На заставке - уч. агроном А.С. Фролов в 1923 году. А фотографию 1933 года слабонервным лучше не показывать.
Покаянное предисловие
Столько уж раз обвиняли меня в антисоветизме добропорядочные постники, из «новых бывших», что мне наконец стало совестно. Действительно, зачем вспоминать о поломанной челюсти великого конструктора от удара графином в руках неосторожного следователя, если мы первыми начали покорять космос?! Страна Советов не какая-нибудь Британия, где Чарльза Дарвина могли в принципе посадить в Тауэр только за то, что он намекнул, будто и английская королева – не лучше обезьяны. И вообще, никаких лагерей для несуществовавших врагов народа у нас не было. Были спецдачи на Колыме, например, где тот же Королёв отдыхал от своих железяк на грядках с трюфелями, под охраной, чтобы его не похитили империалисты. Словом, пора забыть эти несущественные мелочи нашей истории. Пора приводить, так сказать, «обратные факты», что я, во искуплении своей вины, сейчас начну. Послушайте повесть о случае, который произошёл с родным мне человеком. О случае реальном, когда специалист по дознанию, именуемый несколько запоздало чекистом, проявил себя в отношении серийного вредителя как ангел-хранитель (я отнюдь не иронизирую), как спаситель. Мне уже приходилось описывать этот случай, но прошли годы, сменились читатели, и сокращённый вариант старого рассказа, надеюсь, не возмутит тех, кто с ним знаком.
***
Мой дед по Маме, Алексей Сергеевич Фролов, крестьянский сын, в годы жестокого (есть мнение) царизма поступил в Московском СХ институт (сейчас Тимирязевская Академия) и вышел оттуда учёным агрономом. Судьба была к нему благосклонна: войны начала ХХ века, революции, Гражданка обошли его стороной. По окончании последней, он просто сменил место работы – из земства перешёл в советское учреждение. Там наконец и настигло его первое опасное испытание. От смертельной атмосферы лагерной каторги спас врага народа человек, одно только место службы которого вселяло в обывателя ужас. Называлось оно в народе чикой. Следовательно, спасителем оказался чекист.
Сохранилась плохенькая фотография, на ней рукой деда: 7..1933, пос. Теплогорка Коми АССР, р. Локчим. На фоне избы в два уровня, среди голых лиственниц, одинокая родная фигура на снегу. Лица не разобрать, мелко. Дед позирует, чтобы далёкие домашние удостоверились в его здравии. Ссылка с правом свободно передвигаться в очерченных пределах, переписываться с родными, работать по специальности – это тебе не лагерь, это, считай, курорт. Так как же учёному агроному Фролову досталась такая завидная путёвка?
Арестовали деда двумя годами ранее в Харькове. Семья поражённого в правах осталась без кормильца. Старшая дочь давно жила отдельно, далеко от своих. Младшей из сестёр, Оле, тогда и 16-лет не было. Оставила школу и устроилась на заводе чертёжницей. Там её родство с осуждённым в конце концов открылось. Но начальник КБ, большевик-каторжанин, сумел отстоять свою лучшую чертёжницу: «Перевоспитаем в коллективе». А вот жене нечаянного теплогорца, бывшей гимназистке, не только отказали в праве преподавать немецкий язык в школе рабочей молодёжи, но и вообще находиться в её стенах даже уборщицей. Начала обивать пороги учреждений. Везде от ворот поворот. В отделах кадров напрягались, когда появлялась лет сорока особа в пенсне на толстом носу бывшей барыни, одетая как все горожанки, но как-то «по-старорежимному» (то есть не в перекрученных чулках с искривлёнными швами). И предлагала себя на любую, самую чёрную работу. Отвечали одинаково: «Придите завтра». А «завтра», после наведения справок о просительнице в пенсне, работы не оказывалось. На единственное вакантное место в коридоре у бачка с кипятком претендовала тётя Фрося, заслуженная пулемётчица из особой команды ЧОН.
Ради истины следует признать, что даже в самые мрачные периоды «красного террора», тем более после Гражданки, отмечено немало случаев необычайной терпимости советской власти к своим врагам, действительным и мнимым. Отмечена такая закономерность: в ряду выявленных «врагов народа» большую вероятность на прекращение дела, на помилование, на «гуманное» наказание имели те, кто мог, по мнению народной власти, принести ощутимую пользу в военном деле, в хозяйстве и прикладных науках, также годные для политических игр, для пополнения живой кассы ценных заложников. Назначенные же быть врагами народа из категории «винтиков» практически не могли рассчитывать на пощаду; за их счёт выполнялся спускаемый сверху на места план по выявлению вредителей. На последних был большой спрос, так как требовалось постоянно объяснять народу причины провалов в суматошных индустриализации и коллективизации, вал брака, производимого ударными темпами на промышленных предприятиях.
В этой категории и оказался учёный агроном Фролов, простой, честный труженик. Но нет дыма без огня. Какой промах в работе, какой гражданский проступок послужили причиной задержания и высылки обыкновенного совслужащего, специалиста по сельскому хозяйству в лесной край угрюмого севера?
Алексей Фролов со студенческих лет вёл дневник. Ему доверял самые сокровенные мысли. Но свою беду, по рассеянности, оставлял его где попало. А жена Лизавета была любопытна. Нет, она не искала в записях мужа следов его связей на стороне, как поступают многие жёны-дурнушки при красавцах-мужьях. Алексей Сергеевич, в описываемую пору, был сухощавым русоволосым мужчиной около пятидесяти лет, голубоглазым, с интеллигентской бородкой. Бабником не слыл. Чтение дневника просто забавляло Елизавету Ивановну. Да так сильно, что она читала некоторые фразы вслух своей соседке и подруге. Одна такая фраза, народная поговорка, в старые времена могла вызвать лишь печальный вздох. Но времена меняются… Здесь прервусь на некоторые размышления.
Советская власть по справедливости оценила знания и практический опыт энергичного, умного выходца из самой гущи волжского крестьянства. Агронома Фролова заметили наверху, перевели из захолустной Александрии в столицу УССР, коей был тогда Харьков; там поселили во флигеле национализированного особняка на городской окраине с названием Основа. Хотя простой царский служащий привык к жилью из 8-ми помещений, на новом месте александрийцы не ощущали тесноты в 2-х комнатах с кухней. Семейная тройка чаще всего была в неполном составе, так как глава семейства, в должности инструктора-организатора Союза «Добробут», неделями пропадал в полях. Уж кто-кто, а Фроловы, наверное, не сомневались, что оказались в социализме в числе первых очередников в него. Ещё чуть-чуть потерпеть начальную стадию новой жизни, и всё наладится, как в старые времена. Но человек головой (своей) предполагает, а другие «органы» (вне человека) располагают. Вернусь к дедову дневнику.
Фролов заполнял его ежедневно. Однажды забыл на подоконнике раскрытого окна, а мимо проходила бывшая хозяйка национализированной усадьбы, переселённая в сторожку. Понятно, возник соблазн продемонстрировать свою верность новой власти (чтобы из сторожки не выкинули в случае чего) и заодно насолить подруге, которой в жизни повезло больше.
Словом, толстая тетрадка попала «куда надо» (шёпотом говорили «в гопу»*, произнося «г» мягко, по-хохлацки: «гьх») . Туда, без всяких там киношных ночных «воронков», белым днём пригласили повесткой через посыльного автора дневника. Видать, в «гьхопе» некоторых любителей поговорок заинтересовала фраза «рыба гниёт с головы» средь чернильных строк «пропавшей» тетрадки. Этой поговоркой заканчивался абзац, в котором философствующий агроном позволил себе рассуждать о моральном облике своего непосредственного начальника. Тот, верный член партии большевиков, в Гражданку рубил в капусту богатых и сытых эксплуататоров, воюя за мир голодных и рабов, за светлое завтра без частной собственности, буржуазных браков и денег. А после войны, когда лихого кавалериста люмпен-пролетарского происхождения бросили без сабли на помощь коллективному хозяйству, он вдруг возлюбил деньги, как самого себя. Понять его можно: в пролетарском раю на ассигнациях печатались уже не портреты ненавистных царей, а близкие простонародному сердцу символы новой жизни. Он стал коллекционировать бумажки с красивыми картинками, запуская «лапу» (так в дневнике) в кассу подчинённой ему«спилки»**. Немало, видно, выбрал оттуда «картинок», поскольку «спилчане» стали ощущать падение своего жизненного уровня. Но жаловаться не решались, так как начальник был коммунистом-ветераном, героем, орденоносцем.
В кабинете, куда ввели Фролова, находился столоначальник средних лет, с усталым, умным лицом, одетый в серый френч без знаков отличия. Усадив приглашённого напротив себя старорежимным жестом, чин спросил фио, о месте проживания, о роде занятий, сверяясь с бумагой на столе. Потом пытливо и, как показалось деду, с сочувствием посмотрев в глаза приведённого, выложил из ящика тумбы толстую тетрадь, похожую на ту, в поисках которой Фролов перерыл весь дом, и приступил к задушевному разговору:
- Э-э… Алексей Сергеевич, мы с героем вашей дневниковой записи разберёмся. Сигнал есть сигнал. А сейчас скажите мне, только честно, не юля…, что вы подразумевали под рыбой? Той, что у вас гниёт с головы? - (Дед растерялся. Врать он просто не умел). - Забыли? Так я подскажу, - рыба у вас, наш златоуст-писатель, - это страна советов, а голова, понятно, - партия большевиков… Выпейте воды… Держите стакан!.. Значит, не верите нам, Фролов? На кого рассчитываете? У вас за границей родственники есть? Нет? Трижды солгали, Фролов. Почему трижды? Смотрю в Вашу автобиографию. Вот: социальное происхождение; пишите, родился я в семье крестьянина-середняка. Первая ложь. Нам известно, что ваш отец прасол; выходит, не крестьянин он, а купец. Не возражайте, не имеет значения, что стал им уже в вашей взрослой жизни; главное, вы утаили сей факт, факт своего родства с нетрудовым элементом. Дальше, смотрю в ваше личное дело: жена Елизавета Ивановна – из семьи священника. Поповна, значит? С одной стороны – правда. А с другой? С другой - она дочь дворянки. И это утаили. А полуправда есть наполовину ложь. В данном случае преступная. Посмотрите вокруг. СССР во враждебном окружении. А сколько врагов внутренних, вредителей! О Шахтинском деле уже забыли? Притаившиеся помещики и капиталисты только и ждут своего часа, чтобы вновь сесть на шею пролетариата и крестьян, вернуть свои привилегии. Мы должны быть бдительными, знать, где находится, чем занимается каждый из бывших. А вы их прячете за строчками биографии. И ни слова о родственниках жены за границей. Не делайте лицо, Фролов! Вы не клоун из балагана! Скажете, не ведали, что поп Иван Чебалдов, батюшка Елизаветы Ивановны, по национальности болгарин?
- Помилуйте, товарищ… гражданин… Какая заграница!? Мой тесть родом из Бессарабии, из Болграда, город под Одессой, - вставил наконец несколько фраз не так испуганный, как сбитый с толку Алексей Сергеевич.
- Болгарин и на Сахалине болгарин, - отвёл возражение следователь жёстко. - Все наши «братушки» имеют сородичей на Балканах, подданных болгарского царя. Царя, понимаете? И при такой биографии, Фролов, народные органы государственной безопасности верили вам. Но чем вы отплатили за доверие? Вот таким измышлением, - следователь захлопнул дневник и припечатал ладонью. - Это у вас буржуазная гниль в голове. По нынешней международной обстановке вы совершили не проступок, а уголовное преступление, распространяя ложь о советской власти, клевеща на авангард народа.
- Это интимные записки, - нашёлся дед.
- Интимные? – усмехнулся ( опять устало) следователь. – Сколько дней дневник находился неизвестно где? Не исключено, что список ходит по Основе.
Пауза. Чин поднялся со стула, налил себе в другой стакан воды из графина, залпом выпил, вернулся на место.
- Вот что, Фролов, мне придётся вас задержать, пока длится следствие. Здесь пахнет статьёй. Но я Вам поверю. Сейчас вы вернётесь домой, не торопясь, соберётесь.. Ну, вещи самые необходимые, мыло… Держите пропуск. А к вечеру за вами заедут. Только никому, кроме домашних, ни слова. Предупредите своих.
По дороге домой Алексей Сергеевич переживал чувство нереальности происходящего с ним. Неужели для него это последний день воли? А Завтра что? В чём его преступление? Наверное, попугают допросами и передадут дело на общественный суд по месту службы, пропесочат на собрании коллектива и понизят в должности. Не велика беда. Надежду на благоприятный исход дела давала странность в поведении следователя. Удивительное задержание: вас приглашают, - сказал посыльный. Потом отпускают домой собрать вещи, не опасаясь, что обвиняемый сбежит. И в голосе следователя Фролов уловил странность. Голос звучал естественно, когда произносились обычные слова, складывавшиеся в обычные фразы, но такие словосочетания, как «буржуазная гниль», «ложь о советской власти», «мы должны быть бдительными», будто произносил плохой актёр.
Замеченная Фроловым необычность в действиях и допросе (по сути, монологе) следователя повторилась, когда отец семейства, его заплаканные жена и младшая дочь уныло сидели за чаем в ожидании гула автомобильного мотора во дворе. В сумерках августовского вечера к крыльцу флигеля подкатил фаэтон с поднятым верхом. Правил сам «серый френч». Оружия при нём не было, никто его не сопровождал.
- Иван Теодорович Штольков, - представился он вскочившим из-за стола матери и дочери и голосовым подчёркиванием уточнил. – Для вас, гражданки. Для других – гражданин следователь.
Алексей Сергеевич, жадно допив остатки чая в большой кружке, направился к набитому под завязку вещмешку, поставленному при выходе на крыльцо.
- Погодите, - остановил его Штольков. - Я обязан произвести обыск. Не будем время терять. Выкладывайте на стол… Хозяйка, барышня, уберите посуду, а вы, подозреваемый, несите бумаги, письма, записи, книги, которым лучше здесь не быть. И предметы какие… оружие, бюстики, медали с монархами, орлы… Ну, вы меня поняли.
Предметов, порочащих хозяина квартиры как противника власти народа, в доме Фроловых не оказалось. Зачитанный роман Достоевского «Бесы», груда разрозненных рукописных и печатных листов легли на столешницу под лампой на потолочном крюке. Штольков наугад извлёк из бумажной пачки несколько листов, присев у стола, внимательно прочёл, кинул сверху.
- Растопите печь, сейчас. Всё это в огонь! Книгу тоже.
Пока вершилось аутодафе, Штольков медленно обошёл комнаты и кухню, заглянул в кладовку и туалет, ощупывая каждый предмет глубоко посаженными серыми глазами. Дольше, чем где-либо простоял перед картиной размером в ватманский лист. На ней была изображена углём по бумаге четвёрка скачущих лошадей, без сбруи, без седоков.
- Кто художник? - бросил следователь через плечо.
- Ольга, моя дочь рисовала, - откликнулся Алексей Сергеевич.
- Потрясающе! А это что?
Иван с необычным отчеством извлёк из-за стекла буфета предмет, похожий на пест с плоским низом.
- Личная печать моего предка, - не скрывая гордости пояснила Елизавета Ивановна, водружая пенсне на крупный хохлацкий нос. – Смотрите, дорогой Иван Теодорович, надпись: Полковник Войска Запорожского Величко.
- Сожалею, сударыня, но предмет этот я обязан изъять. Здесь ему не место. Постараюсь, когда закроют дело, передать в музей или вернуть вам. Ну, Фролов, поехали. Жду на крыльце.
И потянулись томительные для Фроловых дни. В октябре состоялась последняя встреча подследственного со следователем. На этот раз всегда усталое, бледное лицо Штолькова слегка на скулах порозовело, как у человека, который доволен собой и от этого видит окружающее в светлых красках.
- Послушайте, Фролов, я сделал для вас всё, что мог. Даже больше. Двое из троих*** настаивали на исправительно-трудовом лагере. Кемь вас ждала, агроном, Белое море. Там заключённые не сеют, не пашут. Там лес валят. Я настоял, добился облегчения. Тоже в лесу будете работать, но по специальности. Пляшите! Ссылка вам – в Комиаэсэсэр, есть свободная должность в лесхозе, жить будете там же, в Теплогорке. Завтра вам зачитают приговор.
Казалось, чекист сам затанцует. Но тот вдруг, обойдя письменный стол, заговорщически наклонился к сидевшему на стуле осуждённому и промолвил вполголоса:
- Есть возможность дома остаться, Фролов… Напишите, мол, согласен работать на органы госбезопасности, оповещать… Я смогу убедить.
- Сексотом? Доносить? - вскинул голову вредитель.
- Пусть так. Подумайте.
- Уже подумал, гражданин следователь. Теплогорка – хорошее место, название тёплое.
Перед отправкой на Север осуждённому разрешили свидание с женой. Елизавета Ивановна нашла мужа постаревшим, исхудавшим. Он улыбался, бодрился, но скрыть тоску в глазах не было сил. А Оля увидела отца, когда повели его в колонне осужденных на Харьковский вокзал. В её памяти запечатлелась апокалиптическая картина.
Серая колонна осуждённых, словно змея, выползает из ворот тюрьмы. Охрана шагает по бокам, с ружьями наперевес. Штыки примкнуты, лица комсомольцев значительны от гордости: шутка ли – не дать разбежаться «врагам народа»! На обочинах дороги колышутся плотные массы провожающих. Их голоса, тысячи голосов, сливаются в сплошной вой. Каждый выискивает глазами своего среди арестантов. «Вот он! Папа!» – кричит Оля. Близорукая мать напряжённо всматривается по направлению дочкиного пальца и подхватывает: «Папа! Лёня!». Но Фролов не слышит дочери. Он оглушён стихией плача и криков и своей гулкой тоской. Голова опущена. Спина сгорблена. Проходит мимо родных, не повернув головы. А те ещё несколько минут цепляются взглядами за бугор его спины, потом она растворяется в серой мешанине фигур.
Спустя несколько дней Фроловых навестила незнакомка с просьбой показать рисунок со скачущими конями. Едва взглянув на картину, выложила на стол пачку кредиток: «Этого достаточно?.. Упакуйте». На эти деньги харьковчанки докупили зимней мужской одежды, не лишней за 60-й параллелью. Вскоре семья Фроловых полностью распалась, рассеялась по стране.
В войну советской власти было не до отдельного агронома, забытого ею в глуши среди других невольников, а он не досаждал ей напоминанием о истекшем сроке ссылки, трудился на фронт в учреждениях сельского хозяйства. Только после победы Фролов получил разрешение покинуть место судебной прописки. Тогда его младшая дочь Ольга, уже Сокурова, забрала стариков к себе.
Алексей Сергеевич больше не писал в дневник. От меня долго скрывали советскую одиссею деда. А когда тайна случайно мне раскрылась, моё пионерское сознание возмутилось: «Дедушка, как ты мог стать врагом народа?». В ответ я услышал строчку из Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь скоро печальную быль».
В свой срок я её узнал… А когда не стало стариков и моей Мамы, я навестил в их память Харьков, уже заграничный. Только тщетными оказались поиски в архивах дела А. С. Фролова. Найти злополучный дневник, печать предка и рисунок углём юной Оли я и не мечтал. Но, что удивительно, нашёлся Штольков. Мелкий телом старец, как бы перечеркнул свои 90 с лишним лет крепким рукопожатием. Я представился, объяснил причину своего визита. Память на имена и лица, на дела, которые музейный чекист вёл в течение десятилетий, оказалась отменной. Сразу вспомнил агронома Фролова.
- Нет, отмазать его, как вы изволили выразиться, молодой человек, я не мог. Если бы я такое делал, то скоро сам оказался бы по ту сторону проволоки в известном заведении. Время было такое. Я облегчал участь задержанных как мог… Что вы сказали? Старинная печать? В музее до войны была, но там немцы пограбили. Ещё что? Картина с лошадьми? Она в гостиной. Помогите мне подняться, пойдёмте, покажу… Но даже не просите уступить её вам. Люблю лошадей. И работа мне дорога. Понимаете, каким-то особенным был ваш дед. Хм, сын саратовского крестьянина. В нём было много больше аристократического, чем во мне, большевике-бароне, из остзейских немцев. Даже ценой свободы отказался, как говорят, «стучать». За принцип пошёл по этапу… Да-а, были люди в наше время.
Примечания:
* ОГПУ - Объединённое государственное политическое управление при СНК СССР.
** Спилка – союз, спилчане – члены различных союзов (укр.).
*** Тройка - внесудебный орган уголовного преследования.
