить не сложно.
-Ну, так и приходи сегодня вечерком ко мне. Живу я один, моя Нина Гавриловна в Иркутске на пенсии. В этом грёбаном поселке хер доброго мужика найдешь; все умные, интеллигенты – на х… послать некого. «Пулю» расписать не с кем. Я главврача кликну. Распишем. А в лесную командировку в тайгу отправлю тебя с бригадой вертолетом через пару недель. Мастером поедешь. Дело не хитрое. Освоишь.
Брытков жил в двухквартирном доме рядом с камералкой геологов. Юрия Егоровича Кондакова, главврача Балаганнахской туберкулезной лечебницы я знал уже более пполутора лет. Его и имел в виду Брытков, когда приглашал к себе на игру.
«Ничего случайного в этом мире не происходит», - подивился я такому стечению обстоятельств.
Пока я работал около двух лет в Магаданской области, на Индигирке заболела моя жена Наталья. Телеграмму от товарища я получил, работая уже в газете: с Мыса Шмидта переслали. В телеграмме говорилось о болезне Натальи, о детях, которых хотят определить в детдом на время ее длительного лечения. Телеграмму послал мой приятель Володя Дубровин, местный стихотворец.
Редактор газеты Шалимов отпустил без оговорок: сколько надо времени, исправляй ситуацию.
Из поселка Палатка - до Усть-Неры колымская трасса. Стоял прохладный северный сентябрь.
Я срочно выехал.
Наталью я не видел около двух лет. Со мной она развелась без моего согласия. Я в это не мог поверить, пока не получил копию развода письмом.
Солнечным днем шел я к незнакомому пока еще для меня дому. Без меня Наталья получила благоустроенную квартиру от экспедиции после рождения второго ребенка. Оставил я их с пятилетней дочерью в трагических обстоятельствах для себя – после творческого запоя, когда «заболел писательством». Пил от смятения, решал: «Быть или не быть». Наталья была на четвертом месяце беременности. Жили мы тогда в общежитии полевиков на Трудовой.
Добирался из Магадана на перекладных около двух суток и все это время не сомкнул глаз. В общежитии у геофизика Славы Морозова выспался, прежде чем идти к семье. И вот шел. Шагал с больной душой и со слезами на ресницах.
Новый дом высоко стоял на насыпном грунте. Рядом с клубом «Геолог». Дом под штукатуркой и побелен известкой. Четырех квартирный типовой дом – по крыльцу с разных сторон. Восточное крыльцо Натальино. Голая земля перед окнами.
Семилетняя дочь Александра сидела на корточках под кухонным окном на солнышке. Одета в потертое зеленое пальтишко, вязаная шапочка узлом под подбородок. Сидела на корточках боком ко мне, перебирая в ручонках сухие былинки цветов. Подняла головку, равнодушно посмотрела на меня. Опять опустила личико к своему сухому букетику в руках.
-Доча, ты, почему с папой не здороваешься? – поразился ее равнодушию в голубых глазенках.
-А я, папа, тебя не узнала, - всмотрелась дочурка.
-Мама дома?
Наталья смотрела в окно из кухни и в открытую форточку слышала разговор.
Встретила Наталья равнодушно.
-Ну, здравствуй. Поседевшая любовь моя, - хотел сгладить неловкость.
-Здравствуй.
Приехал я на легке, с «репортеркой» за плечами и, конечно, без денег.
Северных надбавок лишился. Зарплата фотокора в газете - с районным коофициентом сто девяносто. Продал за 250 рублей новую колонковую шапку шоферу редакции. Вот и все деньги.
Билет от Якутска до Красноярска 82 рубля. Детей решил уже, увезу к маме в Канск. Вернусь в Магадан, поговорю с Шалимовой Марией Григорьевной, главврачом Хасынской районной больницы. Она жена редактора газеты, где работаю фотокором, должна помочь. В поселке Дебин в Магаданской области, на берегу реки Колымы стоит лучшая лечебница на всём Северо-Востоке страны. Наталью лечить, решил, будем там
Все это я обдумал, пока осматривал свободные от мебели комнаты квартиры. На подоконниках пыль. Кроме старой тахты и потертого дивана в детской, столов и стульев, да старенького паласа на полу, смотреть было нечего. Нищета и безнадега. Полная разрухи жизнь - дорогой для моего сердца семьи – клято смотрела на меня изо всех щелей.
Я ушел в маленькую детскую комнату, даже не спросив, где годовалая дочь, рожденная в мое отсутствие. Откинулся затылком на спинку дивана и зарыдал. Безмолвно, стиснув зубы. Проклиная свою отверженность к нормальной жизни и тягу к писательскому ремеслу.
И решил: выведу семью из разрухи, а дальше видно будет. Наталью жалел до слез, детей любил. И интуитивно понял, что именно мое ремесло на этот раз поможет спасти Наталью.
Облегчив душу от слез, вышел на кухню. Наталья приготовила незатейливый обед, наполнила стопку и поставила передо мною:
-Спирт. Уколы сама себе ставлю, - проводила она мой взгляд на медицинскую склянку с жидкостью.
-С возвращением, любимый.
Она все поняла, и спорить не собиралась. Помочь ей кроме меня некому. Мать умерла рано. Росла в интернате. У отца давно другая семья и связи с ним нет. Мои родители Наталью полюбили, ровно свою дочь.
- Где Анна?
Я уже знал имя младшей дочери. Заходил в Первый магазин на берегу Индигирки. Женщины скорбно поведали о беде в моей семье.
-В больнице. Пневмония. Через неделю выпишут.
Решение принято и переиначивать не стали. В тот же день пошел к главврачу тубдиспансера. Юрий Егорович Кондаков темнить не стал: с Натальей крайне тяжелая ситуация. Оформлять жену надо на лечение, не медля.
На другой день и отвез Наталью на Баллаганнах в тубдиспансер. Неделю подождал, пока годовалая Анюта поправится, собрал детей и увез самолетом к родителям в Канск. Сам вернулся на Палатку в редакцию.
Месяцем позже приехал автотрассой и забрал Наталью с Балаганнаха, лечение там не шло ей впрок. Жена Шалимова согласилась помочь, хотя Наталья и не имела магаданскую областную прописку.
Устроил Наталью в больницу на Дебине в элитную палату. Главврач повертел солидные мои корочки корреспондента, перечить не стал; об «особом блоке» мне было известно от нашего корреспондента Стаса Казимирова. Он там лечился. Прописка у Натальи якутская. Главврач намекнул: мол, не положено из Якутии принимать. Но я был житель области. И в моем паспорте она числилась законной женой.
За три месяца в Дебинской больнице Наталья вылечилась от туберкулёза. Привезла детей от родителей на Индигирку. Я оставил работу в редакции и в первых числах декабря вернулся в Усть-Неру.
Привез домой и Соболюху. Зиму мы пережили трудно, я оставался без постоянной работы долго. Работать в редакции на Индигирке не захотел. Временно устроился грузчиком на нефтебазу. По ночам много читал и писал. Районная газета охотно публиковала мои небольшие рассказы. Но прав оказался Шалимов, когда предупреждал: «Задавит нужда…». На Колыме без северных надбавок – на голом окладе – выжить сложно. Не жалел о прошлом. Вспоминал Мыс Шмидта, как сон. Жалел Наталью и детей, старался жить для них.
Теперь дома бывал наездами, и к празднику меня ждали. Легко ломить любые трудности, если имеешь дом, любимую семью, знаешь, что ты там нужен и тебя там всегда ждут.
«С любимыми – не расставайтесь. С любимыми – не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз на век прощайтесь – и каждый раз на век прощайтесь! Когда уходите на миг».
Еще осенью, до снега, пока стланик не лег, я заготовил кедровых веток для ёлки. Дети наскучались по Соболюхе. Наталья ждёт.

Все люди братья.
Зимник по льду Индигирки около сотни верст до якутского села Терють. Из села выезд в долину. От Терюти насыпная гравийная дорога в Усть-Неру.
В Терюти жил русский лесничий Степан. Лесничий наказал заехать к нему перед новым годом за гостинцами Мирону. Хромой Степан и к старости походил на ворона с перебитой лапой: припадал на левую ногу при ходьбе и не расставался с суковатой палкой. Этой палкой по пьянке, он выбил жене глаз. Зверь, а не человек для своих семейных. На людях добренький, опасно услужливый. Степан из бывших заключенных. Женился после лагеря на якутской женщине и хорошо говорил теперь на якутском языке. Он единственный русский, живущий в якутском селе Терють уже много лет. И дети его там и внуки.
Степан опытный рыбак сетями на подледный лов. И устраиваясь работать мастером на лесоучасток, Мирон Иванович Мисюкевич рекомендовал его, как своего товарища. В первую голову в тайге - обязан слушать советы Степана в лесных делах и выполнять все его требования. Степан выклянчил у меня новую бензопилу и тонну бензина с ведома Мирона. От Степана сегодня я вёз для Мирона два мешка мороженой свежей рыбы: нельму и хариуса.
Мирон из Белоруссии. Добрый мужик, не жадный. Этой рыбой оделит к новогоднему столу и баб из конторы строй участка, и пилорамщиков. Даст пару хвостов, конечно, и мне. Без его воли, в мешки от Степана не заглядывал. Суровой ниткой пасти мешков с рыбой зашиты.
На Колыме такие качества, как щедрость и скупость, отвага и трусость, верность в дружбе и своему слову - постоянно под пристальным взором людей. Северяне, прошедшие лагеря и оставшиеся жить вольными людьми, были людьми особого свойства ума и характера. Но всех их роднила общая память страшных лет, которая не позволяла проявлять жестокость к близким, к товарищам и просто сожителям единого Оймяконского меридиана.
Лесничий - хромой Степан – исключение. С якутами он уживался, а русские его не любили. Такие мужики, как Иван Брытков, Мирон Иванович Мисюкевич, и сотни людей зрелого колымского опыта - были личностями по большому счету. Север безграничен расстояниями. Но тесно живётся душами колымскому люду. Живут заботой за всех, за всё в ответе. Суровый климат и природа отчищают людей от грязи, от ненависти, напускной важности. Замораживаются всякие социальные противоречия внутри человека. Страна времен и народов, где «нет ни эллина, не иудея». Все люди братья.
До Терюти по реке Индигирке груженые бревнами лесовозы катят тихим сапом. Но ниже Терюти Индигирка разбегается протоками, наледи к такому времени в декабре дымят уже по-хозяйски. Поэтому нужда заставляет от Терюти ехать лесовозы объездной дорогой - через Ольчанский перевал.
Наледи встречаются на Индигирке и выше якутского села. От протоки на Кеонтии, где и стоит Лесная командировка с пятидесятых годов, долина Индигирки идёт одним руслом среди высоких гор. Выхода нет, приходится машинам пробиваться по наледям или объездами по лесным полкам. Каждый год топят в наледях машины по-пьянке. Пьют после Терюти, когда идут из Усть-Неры. На трассе – сухой закон: с перевалом плохи шутки.
Лагерей заключенных на Колыме давно нет. Барак и бокс для бульдозера в Лесной командировке сохранились. Верхне-Индигирская экспедиция строит из бруса двухэтажные дома в Усть-Нере для своих сотрудников. Экспедиция большая и хозяйство огромное, кроме техники и буровых бригад, полевых и разведочных партий - в экспедиции свое мощное строительно-монтажное управление.
На Индигирку приехал в марте семьдесят третьего года. В эти же годы появились в общежитии «полевиков» и Толя Табаков с Колькой Куксой. Два друга. Иркутские сибиряки. Мужики шоферили, я был еще студентом-дипломником.
Со временем друзья крепко прикипели к Верхне-Индигирской экспедиции. Работая шоферами в геологии, исколесили по зимникам всю Якутию. Трасса на Магадан – стала для них родной улицей. За сутки до Магадана умудряются доезжать на своих машинах. А это 1142 километра. У Кольки «ракетовоз» - наливная бочка четырнадцать кубов на тягаче «Урал». Таскает солярку и бензин из Магадана. Табаков летом ставит на тягач бортовой кузов, тоже бегает на Магадан.
На Колымской трассе десяток Автобаз, все грузоперевозки на колесах. Каждые двести верст на трассе шоферские гостиницы, в диспетчерских обязаны водители отмечаться в рейсе. Диспетчеры гостиниц принуждают магаданских шоферов отдыхать, за машинами в морозы следят штатные «прогревальщики».
Такой закон сложился при Дальстрое, соблюдался порядок и к началу восьмидесятых. Для шоферов из «геологии» закон не писан. Ездили за грузами до Магадана и неделю, если идут компанией несколько машин. На полевых «чайных» при дороге - на пятаках у рыбных ручьёв останавливаются, рыбачат, варят уху, выпивают и веселятся. Отсыпаются и дальше едут. На трассе не пьют: закон такой – остановись на пятаке и лакай водку, сколько хочешь. Только не лезь на трассу пьяный, не неси беду и горе другим.
На «пятаках» в железной полубочке всегда горит уголь, можно заварить чефир. Шоферская братия на чефире и держится. На колымской трассе редко встретишь пьяного за рулем. Холостые мужики кувыркаются по полной программе с «магаданскими снегурочками», добравшись до места, - на «магаданском пятаке». Известном всем водителям Колымы и Чукотки. Жизнь не из одной работы состоит. Молодые все, сильные, отборные мужики. На Колыме малохольные долго не работают. Три года «по договору» и его забыли, как звать. Яркие личности помнятся.
Катался с мужиками до поселка Палатки к другу Юрке Ламеко и я, порыбачить на Армани сетями кету. С Юркой побратались, когда зимовал первый год на Колыме, работая в Хасынской геофизической партии в семьдесят втором. С тех пор тянуло к другу, к истокам северной судьбы. И, в конце концов, унесла меня «писательская блажь» с Индигирки еще дальше - мимо Хасына на Чукотку.
После Мыса Шмидта успел поработать восемь месяцев фотокором в Хасынской районной газете. И вот, вернулся на Индигирку к семье.
Дело, за которое взялся, потихоньку налаживалось. Журнал «Дальний Восток» дал рассказам зеленый свет. Якутский журнал «Полярная Звезда» взял повесть. Письмо от редактора отдела прозы Галины Березовской: «…среди сотен рукописей я заметила Ваш рассказ». Укрепило правоту в правильности избранного пути. Кровь из носу, надо учиться, поэтому и спрятался в тайге.
Без самообразования и дерзновения, без любви к русскому слову, можно сразу ставить крест на писательской профессии. У меня имелся уже пятнадцатилетний колымский опыт, который не приобретешь ни в каких институтах. Самообразование – выход, если ты живешь в глухом углу. А жил я не просто в «глухом углу», а буквально на Полюсе холода в Оймяконском районе.
На лесоучасток улетел в начале сентября с бульдозеристом и двумя вальщиками леса. Зимник по реке открылся только в начале декабря. За три месяца бригада навалила леса. Поставили биржи, готовясь к зимней вывозке бревен в поселок.
Охота и рыбалка на Кеонтии хорошая. Мужики прикидывали разжиться мясом к празднику. За три месяца часто встречал лосей, когда белковал с Соболюхой. Далёко, без карабина было не достать. Однажды Соболюха в конце октября прихватил и поставил молодую стельную лосиху. Долго кружил сохатого на острове, пока я не подкрался на выстрел.
Дрогнула душа:
-«Стельная? Зачем бить! Зайцев много, без мяса не сидим».
Вышел из тальника, свистнул Соболюху. Пёс ждал ружейного выстрела – держал самку, кружа её на одном месте. Застыл на свист в недоумении, повернулся в мою сторону. В этот момент лосиху только и видели: треск тальника по острову удалился быстро. Погладил пса, глянул в его умные и верные, фиолетово проникновенные, как круглые виноградины глаза.
-Прости, старик. Нельзя мамок убивать…
Гоняться за зайцами Соболюха сам отучился. Попал в заячью петлю по первому снегу. Он часто без меня мышковал до покрова снега в тайге. Уйдет, зову его криком, свищу. Делает вид, не его это касается, не выходит из тайги. Я не каждый день проверял петли. Зайцев в долине много и попадались они на глаза часто. Крупные, упитанные, в рюкзак их не уместить более пяти штук закоченевших в петле.
Крупный черный якутский ворон в этих местах хозяин. От человека держится в стороне. Пакостит ворон в охотничьих угодьях. Расклюет заячье брюшко, вырвет клювом печенку – к другой тушке летит. Живой заяц в петле - в когтях вороньих орет так, что кровь в жилах человека стынет. Глаза зайцу выклевывает.
Гоняясь за зайцами, Соболюха и залетел на тропе в петлю. Хорошо время еще не морозное было. Перегрыз Соболюха ветку, за которую была привязана петля долгим отводком. Сообразил, не стал рваться, не удушил себя. А черный ворон на макушке соседнего дерева в это время чернел на фоне морозного ясного неба, ждал горячей печенки. Ждал, когда ослабеет собака. Слабому псу воронам не трудно и глаза выбить клювами: нападают, хищники еще те.
Случилось это далеко от барака. Ни лая собачьего, ни воя не слышно. Я наивно полагал, что он отлучился к мужикам в бригаду, которые жили в деревянном вагончике на участке, где пилили лес. Иногда пес так и поступал, ходил в гости к ним самостоятельно.
Вагончик у мужиков просторный, с печкой и на салазках, перетягивают бульдозером с места на место.
В старом зэковском бараке на берегу протоки Индигирки обитал с Соболюхой всю осень один. Рация, связь с экспедицией утром и вечером. Барак у воды, рыбы много. В солнечные тихие дни сентября рыбачил. Лиственница хвоей пожелтела. Хвою в протоке несло водой. Обмелели перекаты. Закричали гуси, далеко слышимые в небесах. Утки улетели на юг. Душа кровенила, прощаясь с теплом осени. Остывала земля.
Полуношничал за книгами и учился писать, печатал на немецкой машинке «Унис» при свете двух керосиновых ламп. По первой пороше вышли мы с Соболюхой за белками.
«Курорт, а не жизнь?!» - часто мучила совесть. В семье надо жить, а не прятаться от жены и детей. Пахать, огребать деньгу, как это делают другие. Девки растут, расход на них большой.
Мебели новой в квартире так и нет. Купили подержанные сервант и цветной телевизор у отъезжающих на материк. Кухонные белые шкафы из магазина. Все как-то временно, все в мыслях о будущем. А жизнь - вот она. Надо жить настоящим. Оклад лесного мастера, не ахти какой, правда, «полевые», начисляются. Жена по доверенности получает мою зарплату. В тайге грех голодным сидеть, когда руки ноги целые, имеешь ружье и такую промысловую лайку.
Я отослал свои работы на конкурс в Литературный институт. Ждал ответ. И усидчиво занимался самообразованием. Читал «Диалоги» Платона, «Войну и Мир», «Анну Каренину». Полюбилась проза Николая Лескова и Ивана Алексеевича Бунина. Всматривался в страницы книг, старался понять: как создавались эти тексты простыми – смертными людьми, что виден при чтении живой и реальный мир? Как?
И не постигалось. Для этого надо было, наверное, родиться графом Львом Толстым, а не сыном деревенской русской женщины. С молоком матери впитать в себя русскую культуру, искренне верить в Бога. А что я? Начал свой путь в неизвестность тридцатилетним невежей. Тяжело было от безнадеги и неизвестности, от неопределенности.

Не виделись мы с Колькой Куксой пару лет. После того как он увез меня в таком же морозном декабре на своем «ракетовозе» в Магадан. И Толя Табаков подивился в первую ходку за лесом, что я на Индигирке, а не на Чукотке. Да еще мастером в Лесной командировке. Свела опять судьба. Баня у меня стояла горячая, день субботний. Другие лесовозы загрузились и ушли. Друзья мои задержались: в баню сходили, напарились. Чай пили. Путь дальний, идти через Ольчанский перевал, от выпивки отказались.
Толя Табаков отдал бутылку водки бульдозеристу Лёхе, остающемуся при рации на праздники. Леха подогнал бульдозер к окну, протянул переноску из проводов к трактору. В бараке стало светло от автомобильной лампочки. Жить можно. В центре барака на земле большая печь. Гудит пламенем на мороз. Вдоль стены рядом с печью поленница поленьев из лиственницы. До утра в стужу за дверь и не суйся.
В просторном доме дышится свежо смолистым дымом и прохладой от земляного пола. Сизым пирогом табачный дым висит косынкой голубенькой над столом, плавает косицами по всему бараку, не растворяется на границе тепла и холода от пола. Земляной пол дышит мерзлотой. Ногам холодно без валенок, плечам жарко от гудящей на мороз печи.
Загадали выехать в ночь, чтобы утром прибыть в поселок. На таежных зимниках редкая машина встретится. Никто не выручит, случись что. Пешком никуда не дойдешь – замерзнешь. Остальные машины ушли.
Пока ехали по реке, по лесистым кочкарным полкам береговых террас, говорилось легко и без крика. Кабина утеплена войлоком, двойные лобовые стекла. В кабине темно, на дороге слепой свет фар. Мороз клубится, легкий хиус выносит выхлопы вперед машины.

«Чашка жирных щей».
Жарит спину «радикулит». Жарко без зимней одежды и шапок, в унтах. Из офицерского шинельного сукна сшил комбинезон, в котором охотился октябре. Под ним шерстяной индийский свитер. Мужики в штанах по-летнему, в водолазных свитерах.
В кабине полумрак от подсветки приборов. Лесовоз на гребенке болтает, как рыбацкий поплавок на ветряной зяби. Кабина угрожающе кренится на ухабах, раскачивается, того и гляди, на бок ляжем. Колька Кукса злится на Табакова за перегруз на прицепе. Едва ползем по замерзшему болоту, слегка подрезанному бульдозерным отвалом.
Мужикам интересно знать, какая охота на Чукотке. Гуся там много, утки, олени и сохатые; медведи белые и куропатки белые, тьма песца. Зоопарк, дразню их воображение. Но голо – ни деревца. То ли дело здесь: горы до небес! На ледяной реке Индигирке парят наледи. Ухнемся в промоину, вытащить некому. Часа не пройдет, и машина вмерзнет. Кайли ее потом изо льда. Романтика. Там надоедает пурга, здесь утомляют морозы. А вообще-то жить везде хорошо.
О работе в редакции, особый разговор. Вот у кого жизнь. Все пашут, а ты наблюдаешь. И пишешь. И пишешь.
-К-каво, ч-чешешь?
Колька Кукса заметно заикается. Ему так слышится.
-Затылок чешешь, - смеюсь, - когда получку получаешь: то ли её пропить сразу в придорожном ресторане. То ли месяц на неё жить.
-Чо, та-ак мало пла-атят в редакции? - не верит Кукса.
Думали, что заикой он никогда и не женится. Выпить любит. Силища в мышцах не меряна: правой рукой десять раз на турнике подтягивается. Тело сухое - из одних жил. Взгляд меткий из глубоких глазниц - острый, как опасная бритва: обрежешься.
Сметливый в парнях был, за советом шли к нему в общежитии, справедливости искали у Куксы: кулаки у Кольки такие, что раз только и бил. Но драчуном не был. Добряк, готов всем помочь. И помогал.
Одевался Кукса в шелковые цветастые рубахи с широким отворотом; в талии ужимист, отчего его крутые плечи еще завиднее выделялись. Девчата к Кольке липли, будто там медом намазано. А женился на бабенке с двумя детьми, теперь растит как родных. Райка пацана ему родила.

Колька подгреб мой чуб ребром ладони.
-Блажишь? Откуда в тебе э-это? Вроде лоб обычный…Х-ха-лодный.
-Сам не знаю…
Толя Табаков за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху. Этот - пижон по жизни. За Колькиной крепкой спиной жил в общагах беззаботно. Кукса и жрать сварит и заначку на черный день всегда имеет. Табак любил одеться с иголочки, галстук под костюмчик. Бабенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает. Это она ему такие теплые тапочки, глубокие как калоши, у сапожника на заказ шила.
Полик кабины застлан войлоком, поверх тонкий линолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
Толя и Колька Кукса в свитерах, под которыми китайское байковое белье. Хвалились женами, одеваясь в бане. Белье из Индигирского продснаба. Даже на складах экспедиции таких комплектов нет. На ногах у Кольки простые валенки. Свои бахилы Толя Табаков держит сухими - засунутыми за «радикулит». В их одёжке долго на морозе не побегаешь за зверем. В собачьих унтах тоже не побежишь, тяжелые резиновые подошвы костью от мороза стучат.
Троим в кабине - колени расслабить негде. В ногах, зажатый Соболюха под торпедой. Уезжая из лесной деляны, привязал Соболя в бараке. Лехе наказ дал до утра не отвязывать – сбежит следом за машиной. Ехать на праздники Лёхе в поселок не к кому, остался досмотривать за базой. Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе сидеть в теплой квартире. В морозы у собаки вырос густой подшерсток, резвясь днями на холоде, кобель не мерз. Богатая у пса шуба. В поселке быстро изловят и обдерут на шапку. Соболюха беззлобная лайка, подходит на зов всякого человека. В квартире же в такой богатой шубе жарковато, прикинул, и бессовестно привязал на поводок к своим нарам. Намериваясь оставить его на праздники в тайге.
-Сидеть и ждать, – наказал, уходя из барака.
Подарил чистокровного щенка от русско-европейской лайки друг юности Юрка Ламеко, когда я жил и работал в редакции. У меня была комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась однокомнатная квартира.Шалимову тесно в районной газете. Областная «Магаданская Правда» - его уровень. А в районной газете ему уже не интересно, опостылело нянчиться с пьющими сотрудниками редакции. Годы подошли зрелые. Умный мужик, и это чувствовалось.
Признание о «чашке жирных щей», соответствовало истине. Со временем, Шалимов дал две тоненькие книжки своих художественных очерков. Писательский талант прямо дышал из текстов Шалимова. Но жена, молодая – редкая красавица, работавшая главным врачом районной больницы, и была той «чашкой жирных щей» для Шалимова, безвольного и безнадежно любившего её. Годом позже он уйдет работать в областную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так и не дожив до пенсии. Добра он людям сделал много. Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет. И за Наталью - Юрию Борисовичу Шалимову и жене спасибо.
Естественно, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы горящие светом голубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя любимого он во мне узнал. И на работу фотокором принял без испытательного срока. И первый урок преподал доходчиво и поучительно.
Выслушал меня, когда принимал.
-Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из вашей братии писателей вышло. Олег Куваев. Знаешь его «Территорию»? Великая вещь. Прочти, если еще не держал в руках. Учись у него.
- Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфотографируешь передовую бригаду и напишешь текст, - закончился тот разговор.
-На какую стройку? – не понял я.
-Поселок не велик, общежитие горного комбината на краю поселка под сопкой, - подсказал редактор.
-Кто мне там поверит, что я из редакции? Удостоверение давайте, - сообразил, что в поселке работающих людей в редакции, знают в лицо. А я человек новый.
-Удостоверение? – Спрятал он усмешку, прикинул.
-Фотография есть?
Фотография годичной давности имелась, фотографировался при трудоустройстве в Шмидтовскую экспедицию, для личного дела. Заявление моё на работу Шалимов еще не завизировал, лежало оно, девственно белея уголочком, на стопочке писчей бумаге.
Он заметил мой взгляд.
-Фотографию давай, - поднялся он шатуном к сейфу. Хоть и рослый, крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.
-Пиши сам, у меня почерк неважный, - подал он новые красные корочки.
-Иди, трудись на благо родины. Да, чуть не забыл: ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.
С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «ЗЕНИТ-ТТЛ» на груди, принят был на стройке, как старый знакомый. И сфотографировал мужиков, и с записной книжкой поработал, быстро орудуя ручкой, дивясь про себя, когда только и успел научиться.
Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще оказалось: проявители, закрепители, фиксажи – любые в ящиках. Фотобумага тонкозернистая, целый рулон. В третьем классе учился, когда мама купила мне «Смену- 8», фотоувеличитель, а в школьном фотокружке обучился всему сразу и на всю жизнь. Любительские снимки с тех лет делал качественные. Снимки для газеты требуют «сюжетности» и «контрастности».
Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со стройки.
-Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет ответ секретаря, там сейчас никого нет, пишущая машинка не занята. Печатать умеешь? Вот и напиши зарисовочку о людях на фотографии.
Тексты рассказов писались ручкой. Печатал уже сносно.
«Двести строк» намахал на машинке быстро. Вернулся в кабинет редактора. Он углубился в чтение моей писанины о строителях.
-Мн-да, - отложил листы, задумался, посматривая изредка на меня многозначительно.
-Молодец. Не ожидал. Не ожидал от тебя такой прыти, - все что-то прикидывал он.
-А теперь становись у меня за спиной, будем учиться редактировать тексты.
Крупный и развалистый в плечах, в своем редакторском кресле, он загораживал мои листочки на его столе. Но сказано было стать за спиной, и стал на цыпочках. Позже понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою «авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно, наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложения, зачеркнув в каждом до единого слова. ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР заново и набело переписал мой текст своими словами. Я горел лицом краснее, красного знамени, но ни слова не возразил против редакторской правки.
-Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем добрый получится. Стиль у тебя свой. А стиль – это человек. Видно по твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты, смотрю, старик, добряк, - вздохнул он.
– Одна польза пока от тебя: хоть в будущем меня добрым словом помянешь. Держи твое заявление, иди в отдел писем. Галина Казимирова у нас по совместительству и отдел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, чтобы тебе перевод там дали на работу в редакцию.
Стас Казимиров тоже работал в газете. Супруги – романтики. Оба рослые. Молодость прожигали на рыбозаводах и на плавбазах в Охотском море. Оба начитанные и люди пьющие. Но для севера, пьющий человек – норма. После отъезда с Индигирки, я второй год не притрагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим человеком».
-Это хорошо, - одобрил Шалимов. – Ненакого положиться, - развел руками. - Казимировы третий день гуляют. Муравъенко, зав отделом экономики, не просыхает на рабочем месте. И ничего не могу с ними поделать: хорошо пишут.
Муравьенко Саша мой ровесник. Выпускник Литературного института. От него я впервые узнал, что «Карл Маркс тоже был «яврей». Так он и выразился: «яврей». Я, грешный человек, прожив тридцать один год на земле, даже и не подозревал, что есть такая нация «явреи». Чему Саша Муравьенко несказанно подивился: «Святая простота».
Вся редакция окликала его Муром. Мур ходил всегда с наклоном вперед, выгнув шею, как сердитый гусак. Но сердитый бывал он только трезвый. Опохмелившись, Мур деятельно садился строчить о проблемах экономики области и района. Болтался Мур бессовестным образом, где хотел, и положение дел на предприятиях района, хорошо знал.
И таких пьяниц, к той поре, еще не встречал, как этот «выпускник Литинститута»: ни дня без «Веры Ивановны». Одевался Мур не опрятно, в бане не мылся неделями. Жил он в общежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал только «Веру Ивановну». Так окрестил пьющий народ вино «Вермут». А «вермута» этого в магазинах хоть залейся. Муру знакомые, казалось, все жители Палатки. Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в общежитии при больших деньгах работал на Карамкенском ГОКе. Спился Саша Муравьенко на моих глазах за три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магаданом. Больше Мура не встречал.
Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их стойкости пить и работать. Стас Казимиров на пару с женой, после получки, стабильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем искреннем желании работать, Шалимов убрал Галину Казимирову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
Стаса Казимирова он намеревался уволить, но закон не позволял: «тубик», состоит на учете, каждый год уезжает на месяц в Дебин на лечебную профилактику. Стас Каземиров меня и надоумил забрать Наталью из Якутии, оформить её лечиться на Дебине. В июне Стас закутил крепко. Выбора не было: пришлось его мне без ведома всех отправлять в Дебин, пока Шалимов не уволил. В ночной сусуманский автобус я посадил Стаса до Дебина на реке Колыме. Деньги отдал водителю, чтобы Казимиров не сошел в Карамкене и не продолжил пить там. Журналисты в районе, известные люди. В почете у простого народа. Стаса знали хорошо и на шахте, и в Палаткинской автобазе. Каждый рад услужить, налить журналисту.
Шалимов рассердился серьезно:
-Может, и редактором за меня сядешь? Некому ведь работать. Казимиров на ставке корреспондента. На его место человека не пригласишь на работу. С Галины толку нет, работать не хочет. Один Смоленский за всех пишет.
Юра Смоленский был его заместителем. Мягкий и безропотный трудоголик. Трезвый человек. Кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из своего кабинета зама. Прикипал к стулу за столом. И мы его видели только в обеденный перерыв. Утром Юрий Смоленский приходил раньше нас, садился и начинал работать. Часто он делал работу за ответ секретаря, макетировал газету, вычитывал номер. Дежурил по газете выпускающим номера. Меня дежурным номера не поставишь, безграмотный. Пишу интуитивно и с массой ошибок в каждом слове. Юра Смоленский практически на своем горбу держал всю газету. В глазах Юры Смоленского все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали: хороший человек.
Шалимов мог вспылить, но был отходчив и незлопамятный.
-Убалтал ты меня, старик, с этими Казимировами, - остыл он от гнева. – Иди, работай. Пора тебе ехать на Талую в совхоз. Куриных пупков хоть себе привезешь, чтобы не сидел голодный. Нашу газету там ценят.
В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчинствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспондента, искали правды.
-Вот и разберись. Ты же у нас за письма трудящихся отвечаешь.
Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в оленеводческие бригады к орочам. На главного инженера совхоза «Талая» после проверки письма написал едкий фельетон. После публикации фельетона сняли последнего с должности. Я же предусмотрительно от куриных пупков, будучи там, отказался. Мешок мяса кто-то на заднее сиденье редакционного УАЗика поставил. Сгрузил без объяснений, и уехали.
Шофер надулся:
-В редакции мясо ждут. Всегда так делали.
-Растешь, брат, - посмеивался Шалимов. – Главного инженера снял своим пером с должности.
Меня этот «рост» не радовал. Я видел, на какую дорогу меня выводит редактор – в журналистику. А мне желалось писать художественные рассказы. И я их упорно сочинял по ночам.
Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
-Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать. Чем ты не доволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется. Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Человек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотография и добрые слова о нем. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет, старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы, что ж? Будет у тебя книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей тебя примут. Союз журналистов – тоже солидно.
- Гляди, какие красивые корочки, - однажды вынул Шалимов из сейфа чистое удостоверение члена Союза журналистов.
-Это, старик, ключ к любым дверям. Это, старик – власть. Трудись и года не пройдет, примем тебя в Союз журналистов, в нашу организацию.
Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала: уехал с Чукотки в Магадан на обследование в областную больницу, а не в редакцию. Уволили по «тридцать третьей». Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на основании которой терялись все десять северных надбавок. Жизнь впереди предстояла голодная.
-Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоминать, - загоготал чем-то довольный Шалимов.
- Так и думал: не даст перевод. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит, наверное, и она меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной газете от меня: злая на весь мир баба. Работай, старик. Парень ты сметливый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.
Не прошло и недели, как устроился и начал работать, Шалимов добыл для меня отдельную комнату в рабочем бараке. До этого ночевал на полу кухни в семье друга юности Юрия Ломеко. Он томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье ближе к Хабаровскому краю много норки и выдры. Добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы на границе с дальневосточной тайгой. Жил Юрка промыслом, имел «Буран» снегоход в своих охотничьих угодьях. Его лайка Мойра ощенилась в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за черный серебристый мех и назвал Собольком.
-Теперь в редакции полный комплект, - узнал редактор Шалимов, что голодный фотокор взялся морить голодом еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем доме, где обитал добрый и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди пропасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармливал. Душевный все же колымский люд.

Соболюха.
Вырастал Соболюха на глазах, полюбили пса и в редакции. Через полгода стал рослым прогонистым красавцем, мастью серебристого черного окраса. Лишь на лапах чулочки да грудь белоснежные. Ошейник с белым подшерстком. Особую стать и породистость кобелю придавал завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой фигушкой шерсти на кончике. Высокий на ногах, грудь и загривок - мощные. Ухи - чуткие, дыбком стоят. Мужчина!
Соболюху почитал за друга. Понимал кобель слово и взгляд. И то, что в Соболе жила разумная душа, не сомневался. Поэтому и голос на него редко повышал, если звал издалека, но чаще свистом. Промысловик Соболюха был подбористый, единственную белку в распадке отыщет. По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его лай и не добудешь белку выстрелом.
Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису крестовку - чернобурку на Тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповника шуганул. Я работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжали с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра Тенькинской трассы. Оттуда за день возвращались лесной долиной до Новой Палатки, где и жили в бараке.

В десяти верстах от Кеонтия на Индигирке обширная наледь. Не проехать. Дорога по полке вдоль берега бульдозерным отвалом подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро так, что решили остановиться при выходе с полки на лед реки.
Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега. Окрестности светлые от белых снегов. Яркие звезды. Далеко по полке черная точка за лесовозом движется. Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса кинулся в кабину за ружьем.
-Росомаха!
А у меня сердце обмерло.
-Да Соболь это! Соболь мой. Вырвался - таки из избы. Рано Леха его отвязал.
И действительно за лесовозом бежал Соболюха. Бежал за нами около десяти верст. Морда собаки белая от куржака. Ноздри собаки сопливым льдом забиты. Льдистые подушечки лап в колтухах - до крови изгрызены. Время от времени Соболюха останавливал бег и обгрызал намерзающий снег на подушечках и на перепонках. Вот уж действительно, Бог надоумил остановиться перед съездом на реку. По полке едва ползли, по льду Индигирки машину Соболюхе уже не нагнать. Пропал бы мой «мужик».
Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда так же окликали его и дети. Для женщин в семье Соболь был «настоящим мужчиной». «Мужиком» терпеливым и мужественным, взлаивал, когда просился на улку, не клянчил лаем от стола. Любил беситься с детьми в большой комнате, валялся с ними, они мучили его – таскали за шкуру, целовали его в черный нос. А Соболюха - счастливый, даже улыбается.
-Улыбка, Соболь! – требовал ощерить клыки. Научил этому еще щенком. Улыбался Соболюха красиво – коренные резцы как бритвы зубчатые.
Слово «нельзя»! Соболь понимал. Но я его редко применял. Шипел коротко, когда он шипение мог слышать. Обижался, но подчинялся. Учил его шипением повиноваться двухнедельным щенком. У оленеводов подсмотрел, дивясь послушности оленегонок. Щенком Соболюха напрудит в комнате на полу лыву. Стану на колени, возьму щенка за загривок, носиком в мочу ткну и прикушу ему кончик уха.
-Шшик – нельзя! Шшшшши – нельзя, - шипел змей. Быстро усвоил, стал повизгивать, чтобы его на улку выпустили.
Воспитанный пес был. Сильный кобель, овчарку своего возраста валил в драке. Год ему было, когда пестуна одногодка закружил, штаны медведю драл. Отважный пес. Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто, мать его – сука натаскивала и на белку. Учила мышковать, жить свободным зверем в лесу.
-Учись, отец, у настоящего мужчины, каким надо быть терпеливым с детьми, - Наталья сердилась, что с детьми строг.
-Им дай волю, они на шею сядут, как на Соболя. Девок, надо в строгости держать, - отбивался от Натальи.
В семье жил кот, крупный и тоже черный как Соболюха. Соболюха Наталью знал по Палатке, приезжала она ко мне однажды в гости из Дебина. В первый день приезда на Индигирку домой, рыпнулся Соболь на кота Чомбо. Наталья окоротила пса. Соболюха понял: кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время рысью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал. А прошло время, из одной чашки с Соболюхой стал лакомиться. Заурчит на Соболя, тот отступит от чашки с едой, и с высоты своего кобелиного роста любопытно верть-верть башкой - смотрит на Чомбо. Кот шипит, обнюхает содержимое чашки, ухватит шильцами клычков ошметочек из обрезков мяса и рядом с чашкой жвыкает, перекосив котячье мурло пушистой щечкой к полу. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха сидит рядом, над котярой грудью нависнув, вертит башкой, удивляется его наглости. Но Чомбо - любимец хозяйки. И Соболюха это понимает. Видит, когда Чомбо на руках хозяйки облизывает ей лицо наждачным своим язычком.
-А меня - Соболюха поцелует, - смеюсь.
Соболюха понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь приподняться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо погуляет белым пушком конца туда сюда.
-Что, не будем целоваться?
Соболь посмотрит на притихших детей. Шура не выдержит, взвизгнет и к Соболюхе. Уж ей-то он все личико слюнями изгладит. Довольны все.
-Хорошая у нас семья, папа, - скажет уже школьницей Шура.
-Почему?
-Вы с мамой - животных любите. И мы с Аней тоже.

Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где скидывается и вешается зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в долгом коридоре, который до большой комнаты. Для пальто и шубы прибита на стене вешалка из оленьих рогов.
Писал по ночам, курил безбожно. Наталья ночевала с детьми в большой комнате за плотными дверями. Так семья спасалась от стука пишущей машинки и папиросного дыма. Пока я не стал работать в лесной командировке.

Северное сияние.
Все это вспомнилось с нежностью в душе на Ольчанском перевале. Воспоминания промелькнули, пока мы разминались на морозе, а Толя Табаков осматривал машину, подсвечивая фонариком.
-Налюбовались красотами? – подал голос Табаков.
- С машиной порядок, можно на полусогнутых спускаться. Идите в кабину. Поедем.

Мы стояли с Куксой над обрывом и любовались северным сиянием в глубине неба над далекими горами на северо-западе. Соболюха что-то унюхал под близким склоном сопки и рылся там носом в снегу.
-Место, соболь, - позвал его в кабину. Пес сделал вид, что его не касается, стал бросать снег передними лапами под себя; всю шерсть под брюхом порошей забил. Я подошел и взял пса за ошейник. Охлопал его от снежной пыли. Повел к машине. Соболюха уперся передними лапами, когтями бороздя накатанный снег пятака. Обычно он сам запрыгивал в кабину. Пришлось поднять его и сунуть силком.
-Лежать, - шикнул.
За мной в кабину Кукса поднялся. Соболюха поджал уши, и весь сжался в ногах под торпедой. Кобель чего-то боялся. Я изучил его повадки. Пес он отважный. Лишь однажды наблюдал за ним эту повадку вжиматься плотно по-заячьи. Юрка Ломеко привез из тайги соленого медвежьего мяса. Я кинул кусок Соболюхе, тот чуть на спину не завалился, резко отпрянул от вяленой медвежатины и зарычал.
-Что с тобой?
Соболюха опять отскочил. Лег на брюхо и скрался по-заячьи, вжав голову в туловище под моей рукой с куском медвежатины. Виновато скосил глаза, и медленно стал отстраняться от медвежатины, переворачиваясь на спину. Было ему тогда еще полгода, щенок совсем. Повзрослев, от медвежатины уже не шарахался. Но прежде чем съест медвежье мясо, наиграется им. Подламывает передние лапы перед медвежатиной, зад, задрав, и трется о кусок мяса мордашкой то одной скулой, то другой; потом катается на мясе. После чего, клацнув пастью, проглатывает кусок.
Пока успокаивал Соболюху, поглаживая, наклонясь к нему, проследил момент съезда лесовоза к прямому и крутому спуску.
Двигатель заревел от натуги, сдерживаемый первой передачей. Вся махина брёвен на прицепе зримо и мощно надавила на тягач. Автомобиль прилег от тяжести упираться, и надсадно взревел. В свете фар, далеко внизу, размыто читался прижим первой петли.

У Толи Табака побелели казанки на сжимающих руль кулаках, белее мела
стала видимая мне его правая щека. Я оглох от рева и ничего не понимал. Колька Кукса рывком приоткрыл пассажирскую дверку.
-Не вздумай прыгать, - заорал ему Табаков.
В мои унты вжался в ногах Соболюха. Я бросил взгляд на приборы, и в памяти запечатлелась мертвая стрелка манометра, показывающая давление при торможении. Давления не было – оборвало тормозные шланги.
«Обрезало жизнь?» - мелькнула в сознании памятка шоферская.
«Выбьет передачу…».
И, словно следуя моей мысли, выбило первую передачу. И стало легко. И нас понесло. И дух захватило от свиста воздуха за кабиной.
Я заворожено смотрел на стрелку спидометра, круто взмывшую вверх по циферблату километража: 60, 70, 80, 90…
Я не мог оторваться от магической стрелки, и боковым зрением видел все происходящее в кабине и за лобовым стеклом. Мы не катились, а летели в преисподнюю, колесные скаты гудели рёвом истребителя перед взлетом. И откуда-то издалека, услышал ясно голос Толи Табакова:
-Вот она...
Увидел Толины руки, круто бросившие баранку руля влево. И почуял свободный полет в небо. Кабина медленно переворачивалась в воздухе, от деформации выдавило лобовое стекло.
Меня вытянуло из кабины следом за лобовым стеклом, ясно увидел перед лицом капот машины и провалился с мыслью:
-«Сколько забот будет с похоронами семье…»
Делаю кульбит на снежный склон и кувыркаюсь между бревнами, скачущими вокруг спичками. Переворачиваюсь и встаю на ноги. И стою?! Зрение возвращается, слух обостряется.
Первая мысль:
-«Жив?!»
Шевелю руками, ощупываю себя, ноги не могу пошевелить – стою в плотных клещах бревен.
-«Ноги целые. Нет переломов в теле, двигаюсь. Жив? Жив!».
Вижу рядом за бревнами свою собачью шапку. Вспоминаю о Соболюхе. Оглядываюсь. Вижу лежащего на кабине ЗИЛа колесами к небу. Слышу ручеек бензина из колымбака. Кричу:
-Братуха! Колька?!
-Да жив я. Жив, - слышу голос из перевернутой кабины.
-Выползти не могу, дверку перекосило. Ё…Табак, - материл Кукса Толю.
-Кто в кабине домкрат держит. Летал по кабине, все ребра мне и Соболюхе помял.
Я рад, что и Соболюха цел.
-Где Толя?! - ору.
-Колька, брат, - слышим и голос Толи Табакова.
Невероятно, но факт: такая страшная авария и все живы.
Табаков барахтается на склоне в снегу. Замок водительской дверки разошелся при деформации кабины, дверку оторвало. Табаков выпал в полете далеко на склон от бешено крутящихся бревен.
-Скоро вы меня отсюда вытащите?! – орал из кабины Кукса. – Бензин хлещет, а вы блажите. Не дай Бог, искра… Сгорю я здесь с Соболюхой синем пламенем.
Мы зашевелились. Меня сильно зашибло капотом, из-под которого выскользнул в воздухе. У Толи зашиблено левое плечо, падал на левый бок с большой высоты.
Табаков дополз до меня, навалился на верхнее бревно, помог вытащить ноги. Поползли среди бревен и снега до кабины. Бог в эту ночь к нам милостив. Покореженную дверку удалось отжать и вытащить за ноги Кольку Куксу. Колька вытянул за задние лапы Соболюху, который кувыркался по склону в кабине под ним. Колька спас Соболя и себя, упав сразу между сиденьем и торпедой на собаку, схватившись за костыль передачи и за штырь ручного тормоза. Сильные его руки и были спасением: железный козырек над кабиной не дал смять ее всмятку. Предусмотрительно приоткрытая Колькой дверка искорежена, но мы ее отжали. Осталась бы дверка запертой в пазах, козырек кабины смят, нам бы их с Соболюхой не вытащить
-Мудак! Кто в кабине домкрат держит! – заорал Колька, как только поднялся в полный рост.
-Ты же заикался, - вспомнил Толя Табаков. Друзья они давние и Табаков знает о Куксе многое.
-Разве? Хватит блажить, надо запаливать запаску. Замерзнем.
Запасное колесо оторвалось и валялось тут же.
-Резина новая, - взвыл Табаков. – Не дам.
-У тебя, что совсем крыша поехала. Не убились, так обморозимся.

Бензин живым ручейком журчал из колымбака, призывая к действию. Мы с Колькой откатили колесо на край узкой площадки. Толя Табаков нашел пустое ведро, не пропавшее далеко от машины, подставил под струйку бензина.
Зыбко светясь голубизной, сугробы на горах искрились от северного сияния, и видимость была как при полной луне. Мы без труда обнаружили среди раскиданных по склону вещей каждый свои бушлаты и шапки. От ведра бензина новая резина на чугунном диске занялась высоким пламенем вся и сразу.
Мы подсели на корточки к огню и прикидывали, вытянув ладони к пламени.
-До утра не хватит. Прогорит, что делать будем? – размышлял Кукса. Он часто харкал кровью, держась за горло.
-Что-то там порвал от напряга, - доволен он был чистой своей речью. - Надо идти кому-то вниз к старателям.
Мы заметили, что штаны на Кольке плешинами стали разлезаться.
-Кислота из аккумулятора. Ты, придурок, - напустился Кукса на Табакова. – Еще и аккумулятор держишь под сиденьем. Когда-нибудь замкнет и изжаришься. Мне идти, а то скоро голым останусь: и свитер в кислоте.
-Старатели – за «спасибо» - не поедут под перевал, – Возразил Табаков. - В бордачке, в кабине талоны на тонну бензина. За бензин согласятся, - вспомнил он пачку талонов.
-Твоя машина, ты и лезь за ними, - огрызнулся Кукса, - Съездил, блин, на охоту. Райка теперь съест за свитер с испугу.
-А что пугаться, все позади, - возразил Табаков. – Моя баба ничего, смирная. Новые тапочки закажу ей. На седьмом небе будет от радости, что её тапочки меня спасли. Счастливые чуни.
И только тут мы заметили, что Толя, как был за рулем в глубоких меховых тапочках, и сейчас на холод в ногах не жалуется.
-Везет нам, даже переломов нет. Святой кто-то с нами ехал. Соболюха, наверное, - погладил Колька лайку.
-Мне сегодня прямиком в ГАИ, в трубочку дуть. Хорошо, что не выпили на участке, прикинул Табаков.
Я молчал до этого времени, лежа на снегу у огня, обняв Соболюху. Пёс мужественно переносил боль в намятых домкратом ребрах. В глазах его играл отсвет пламени. От шерсти пахло кислотой из аккумулятора. Досталось. Я брал в жменю мокрый снег и осторожно обтирал этим снегом шерсть. На ощупь переломов нет, лапы целые. Соболюха вздрагивал от прикосновения ладони, но не отгибался, терпел.
-А я бы сейчас бутылку из горла выпил, два года не пил даже пива, - сознался мужикам.
- Грудь капотом сильно придавило, дышать трудно.
-Я бы тоже, мне в ГАИ не идти, - поддержал меня Кукса.
Лежали мы с Колькой плечом к плечу, лицом рядом. От огня кострища до небес, дымилась одежда, и горели щеки.
Табаков поднялся от огня и проковылял, прижимая рукой левый бок, к перевернутой кабине. Протиснулся в проран между дверкой, порылся. Хохочет, заливается. Ничего его не берет. Нам хоть не весело, но вторим истеричным смешком.
-Сейчас выпьм, мужики: заначка не выпала, - принес он пачку талонов, сухие валенки и солдатскую помятую алюминиевую фляжку.
-Держи, брат. Может, опять заикаться начнешь, тогда ты меньше говоришь, - продолжал он пересмеиваться, кривясь от боли в плече и боку.
-Скотина ты, а не друг, - обиделся Колька. – Живые остались. Радоваться надо.
Колька уважительно предложить пить мне первому.
-«Господи! Отныне Ты есть! До конца дней своих буду Тебе молиться и благодарить, что ты дал нам этой ночью новую жизнь. Да, именно новую. Прости, Господи, грехи вольные и не вольные. Аминь».
Я запрокинул фляжку, наглотался водки - утихла боль в груди от удара.
-Новокаин…
Кукса вскарабкался склоном до дороги наверх, откуда мы улетели. И размашисто кидая ноги, побежал дорогой вниз в старательский поселок.
Поселок виден был с высоты от костра. Далеко до огней лежали сугробы на склонах, и прямиком вниз до спасателей было не догрести. Только по дороге, в низине Колька спустится с трассы.

Прошли долгие часы. Уже рассвело, догорала резина запаски. Мы по очереди с Табаковым таскали ведра с бензином от колымбака, поддерживали угасающее время от времени тепло кострища.
С рассветом картина аварии стала ясной. Спаслись мы благодаря правой передней лесостойке на прицепе. При крене - рывком вправо, хрупкая сталь фиксирующего стойку толстого кронштейна, от тяжести леса на прицепе лопнула. Мороз под шестьдесят! Цепь между стойками на обрывки разлетелась. И стойка из толстого швеллера рухнула концом в дорогу. Расколола мерзлый грунт дорожного полотна, пробороздила плугом канаву до обрыва, гася скорость. Поэтому и запомнил медленный взлет в небо, медленный переворот машины, как летело лобовое стекло, а меня следом за ним, до этого сидящего в середке кабины, вытянуло под капот.
Теперь понимал поведение Соболя на перевале, его не желание возвращаться в кабину. И прижатые в тревоге уши. Вещее сердце бессловесного друга предупреждало меня о грозящей впереди опасности. Собачьим языком Соболюха пытался предупредить меня. Но не понял друга.
Толя Табаков часто лазил с фонариком под машину: осматривал ненадежные тормозные шланги высокого давления. Он видел во время езды - педалью тормоза, что воздух травится. Не мог понять - под машиной или на прицепе.
Смотрел Табаков тормозные шланги в Терюти, пока с хромым Степаном решал вопросы, брал фонарик при мне. Надеялся, пронесет. Не пронесло. Машина разбита и восстановлению не подлежит, весь склон усыпан бревнами.

В эту ночь я безоглядно поверил в Бога. Но мужикам этого не говорил.
Смотрел на огонь и сравнивал свою жизнь с погибшим лесовозом. Также прешь надсадно душой по жизни воз быта, как эта машина, на очередной перевал своей судьбы. И перевал этот с каждым годом все выше и выше. А когда достигаешь великим трудом очередного перевала, сжигая запас своей жизни, как этот ЗИЛ горючее, отдохнуть некогда - постоять. Полюбоваться красотами земной жизни. Не осознаешь, что все когда-то кончается. И неожиданно - вот она, эта первая петля, а тормоза обрезает. И сердце рвет инфарктом, как случилось с Шалимовым. Авария! И всё, ты – колёсами к небу, как этот проживший долгую жизнь кормилец автомобиль. И нужна ему теперь от людей благодарность?
Так и мы, уйдём по одиночке на переплавку в твердь земную, как и эта груда металла попадет в огненную домну мартеновской печи. Но в человеке душа. Господь ведет до срока. Жизнь с аварией на перевалах не заканчивается. У каждой судьбы свой перевал.
Один едут в бричках по степным проселкам. И пылится за ними дорога - их дела. Оглянутся - и ничего не видно в пыльном мусоре дней. Катят себе дальше беззаботно.
Другому человеку, дорога означена вешками судьбы на высокие перевалы. Схожие с чистилищем ада, вроде Ольчанского. И ждет их там первая - или последняя петля.

Гул «краба» стал явственно слышен на подкове. На колымском языке так с любовью зовут трехосный вездеход «ЗИЛ –157».
Мы стали вытаскивать наверх, к дороге мешки с гостинцами. Привезем семьям живыми себя и подарки к Новому году.
19-30 июня 2008г.

Брытков.
После Нового года Брытков запил. Его время. Дни стояли актированные, ночью стужа за минус шестьдесят. В такое время он и позволял себе расслабиться, чтобы уж потом не притрагиваться к водке целый год. И теперь Брыткова никакими мерами было не унять, пока норму свою годовую не выберет.
О поездки в Лесную командировку на Кеонтии и думать было нечего. Новый год мы с Натальей встретили с надеждой, жизнь налаживается. После аварии на Ольчанском перевале, старательский «краб» привез нас к моему дому рано утром. Наталья всполошилась. Сильно ее расстраивать не стал. Табаков для страховки решил наглотаться жеваной сырой картошки, один из способов сбить алкогольное амбре. У Кольки Куксы в нержавеющем железном термосе с харчами из дому был голубичный морс. Морс в избе после бани выпили. Алкоголь - «показывает трубочка» и от газировки. После чего ушли в милицию с заявкой аварии.
Все случившее у меня будто вышибло из памяти после нового года. Меня озаботило сообщение в «Литературной России» о Всероссийском семинаре молодых литераторов народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. Семинар намечается в середине января в Магадане. Я не был еще связан с Союзом писателей Якутии, не знал условий отбора молодых писателей на такие совещания.
За мое отсутствие, почты собралось много. Наталья сама читающая. Выписала для меня журналы «Новый мир» и «Наш современник», «Молодую гвардию», московский еженедельник - «Литературную Россию».
Народ на Колыме грамотный – палец в рот не клади. В старые годы, в отсутствие телевидения, книги играли в жизни людей не последнюю роль. В личных библиотеках северян можно выбрать и Шекспира и Диогена. Я уже надыбал такую частную библиотеку и в тайгу брал книги у Клары Ивановны Бабиновой. Её племянник Серега работал геофизиком несколько лет со мной в одной партии. Серега Бабинов с Индигирки уехал жить в поселок Черский на Арктическое побережье. Клара Ивановна его товарищей по-прежнему привечала, её не забывали. Занимали у Клары Ивановны деньги. Старая колымчанка была богатой женщиной, работала она экономистом Верхне-Индигирского ГОКа.
Прочитанные в тайге книги вернул, взял пару томов Шекспира и ночами просиживал за столом в своем кабинете. Наталья выделила детскую для работы. Я привык полуношничать в тишине, читать и писать. С тревожным сердцем прикидывал по ночам: «Ехать или не ехать на семинар?» В Магадан дорога проторена. Брытков пьет, морозы продержатся до конца января и в тайге делать нечего; сидеть на актировке можно и в поселке.
Я подался на квартиру Брыткова. В запои допускал к себе он только Мирона Мисюкевича, да своего кореша по лагерю Митьку Фомичева. Сашка рыжий, его шофер выполнял поручения. Больше его никто не имел права тревожить, когда пьёт.
Открыла женщина и не пожелала впустить.
-Кто там? – голос у Брыткова - и покойника напугает. – Впусти, - услышал меня.
-Один? А где твой пацан? - Брытков окрестил так Соболюху.
На игру в преферанс я приходил к Брыткову с лайкой. К собакам Брытков относился терпимо. Соболюху он уважал. Даст ему мосол мяса, хмыкнет.
-Точи зубы, пока твой хозяин банк мечет.
Раз справился о Соболюхе, значит говорить можно. С Брытковым я никогда не застольничал, не видал его и выпившим. Сейчас меня поразила открытая для взора глубокая умная тоска в его ясных глазах. Был он в одних семейный трусах из цветного ситца. Бросался в глаза наколка - синий орел на широкой груди.
В большом зале пол усыпан, как осенними листьями, красными десятирублевыми деньгами с профилем Ленина. И этот Ленин как-то особенно виделся под ногами на полу, в ярком свете от лампочки под потолком. Двухкомнатная квартира свободна от мебели. Нина Гавриловна, уезжая в Иркутск на пенсию, все распродала. В центре зала блестящий ореховый стол, за которым мы играли в карты; у стены диван с высокой спинкой.
Брытков пил всегда один. Равного собеседника в своих зрелых годах он не имел, а с пьяницами поговорить не о чем. И пьяниц он на дух не терпел. Это знали в СМУ. Производство его трезвое работало. Для севера редкость. Пили везде в ночные смены бульдозеристы и кочегары на котельных. Всякая стройка зимой прекращалась. Летом пили и на стройке.
Пил Брытков от тоски, проживая прошлую жизнь во хмелю. Плакал, скрипел зубами. Но прошлого, не воротишь. Не верилось человеку, что через полгода пенсия и все в прошлом. Мужик он был умный от природы. Начитанный. Лицом аристократ, тонкий нос с едва заметной горбинкой, глаза всегда ехидные. Были они и сейчас лукавыми, пил он вторую неделю.
После нового года вышел на работу новый начальник экспедиции. Прислали из Якутска на замену Валере Гуминскому, с которым я был накоротке. Забрали его друзья в Москву на работу в министерство Геологии. У нового начальника Филиппова Валерия Константиновича в речи присказка через слово – «наете».
«Наете» - его сразу и окрестили. Я тоже никак не мог запомнить поначалу имя нового начальника экспедиции.
-Что там слышно? Наете, потерял Ваньку Брыткова? – Упорно не звал именем начальника Брытков. - Ни дня здесь не останусь. Получу пенсионное удостоверение в руки и в тот же день уеду. Присаживайся, - показал взглядом на стул. – А ты иди домой, - отослал женщину. – Завтра придёшь.
Женщина накинула верхнюю одежду и ушла.
-Видел осенний сад? – это он о деньгах в зале. – И вот, ради этого говна люди держаться здесь всю жизнь. Я – не держался. Жил на пролом, не оглядываясь. Многим помогал. А сегодня и выпить не с кем. Моложе был – с бабами гулял. А теперь, какие бабы, - хмыкнул с горечью. - Подруга жены вот, смотрит за мной, когда пью. Жрать, вот принесла.
Составить компанию Брытков не предлагал. Раз пришел человек, дело есть. А дел он по-пьянке не делал. Или пить, или работать. Другого не дано человеку. Опыт колымский.
-Наете, тебя ищет. Все были уже на ковре. Чистит кадры. Донесли, что ты пьешь. Конечно, громы мечет, грозится тебя уволить.
-Хрен ему, - вяло среагировал Брытков. – Не таких видали.
Брытков построил третью часть поселка Усть-Неры за тридцать пять лет на Индигирке. Прежние начальники экспедиции терпели его вольность – пить в рабочее время по две недели. Раз в году. Закрывали глаза и на отсутствие вузовского диплома. Без высшего образования человек. Но, казалось, Брытков знал о жизни всё. Легче спросить, чего Брытков не знает. Производство Брытков берег, как родную семью. Наете решил поломать эту традицию его запоев. В СМУ работал брытковский ученик после строительного института Валера Кайтуков. Классный парень, родился на Индигирке. Отец его тоже сидел с Брытковым в пятидесятые годы. Временно, Наете назначил Кайтукова исполнять обязанности начальника СМУ.
-Наете - хлещет еще больше меня. По пьянке, всю мебель в доме переколотил, - усмехнулся Брытков.
В Усть-Нере Наете человек новый. Но Брыткову без нужды мене лукавить. Не заметно было, чтобы и шутил. Общаясь с ним, взял за правило не задавать лишних вопросов.
-Уволит он тебя Иван Иванович. Ей-богу: пьёшь уже десять дней. Мы ведь не в лесу живем, все в СМУ знают.
-Да, сук много. Доложат. Прав, пора из вертолета выпрыгивать. Устал ее глотать. Митьку отправил баню топить. Сашка вечером свезет к Фомичеву. Ты по делу?
Брытков выслушал и все понял.
-Езжай. Мирон прикроет. – Кенты нужны в любом деле, - одобрил. - От души воротит, нет желания на работу возвращаться, - сознался он.
Брытков налил полный стакан. Выпил водку как водку: скривился - горькая. Обиженно отвернулся к окну. Посидел с минуту так. Стал закусывать домашним рыбным пирогом.
Спасать надо Брыткова. Наете, точно его уволит. Только появится он на производстве. Уволит. В экспедиции никто в этом и не сомневается. Я с Мироном был в доверительных отношениях. Сказать своему шефу о грозящей опасности начальник ДОЦа Мирон Мисюкевич боялся. На память пришла история Стаса Казимирова. Главврач тубдиспансера наш партнер в карты.
-Ты охренел? Чтобы Ванька Брытков, да тубик? В лагере в больничку не прятался.
-Зарплата сохраняется, - осторожно гнул я линию. – А у Наете будут руки коротки тебя достать. Закон не позволяет. Сам же говоришь, не хочешь возвращаться. А до пенсии тебе пять месяцев осталось. Поживешь на Балаганнахе. Моя Наталья там лежала. Я был там: курорт на берегу реки Неры. Зима, правда, сейчас.
-А Кондаков согласится – здорового быка, как я, к больным подселить?!
-Отдельную палату тебе даст, - утешил Брыткова.
-Ну, ****ь. Ты и придумал?! Все вы такие, писатели?! – с хмельным веселым интересом зыркнул он. У трезвого взгляд искрометный. Глянет – рублем одарит, или кипятком ошпарит.
-Разве, нормальному человеку в голову такое придет? Горбатого лепишь. Я Юру просить не стану.
-Я упаду на колени.
День рабочий. От Брыткова я прямиком подался к главврачу тубдиспансера. Кабинет его в старой больнице напротив Дома культуры. Новый корпус построен недавно в центре поселка, главврач тубдиспансера остался в старом здании.
Кондаков был на месте. Как и обещал Брыткову, я рухнул на колени перед Кондаковым. Юрий Егорович удивился такому заходу. Не виделись мы четыре месяца и такая встреча, после пожатия рук.
-Беда, Юрий Егорович. И помочь можешь только ты.
-С Натальей Дмитриевной? С ней порядок. Я наблюдаю. Даже и не скажешь, что была и больная.
Я разжевал Юрию Егоровичу положение нашего друга по преферансу.
-Это же должностное преступление.
-Судьба ломается. Человеческая судьба, - убеждал Юрия Егоровича.
Кондаков понимал пьющих людей. Сам, грешный человек, после бани не гребовал стаканом - другим. Мы парились у Фомичева, выпивали. Брытков не притрагивался. Вернее, выпивал Юра один. Я не пил, стакан поднимал за кампанию и ставил. Парились мы втроем до моего отъезда в Лесную командировку.
Юрий Егорович прикидывал. Великое искушение помочь другу. В такие моменты проверяется на прочность человек. Я полюбил Юрия Егоровича за ум и человечность. Сорок два года мужику. Порядочный якутский интеллигент, каких встретишь редко. Его жена Мария Семеновна работала в ЗАГСе много лет. Наша с Натальей крестная мать, десять лет назад она регистрировала нас, желала от души счастья. Мария Семеновна юкагирка, Юрий Егорович якут. Красивая пара. Он рослый, она приземистая. С красивыми смуглыми лицами. Оба душевно простые и умные сердцами. И в Кондакове я не сомневался, когда шел от Брыткова.
-В четверг привези Ивана Ивановича. Обследуем. Сдаст анализы…
В понедельник вся экспедиция от удивления и восхищения Брытковым, рот открыла: нет Ваньки Брыткова. Болен! В больнице вторую неделю. А вы говорите – пьет. Наете перестал на планерках упоминать имя начальника СМУ.
Морозы притихли на короткое время. Я собрал рукописи и на легке уехал в Магадан. За Соболюху можно не тревожиться. Кобель полюбил семью. Даже в поселке за мной не таскался, если не позову. Оставлял дома. Соболюха, с готовностью поднимался – идти следом за порог.
Спросишь его:
-А где твои хозяйки? – смотрит на ребятишек. – Вот и сиди дома. - Вернется в комнату.




Оймяконский меридиан.
На семинаре в Магадане мои труды понравились писателю Софрону Петровичу Данилову. Якутский патриарх был мягок и благожелателен. Красивый старик, прошедший Великую Отечественную войну, в людях разбирался. Писатель он известный. Его роман «Бьется сердце» о Якутии, я полюбил.
-Ты теперь наш, - сказал Софрон Петрович. – Не теряйся в своей Усть-Нере.
Магаданский писатель Виктор Кузнецов прочитал мои рукописи и пригласил в гостиницу для беседы. На семинаре не стал пороть меня.
-Все, что написал, выброси в корзину. Сырые творения. Но в тебе есть главное качество для писателя – это душа. Не сори сюжетами – украдут. Да, - заметил мое молчаливое недоумение. – Украдут те, кто сидит в редакциях журналов и читает наши рукописи. Люди, как правило, без судьбы. Научились гладью писать, вот и черпают сюжеты у таких как ты молодых. Когда еще ты станешь известным писателем!?
Научишься вертуозно владеть словом и мыслью, имея за плечами колымскую судьбу, и пиши о ней. Еще Толстой предупреждал, что в будущем писатели будут писать от первого лица, не придумывая жизнь. Писатель тем и интересен, что самовыражается, дает личную оценку жизни, размышляя о ней. Это твой мир, вот и расскажи о нём. Нет смысла о других людях сочинять, когда своя жизнь проходит интересно. И твои книги будут пользоваться успехом у читателя. Пиши от первого лица, а не на уровне «он пошел; она любила». Через поступки покажи - как она любила?!
Виктор Кузнецов поучал менторски, но был прав. Писатель он у магаданцев известный. Язык в его книгах чистый и образный. Сам он из Палатки, но обретался в Магадане. Семья жила в Хасынском районе. Прошел все круги колымского ада, пока стал писателем. Не сидел только в тюрьме. Но вокруг нас жила Колыма, люди которой - восемьдесят процентов - знакомы с лагерной жизнью. Слушай, наблюдай, понимай души этих людей; о каждом можно роман написать.
В 81-м я приехал в пос. Палатка, Магаданской области с Мыса Шмидта, где работал геофизиком. Но все когда-то меняется, если ты молод! Круто изменил жизнь и я: пришел работать в районную газету "Заря Севера". Виктор Кузнецов жил в то время в пос. Палатка, у него вышла первая книга прозы "Что имеем - не храним..." Виктор стал знаменитым писателем в Магаданской области. Показал он мне письмо от читателя - на больничной койке, больной раком колымский шофер, помню, благодарил писателя за МОЩНУЮ поддержку своей книгой. Я помню годы нашей молодости, будто случилось вчера. Виктор появлялся в редакции газеты часто, приглашал в местный ресторан, где его обслуживали за "счет заведения" - благодаря книге! В Советское время уважали и любили писателей, доверяли им. Помню,Виктор расстроен был болезнью магаданского поэта Альберта Адамова, умирающим от рака прямой кишки. Мне предстояла командировка в Пионерский лагерь на открытие сезона, Хасынская геофизическая экспедиция выделила нам автобус для поездки. Берчинский Вадим Антонович, с которым я "зимовал" на Агане в 72-73гг, работал уже нач. экспедиции. Юношей я молился на Берчинского, до встречи с ним не видал и близко таких открытых и честных людей! Вадим Антонович гордился, что он коммунист. Колымские горнорабочие на шурфах, в прошлом заключенные "ДАЛЬСТРОЯ", меня тоже спрашивали:"Ты - коммунист". Пахал я безотказно, искал справедливость, иногда в драках с рабочими, поэтому уважительно и спрашивали - не коммунист ли ...Вспоминаю сейчас то время и людей - в раю жили люди! Поехали с Виктором к пионервожатым, зав. столовой там работала Тоня, с которой я дружен с 72-го года, минули девять лет, но Тоня приняла нас за братьев. Ночь в столовой прошла на ура! Виктор был в ударе: читал много стихов, книги тогда пионервожатые читали, на Витю смотрели как на Бога. И по заслугам. Виктор талантлив как Бог и сам.
Кузнецов друг Шалимова и поэта Пчелкина. Среди литераторов начинают помнить тебя не сразу, пройдут годы. Узнают тебя человека, убедятся, что ты делишь с ними судьбу, а не случайный прохожий, тогда о тебе начнут заботиться, помогать. Читать твои рукописи. За один день писатели не вырастают. Кузнецов наслышан обо мне от Шалимова. Приглашение в номер гостиницы не случайное.
-Учти на будущее. Когда тебя приглашает в гости писатель, затаривайся всегда, когда идешь к нему. – Кузнецов пьющий человек. Семинаристы вечерами крепко выпивали в застольях с писателями своих секций. Я пришел не с пустыми руками, достал из портфеля выпивку и закуску.
-Знаю, не пьешь. Поэтому не предлагаю. Опохмелюсь. Москвичи тебя заметили. Сергей Артамонович Лыкошин считает тебя самым талантливым из всех семинаристов. Но ты губы не раскатывай. Не себя любимого люби в литературе, а литературу в себе. Не слушай других. И меня не слушай. В нашем деле все от лукавого. Как Бог на душу положит, так и выйдет. Бога слушаться надо. Редко, кто из писателей это понимает. Помни…
Так мы и расстались.

Через неделю я вернулся из Магадана. На Охотском побережье сырая зима с метелями. На Индигирке лед трещал от морозов. В лесную командировку не поехал. Кайтуков поставил там по просьбе Мирона другого мастера. Я остался работать в поселке на стройучастке.
В субботу Сашка рыжий привозил негласно Брыткова в поселок на фомичевскую усадьбу, и мы парились. Юрий Егорович скромный человек. Брытков предлагал для ремонта лечебницы стройматериалы. Советовал ему пользоваться моментом, пока он там. Денег в медицине нет. Так хозспособом наведет там порядок. Больные благодарные будут главврачу за такую заботу. Мирон выделял на Балаганнах людей, пиломатериал, гвозди и краску, линолеум и шифер. Юрий Егорович был доволен. Не для себя старался он помочь Брыткову. Сам строитель, Брытков понимал, где и как дыры латать. Лечебница пятидесятых годов, за тридцать последних лет изрядно обветшала.
Март на Индигирке еще зима. Правда, веселее светит солнышко. Дни ясные, лучезарные. Солнышко работает, сосульки ближе к обеденному времени капают. В такой час и пошел праздничным днем к начальнику экспедиции на квартиру. Двухэтажный особняк за Домом культуры на берегу Индигирки стоял как бы на отшибе от поселка. Мы не знакомы. Но публикации рассказов в газете сделали мне имя. Его жена работала с Натальей. Она открыла дверь.
Первый этаж в виде обширной залы. Паркетный пол блистал от солнышка за окном. Мебели нет, лишь стол с белой скатертью в центре зала, да пара стульев под него подсунуты.
Филиппов встретил доброжелательно. Пригласил к столу присесть. Поступок и для меня не обычный. Но Брыткову решил помочь по полной программе. Пусть уедет через месяц с Севера с легким сердцем. Как-то Брытков обмолвился.
-За тридцать пять лет даже «заслуженного работника севера» не заслужил. Город, почти, построил. Иное говно здесь без году неделя. А смотришь: он уже «Ветеран Севера». Медальку ему прицепят «За трудовую доблесть». А я не гнулся не перед кем, хер мне, а не медаль за мой труд.
-А хочется?
-Чем я хуже других? На материке – на пенсии – пригодится. Ты же видишь, какая козлячья система: без бумажки – ты какашка. А в Иркутске - это не здесь: позвонил – превезут. Везде будут суки копейку вымогать. Общество – всегда отражение лагеря. Там хоть видно, кто ты есть. На парашу бы этих говнюков, а не медальки им. Запакостили всю страну. Страной сук, а не людей, скоро будем…
Долго не мог я на такой шаг решиться. В конце концов, познакомлюсь с Филипповым, решил. Нравился мне его стиль руководства – весь гнус в конторе разогнал. Издали Филиппов смахивал чем-то на коня Холстомера в рассказе Льва Толстого. Сам работал, не покладая рук, и других заставлял. Слово его было верное. Зрелых годов колымчанин. Не выгонит. Может, поймет обиду Брыткова.
-Нет даже Ветерана Севера? Решим, наете. Вместе с пенсионным удостоверением, наете, вручим… - принял решение Филиппов. – Время до его пенсии, наете, еще позволяет.
Разговор состоялся короткий. Мы без лишних слов друг друга поняли.
Ранним апрельским утром шли мы с Брытковым по улицам Усть-Неры в Управление Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции. Он прощался с поселком. Кончилась его каторга на Балаганнахе. На работу можно не идти. Первый день пенсии. По закону.
Началась рабочая неделя. Планерка в кабинете Филиппова в такой день на час раньше начала обычного. Собираются все начальники подразделений. Стулья вдоль окон и стены плотно заняты. В глубине просторного кабинета огромный стол с коротким приставным столом для посетителей.
Соболюха остался ждать на широком крыльце Управления. Мы поднялись на второй этаж. В приемной сняли верхнюю одежду. Велико было искушение сказать, что был у Филиппова. Не сказал.
Кабинет начальника полон людей, как обычно бывает на планерках. Народ заулыбался при нашем появлении. Планерка кончилась.
-А теперь, наете. Товарищи. Проводим нашего товарища, наете, на заслуженный отдых. Решением Геолкома республики, наете, Брыткову Ивану Ивановичу вручается медаль «Ветеран труда», наете. Знак «Ветеран Севера», наете. И пенсионное удостоверение.
Мы стояли во время этой исторической речи у дверей. Смущенный Иван Иванович прошел через зал под аплодисменты. Повернулся лицом к людям. Помолчал. Махнул рукой и мы вышли.
От Управления Сашка рыжий повез нас в аэропорт. Соболюха торчал между сидений и с интересом смотрел на убегающую под колеса дорогу. Я сидел на заднем сиденье рядом с Соболюхой и с грустью думал о предстоящем расставании. Брытков и здесь оказался верен своему слову: уезжает в тот же день, получив удостоверение пенсионера. Уезжает моя поддержка, мой старший друг и меценат. Неизвестно, как бы сложилась судьба, если бы он не взял меня на работу мастером в Лесную командировку и не прикрывал бы грудью мою семью, помогая хорошими деньгами в виде премий. Мне было интересно рядом с ним жить. Я любил его, как родного человека.
Ступив подошвой ботинка из сохатиного камуса на первую ступеньку трапа самолета, Брытков обернулся. Наши глаза встретились.
-Никогда не думал, что именно ты будешь меня провожать до трапа самолета. Столько добра людям сделал за тридцать пять лет на Севере, тому же Мирону. Никто не пришел вечером. Так и остался стол накрытым.
Увидел он и Соболюху. На поле запретил контроль выходить с собакой. Соболюха ждал меня за оградой высокого зеленого штакетника, просунув собачью, черную мордашку между плашек.
Мы оставались. Нам с Соболюхой предстояло еще долго жить на Оймяконском меридиане.