У меня, флагманского штурмана ВМФ СССР, в подчинении и в окружении было немалое количество офицеров, имеющих родителей или связи в руководстве СССР. Я не только почти никогда не имел с ними хлопот, но и не очень тогда задумывался о степени их элитарности. «Пахали» они, как и все. Было много и матросов, сыновей очень даже больших руководителей, которые сами (!) шли на труднейшие участки матросской службы. И я знаю, что все они жили нормально, с народом, в течение всей своей жизни. Более того, многие из них стали просто прекрасными людьми. И, в силу традиционно тяжелого положения прекрасных людей в нашем обществе, им часто приходилось попадать в очень тяжелые ситуации. О некоторых из них у меня не перестает болеть сердце.
Это была не та часть советской «золотой молодежи», которая в советской армии вместо войны в Афганистане обучалась выездке под Серпуховом, позже ушедшая в фглонисты.
У нас была «золотая молодежь» герценовского типа, которая не была и не могла уже стать народом, но, любопытствуя, а то и любуясь жизнью народной, пыталась пойти в народ. Мечты этой молодежи о воссоединении с народом сбылись в 1991 году.
Тем не менее, какая-то начальная стадия элитарности у них была. В окружении их немедленно появлялись сюсюкающие лизоблюды, особенно среди замполитов. Были и изначально враждебно к ним настроенные, больше – просто настороженно относящихся к ним. Исчезла ведь, вернее, была уничтожена у нас элита, а вот снова полезла. Причем довольно плотным слоем, сдружившись между собой с песочниц. И все остальные смотрели с некоторым страхом за себя, за них, за общество, на их инфантильное бесстрашие. Чувствовали в них угрозу обществу.
Поначалу все они выделялись образованностью и воспитанием. Были вежливы и послушны. Но каждый человек живет по-своему. И здесь, в этом «по-своему», было отчетливо видно, что в целом ребята «от сохи» или «от станка» в конечном итоге превосходят в развитии «золотую молодежь», если им предоставлена возможность этого развития и если они сами берутся за это свое развитие. Сказывались «инкубаторско-тепличные» условия взращивания «золотой молодежи».
Собственно, отцы и матери этой «золотой молодежи», сплошь вышедшие из низов, доказали своей жизнью, что залог становления человека не в его крови, не в его происхождении, а в его устремленности, в его старании и в окружающих условиях. Доказали, что ими зря пренебрегали в царское время, не давая им возможности развития. Доказали, что абсолютно любой человек может, если постарается, если ему позволят, достичь любых высот.
И вот, история снова начала повторяться. Появилась элита, имеющая больше возможностей для карьеры, чем выходцы из низов, и, в то же время, на многое не способная, потому что не знает жизнь народную, не подготовлена к жизни в народе. Появилось и противоречие между элитой и низами. Только что: свобода, братство, равенство – и сразу же очередной бонапартизм.
Корень проблемы здесь все тот же. Все дело в ненацеленности общества на достижение передовых рубежей развития человечества и на превышение их. Все дело в карьеристском содержании нашего общественного устройства, в направленности на карьеру, на карьеризм, то есть на преступность.
Из-за такого разделения страдала и сама «золотая молодежь». Ее представителям было непросто уже в силу того, что они всегда были под более пристальным вниманием общественного мнения. А это мнение иногда бывало несправедливым. Или вы считаете, что классовая несправедливость бывает только в одну сторону?
***
К сожалению, и я один раз сорвался в такую несправедливость.
Однажды к нам прислали старшего лейтенанта с какими-то необыкновенными связями. Мои начальники доставили его ко мне из аэропорта чуть ли не на ручках. И вытанцовывали вокруг него, как будто это какая-нибудь «Мисс Вселенная». А у меня была запарка. И я, через скандал, заставил скомкать встречу этого старшего лейтенанта, проводившуюся на уровне встречи Руководителя государства, и заняться разрешением моих наиболее острых моментов. Разругался тогда с начальниками. Потом помирился. Просто никто и не вспомнил о той нашей ругани. Не впервой. Важных дел у нас было выше головы, и личные взаимоотношения были на заднем, достаточно далеком, плане.
А вот со старшим лейтенантом я никак не мог помириться. Потому, наверное, что он и представления не имел, что я с ним в ссоре.
Раздражение на него у меня осталось не выплеснутым, и я воспылал к нему антипатией. Стал «драть» его, как «сидорову козу». Где надо выполнить что-то не очень приятное, посылаю его.
Но я на него ору, а он в ответ – ни слова. Ни разу не возразил даже на абсурдные обвинения, которые я начал допускать специально. Мне-то всего и надо было, чтоб я на него рявкнул, а он ответил. Поспорили, выяснили все друг про друга и как нам жить дальше, и успокоились. Мне же тяжело и непривычно орать без передыху. А он, воспитанный, даже ни разу и не возразил мне. Головка набок и весь внимание и почтение.
При этом не смотрит на меня, как на угнетателя. Оскорбления пропускает мимо ушей, но соображает, где и в чем поступил неправильно.
Через полгода я и сам не заметил, как стало получаться, что если мне надо закрыть какое-то ответственное направление, то я автоматически посылаю туда этого старшего лейтенанта и остаюсь спокойным за результат.
И вот, послал я его старшим на борту нашего торпедолова на обеспечение торпедных стрельб. Проинструктировал его, что старшим он идет номинально, во всем должен слушаться командира торпедолова мичмана Соломатина, набираться у него опыта. В командование торпедоловом вступать, только если Соломатин оставляет его за себя, отправляясь отдыхать, например, или если что-нибудь случится с Соломатиным.
Обычная практика. Мичман Соломатин был видавшим виды, бывалым командиром, на его груди было больше орденов и медалей, чем у любого из наших офицеров и адмиралов. Он обожал возиться с молодыми офицерами. Что я вовсю и использовал.
Последнюю торпеду они поднимали в условиях начинающегося шторма. Соломатин убрал с кормы матросов и поднимал эту торпеду сам. Было слишком опасно. И грудную клетку Соломатина придавило грузовой стрелой.
Когда человека давит и он сопротивляется этому на грани смерти, то, победив, попадает дня на два в шок: не может двигаться, говорить, дышит с трудом. И, конечно, испытывает боль.
Но посмотрите, каким молодцом оказался наш старший лейтенант.
Принял командование торпедоловом. Разобрался, что случилось с Соломатиным. Завершил крепление поднятых торпед. Доложил обстановку тому командованию, которому тогда подчинялся. Получил приказание встать под буксир к судну, которое должно было отбуксировать торпедолов в базу. Выполнил это приказание. Во время буксировки увидел, что шторм крепчает и условия буксировки становятся опасными. Успел (!) перерубить топором буксирный трос и пошел самостоятельно. И привел в жуткий шторм торпедолов в базу!
И пришел ко мне с докладом, готовый, что я, как всегда, буду на него кричать.
Конечно, я, из последних сил удерживая подступившие слезы (увидел, наконец, что этот старший лейтенант был еще просто любопытным мальчишкой, а я его «вдоль и поперек»), тут же сел писать представления на ордена на Соломатина и этого старшего лейтенанта. Мне было понятно, что они находились не в минутах, а в секундах от гибели, и остались живы только благодаря толковости и героизму старшего лейтенанта.
Соломатина наградили, а старшего лейтенанта нет.
– Нельзя, – объяснили мне кадровики. – Могут сказать, что наградили по блату.
