«НО ПОМНИТ МИР СПАСЁННЫЙ,
МИР ВЕЧНЫЙ И ЖИВОЙ…»
Слова Е. Винокурова, музыка А. Эшпая В полях за Вислой соннойЛежат в земле сыройСережка с Малой БроннойИ Витька с Моховой. А где-то в людном миреКоторый год подрядОдни в пустой квартиреИх матери не спят. Свет лампы воспаленнойПылает над МосквойВ окне на Малой Бронной,В окне на Моховой. Друзьям не встать. В округеБез них идет кино,Девчонки, их подруги,Все замужем давно. В полях за Вислой соннойЛежат в земле сыройСережка с Малой БроннойИ Витька с Моховой. Но помнит мир спасенный,Мир вечный, мир живой,Сережку с Малой БроннойИ Витьку с Моховой.………………………………………………………………………….
Леонид Леонов
Слава России
Вот опять матёрый враг России пробует силу и крепость твою, русский человек. Он пристально ищет твоё сердце поверх мушки своей винтовки, или в прицельной трубке орудия, или из смотровой танковой щели. Неутомимую бессонную ненависть читаешь ты в его прищуренном глазу. Это и есть тот, убить которого повелела тебе родина. Не горячись, бей с холодком; холодная ярость метче. Закрой его навеки, тусклое, похабное око зверя!
Ты не один в этой огневой буре, русский человек. С вершин истории смотрят на тебя песенный наш Ермак, и мудрый Минин, и русский лев Александр Суворов, и славный, Пушкиным воспетый, мастеровой Пётр Первый, и Пересвет с Ослябей, что первыми пали в Куликовском бою. В трудную минуту спроси у них, этих строгих русских людей, что по крохам собирали нашу державу, и они подскажут тебе, как поступать, даже оставшись в одиночку среди вражьего множества. С каким мужеством они служили ей!.. И куда бы ни отправлялись за далёкие рубежи, кланялись в пояс родимой, и был им слаще мёду горький, полынный прах её дорог. И пригоршню родной землицы, зашитую в ладанку, уносили на чужбину, как благословенье матери, на груди. И где бы ни оказался веленьем истории русский человек, сердце его, как стрелка компаса, неуклонно бывало устремлено в одном заветном направлении, в сторону России. И чистые рубахи надевали перед смертным подвигом, идя на воинскую страду, как на светлый праздник. Тем и была крепка, тем и стояла столетья русская земля.
………………………………………………………………………………………………
…В ночь на 22 июня 1941 года Яков Хелемский был дежурным по газете «Комсомольская правда». В номере помещались материалы о Михаиле Юрьевиче Лермонтове, приуроченные к столетию со дня гибели русского гения. Всего полторы недели назад Хелемский посетил «родные места» великого поэта. Под стихотворением с лермонтовским эпиграфом «Есть грозный суд…» - датировка: «Т а р х а н ы. 8 июня
Философско-психологическое размышление об общечеловеческих ценностях, о добре и зле («Удары молний вспарывали тьму, Ломая копья в туче многоярусной, Сулили месть, не ведая кому, Но полыхали горестно и яростно. «Есть грозный суд…» А кто грозой судим?..»).
В «Комсомольской правде» были расформированы все «мирные» отделы, остались (вернее созданы вновь) два – отдел фронта и отдел тыла. Хелемский обрабатывал материалы из действующей армии, а по ночам дежурил на крыше «Правды», тушил немецкие «зажигалки». Вскоре отбыл на Брянский фронт, в газету «На разгром врага», заменив раненого Иосифа Уткина.
Газетные полосы «На разгром врага» до конца войны будут полниться, одухотворяться неуемной мыслью журналиста и публициста
Я. Хелемского. Военный корреспондент познакомился и сблизился с белорусскими литераторами (П. Бровка, А. Кулешов, М. Танк, П.Панченко).
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Поле Бородинское в 1812 и в 1941-1942 годах ( преемственность
патриотических традиций)
…Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, ещё какие!
Недаром помнит вся Россия…
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали…
М.Ю. Лермонтов. «Бородино».
События 1812 года… «Ребята, не Москва ль за нами?!»… События 1940-х годов… «Пусть ярость благородная Вскипает как волна, Идёт война народная, Священная война…»
В 1943 году выдающийся мастер русской прозы Всеволод Иванов написал повесть «На Бородинском поле», где своеобразно раскрыл «лермонтовско-толстовскую тему», тему Б о р о д и н а. Герой повести Марк Карьин рос в обстановке уважительного отношения к прошлому, наследию веков: «Красота – древние слова, розовые птицы, печально-радостный узор, пение, золотое, гладкое, лёгкое. На всю жизнь запомнился звучный колокольный голос отца, читающего древние сказания». На Бородинском поле особенно остро и осязаемо чувствуется перекличка времён. Некогда было оно бранным славным полем, а сейчас это поле с только что сжатой нивой: видимо, недавно поработал здесь комбайн. И вот на священное поле вновь пришла битва. Как в былые героические дни, встали сыны России на защиту заветных рубежей. Бородинское поле вновь принимает на себя удар вражеского нашествия: «И опять безмолвие, пристальное безмолвие, наблюдающее за силой и движением врагов, необозримые ряды которых теснятся на древнем русском поле». «Страшна ты, история русская…» - говорит один из героев повести, имея в виду кровавые сражения минувших столетий. Русский народ гордо и мужественно встречал врага, и теперь недругу уготован достойный отпор: «Деды стояли день. Мы стоим четвёртый и ещё четыре простоим, не заметив, не дрогнув, не возроптав».
Развернувшаяся окрест битва обусловила переосмысление Марком Карьиным многого из прожитого. «Ему стало ясно, почему он опомнился сразу же, едва подполковник назвал ему Бородино, священное место, где сражались и сражаются русские. Искренне он сознавался самому себе, что желает наилучше биться за родину и наилучше понять себя». – «Не отдали Москвы! Не отдали», - повторял Марк, и ему особенно приятно, что есть какая-то маленькая буква, принадлежащая ему в длинной поэме о том, как не отдали Москву». Автор повести «На Бородинском поле» образно и метко говорит о преемственности народно-патриотической исторической традиции и традиции нравственно-художественной: « длинная поэма о том, как не отдали Москвы», начатая в лермонтовские времена, дописывалась уже в сороковые годы двадцатого столетия. Символична эта кровная свяь времён: «…Ведь нынче тысяча девятьсот сорок второй год, а не тысяча восемьсот двенадцатый»,- думает герой военной повести Вс. Иванова.
Краеведы зафиксировали примечательный факт: на Бородинском поле в 1941 году
Сражался Пётр Николаевич Лермонтов, внучатый племянник великого поэта. Начальник штаба авиационного полка подполковник П.Н. Лермонтов (участник Первой мировой и Великой Отечественной войн) – в числе защитников столицы. Летом 1941 года фронтовая тропа привела его на Бородинское поле, где шли тогда тяжёлые кровопролитные бои. Пётр Николаевич вспоминал, как в минуты затишья читал он красноармейцам пронзительно духовозвышающие строки: «Забил снаряд я в пушку туго И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдём ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою!.. Изведал враг в тот день немало, Что значит русский бой удалый, Наш рукопашный бой!»...
Лермонтовское «Бородино», толстовская «Война и мир» сражались… Лермонтовские вдохновенные строфы формировали активную нравственную позицию воинов-россиян, укрепляли веру в победу. «Знакомый лермонтовский томик В сырой землянке на войне… Сейчас, наверно, и не вспомнишь, Кто дал его на память мне, К огню подсядешь и листаешь, И хоть отвык уже от книг, А «Завещанье» прочитаешь, «Бородино» и «Валерик»… - говорит о самых сокровенных воспоминаниях фронтовой жизни Леонид Хаустов. Одна из фронтовых газет сообщала о том, как отличился в бою молодой лейтенант с примечательной фамилией П е ч о р и н. Лермонтовское озарение. Лермонтовское видение. Лермонтовское прозрение. Лермонтовское присутствие. Вместе с Пушкиным, русскими классиками уроженец Москвы, автор «Героя нашего времени» отстаивал доброе, вечное, сокрушал зло и несправедливость. Ашот Гарнакерьян, посвятивший Лермонтову проникновенные строки признательности и уважения, размышляет о трудной, но светлой и героической судьбе России, давшей миру великих сыновей и дочерей: «Пусть нет во мне крови славянской, От русского чем отличим? Лишь взгляд моих глаз азиатских загадочным светом томим, Лишь смуглая матовость кожи Напомнит моим друзьям, Что я не родился в Поволжье, Не бегал по тульским полям, Не слушал в Диканьке я сказки О ведьмах при свете луны, Что предки мои у Аракса
В предгорьях, пасли табуны. Но северный снег и метели И Пушкина гордый язык
С младенческих лет, с колыбели Считать я родными привык. И голосу совести внемля, Солдатской дорогой идя, Сражался за русскую землю, По-русски себя не щадя».
С лермонтовским томиком…
Листаю книжки записные
И фронтовые дневники.
Перебираю не впервые
Всё от строки и до строки…
Несёмся на попутном «додже»
В район прорыва у Оки…
Мне кажется, что я всё тот же,
Когда листаю дневники…
Я к о в Х е л е м с к и й
Фронтовые Брянщина и Орловщина… Фронтовое Подмосковье… Постоянное общение с фронтовиками. Доскональное знание быта солдатского. Вот его «Блиндаж» («Здесь, под бревенчатым накатом, Нехитрый фронтовой уют. Солдаты, скинув маскхалаты, Портянки сушат и поют. Вот стол, почти что настоящий, Хоть и шатается слегка, - Пять кирпичей, патронный ящик И поперечная доска»). Документально-репортажная экономность изобразительно-выразительных средств («Буханка хлеба, горсть махорки, Коптилка, каша в котелке, Вода в берестовом ведёрке, Три автомата в уголке»). Солдатское братство-товарищество («Здесь пахнет дружбой, о которой Красивых слов не говорят, - Она на снеговых просторах Огнём проверена стократ»).
Пусть в эти мартовские ночки
С пургою борется весна,
Времянка из трофейной бочки
Здесь накалилась докрасна.
Пусть рядом смерть и пули свищут,
Ночных ракет тревожный свет.
Друзья, надёжнее жилища
На свете не было и нет!…
В послевоенные годы он часто будет возвращаться в воспоминаниях к этим подмосковно-брянским, подмосковно-орловским, подмосковно-тульским, подмосковно-рязанским фронтовым впечатлениям. Стихотворение 1942-го «Снарядами разбитый городок». Горестно-оптимистическая сюжетика: на перекрёстках – рвы да баррикады, над тлеющим пепелищем – дымок(«Но мы руинам, как хоромам рады. Мы за стеной, укрывшись от ветров, Беседуем и курим у печурки, И озаряют разорённый кров Горящие берёзовые чурки»). Краткосрочный двухдневный отдых («Я вижу птиц, что мёрзнут на лету, Январских далей сказочную небыль, И яблони, что в хлопьях, как в цвету, И дым, винтами уходящий в небо»). Через толщу десятилетий пронзительно близка и дорога читателю уже двадцать первого века исповедальная задушевность автобиографического героя Я. Хелемского («Вот так сидеть у низкого окна В дому наполовину обгорелом И позабыть, что в двух шагах – война. Недолгий мир – До первого обстрела…»).
Мучительно-тревожные, светло-печальные воспоминания о годах фронтовых .Корреспондентские блокноты. Небрежный стиль черновика. Беседа с командиром роты, С бойцом, добывшим «языка». Зародыши стихотворений и полевые адреса. Плоды полночных размышлений, людей ушедших голоса
(«Нечёткий, торопливый почерк. То запись факта, то пейзаж. Из этих строчек вырос очерк, Из тех – короткий репортаж. Карандашом и самопиской Мгновенно запечатлены Подробности уже неблизкой, Но и недальней той войны»; «Себя с друзьями вижу тоже. Мы (я гляжу со стороны) Почти на тридцать лет моложе, Ещё по-воински стройны»; «Мне кажется, что я всё тот же, Когда листаю дневники. Что я и ныне – свойский малый В ремнях наплечных, в сапогах, С кирзовой сумкою, со шпалой В петлице, с трубочкой в зубах. Что я на нарах сплю в теплушке, Лечу на латаном У-2, Пью на морозе спирт из кружки И под огнём ищу слова»).
«…что я и ныне – свойский малый…» - примечателено обращение Якова Хелемского к лирико-психологическому образу Сергея Есенина
Мне кажется, когда читаю
Страницы книжки записной,
Что вот возьму и наверстаю
Давно упущенное мной.
А главное, что рядом встанут,
Вернувшиеся в мир живых,
Все те, кто с ходу упомянут
В моих блокнотах фронтовых.
Окоп солдатский. Звёзды вместо крыши.
У бруствера истлевшее жнивьё.
Сырая стенка и гранаты в нише
Да узкая бойница чуть повыше –
Вот всё твоё нехитрое жильё.
Но пусть в атаку устремится недруг,
И встанешь ты в укрытье земляном
Так, словно степи, и моря, и недра –
Всех наших далей вековая щедрость,
Вся правда наша уместилась в нём.
Лирико-документальное свидетельство огневого сорок первого года, когда фашистская лавина докатилась до Подмосковья. Репортажные зарисовки. Детали солдатского быта и бытия («Винтовка и короткая лопатка, Подсумок, фляга, каска, котелок, Дорожной пылью пахнущая скатка Да видевшая виды плащ-палатка – Вот всё твоё имущество, стрелок»). Репортажно-впечатляющий, хоть и скупой портрет стрелка-красноармейца(«Зато ты, весь в движенье, быстроногий, Выносливый и лёгкий на подъём, Не зная сна, довольствуясь немногим, Пойдёшь вперёд и не свернёшь с дороги, Пока мы до победы не дойдём»).
Москва прифронтовая. Фронтовые Орёл, Курск, Брянск, Тула… Сама природа сопереживает горю человеческому, боли людской. Совсем «по-мирному» вспыхнула над землёй, «взметнулась яркая дуга» («Радуга»); но в пейзажной зарисовке саднящее сквозит злоба дня» («И хоть войною даль разорвана И по реке проходит фронт, Одним концом по эту сторону Дуга упёрлась в горизонт. Другим концом за нашей линией, За укрепленьями врага, В далёкие опушки синие Упёрлась лёгкая дуга»). Мирное и военно-фронтовое («Там так же травы дышат росами, Ромашки вымыла роса, Не молкнут в рощицах берёзовых Лесных пичужек голоса. Там наше, близкое, желанное… Огню и стали вопреки, Дуга соединяет заново Земли разорванной куски»).
«И по реке проходит фронт…» Фронт проходил по берегам московско-рязанской Оки, по берегам елецкой Сосны, Дона, Воронежа, Красивой Мечи, Десны…
В погожий день на берегу бугристом
Случится вдруг минута тишины.
Не прозвучит ни очередь, ни выстрел,
Земля и небо звуков лишены.
Проходит осень по увядшим травам,
По скату обожжённой высоты
И обнимает лес и переправу,
Воронки, пни и ржавые кусты.
Зарывшийся в землю взвод наблюдает, как «бабье лето медленно плывёт», «чуть видные серебряные нити, и где-то в ослепительном зените жужжит неразличимый самолёт». Сияет вечною красой осенняя природа («А желтизна в листве, как будто проседь, И речка всё недвижней и ясней. И если камень в эту воду бросить, Едва ль круги покажутся на ней. На собственное отраженье глядя, Деревья всеми красками горят…). Но обманчиво фронтовое затишье: с «близким визгом» падает снаряд, дрожь проходит по студёной глади, «верхушки клёнов начисто обрив», грохочет взрыв(«Бушует эхо, по опушкам грянув, И срок заветной тишины истёк. И сгустком крови, трепетный, багряный, На бруствер тихо падает листок. И лейтенант, готовый к битве новой, Друзьям шепнул:
-Умри – не отходи… Он прячет лист запекшийся кленовый, Как маленькое знамя, на груди»). Старинные улицы и закоулки подмосковного города. Военкор Яков Хелемский
наблюдает быт древнего города, не раз за свою историю переживавшего лютование вражеских вторжений. Близлежащие селения Орловщины, Тульщины, Поочья, Донщины также многожды испепелялись коварным ворогом. Война и мир. Мир и война. Мирные люди вынуждены были надеть солдатские шинели («Под небом обнажённым, звёздным У бруствера дышали мы Скорее ласковым, чем грозным, Морозным воздухом зимы. И от студёной этой ласки, Тревожной ночи вопреки, Нам вспоминались то салазки, То ёлки в бусах, то коньки»). Сокровенность, заветность, интимно-личностное, осердеченное воспоминание о близком, родном («Случилось так само собою, Что здесь, на огненной черте, Мы приобщались перед боем к бессмертной этой красоте. И сохранённый в лапах хвойных, Что инеем опушены, К нам долетел смолистый запах, Забытый запах тишины»).
Хрупко-обманчивы минуты фронтового затишья («…через час – атака наша, И ждёт команды миномёт… Но красота сродни бесстрашью, Кто был на фронте, тот поймёт»).
Разгром немецко-фашистских войск под Москвой…«Обугленный, безглазый переулок, Где людям только снится тишина. Шоссе, давно оглохшее от гула, Разрывами бурлящая Десна. Развалины, где за печной трубою Укрылись мы у взорванной стены, Где миномёты грохотали, боем За сутки до красна раскалены…
Поэтическая ономастика, топонимика, гидронимика военных репортажей Я. Хелемского ( Десна, Ока, Ясная Поляна, Русский Брод, Наро-Фоминск). Сражающееся Подмосковье, Примосковье… - «Под «мессерами» в том аду кромешном, Почти не отрываясь от земли, Мы лишь ползком, лишь точнойперебежкой От дома к дому двигаться могли».
У Якова Хелемского много вдохновенно-лирических «пейзажей» Подмосковья. В его цикле «Пейзажи» есть стихотворение, созданное им в 1970 году («У Снегирей, над Истрою, Сияющий мороз С утра осыпал искрами Верхи седых берёз. Меж тем капель весенняя, В Апрелевке звеня, Приносит потепление…»).
Память сердца… Предвоенное Подмосковье… В тридцатые годы Яков Хелемский проявил себя даровитым журналистом, газетчиком. Печатался в «Пионерской правде», журнале «Пионер», «Комсомольской правде». Стал постоянным сотрудником «Пионерской правды», затем «Комсомолки». Перед войной он уже заведовал литературным отделом «Комсомольской правды».
Предвоенное Подмосковье… Исполнена страниц былинно-сказочных, взыскующе-мифических, в частности, авиационная история Подмосковья. В небо над Москвой-рекой, Десной, Клязьмой, Окой устремлялись овладевавшие лётными профессиями парни и девушки-спортсмены. О таких энтузиастах, как они, «Прыжок»
Я. Хелемского.
Белый стих «Прыжка». Напряжённая психологичность репортажа («Теперь внизу, подсвечены лучами, Спокойно розовеют облака. Пилот кивает, полуобернувшись, Он что-то говорит, но слов не слышно. Лишь по движенью губ и по улыбке Нетрудно угадать: - Готовься! – Есть! Моторы притихают на мгновенье, И девушка встаёт. А перед нею Сияет и зияет пустота. И кажется опорой мирозданья Вибрирующий утлый самолёт»). «Диалектика души» юной парашютистки-романтика («Но возвращенья нет. И остаётся, Страх пересилив, закусив губу, Шагнуть в пространство, отпустить скобу И рухнуть… Свист в ушах. И где-то справа Мелькнуло солнце, уколов зрачки. Дождём коротким, паром и туманом Стремительно обдали облака. Просвет. И солнце снова появилось Уже не с правой, с левой стороны»).
Где происходят события «Прыжка», стихотворения 1935 года? Над Внуковом, над Шереметьевым, над Домодедовым? А, может быть, над Подольском или Ногинском, над Серпуховом или Наро-Фоминском? Поднявшаяся «заре навстречу» молодёжь обретала крылья, штурмовала небо, готовилась к защите священных рубежей Отечества. Автор лироэпического сюжета – среди энтузиастов, таких как героиня «Прыжка» («Паденье перехватывало дух, Охлёстывало вихрем леденящим, Бросало в жар. Пора? Не торопись! Держись! Пора? О, нет, ещё немного! Ещё одно усилье… Между тем Земля неслась навстречу, обретая Стоцветные подробности. – Пора! Рвани кольцо! Удар. С прохладным шумом Над головою распахнулся шёлк. И в мире стало ясно и спокойно. Такая воцарилась тишина, Что даже шорох был подобен грому. Но вот и этот звук исчез…»).
Раннее стихотворение Я. Хелемского в чём-то наивно, сентиментально, но оно подкупает искренностью, свежестью поэтического восприятия действительности, какой-то романтической озарённостью («Тогда запела девушка! О, как ей пелось, Преодолевшей высоту и бездну И самое себя! Запели руки И широко открытые глаза. Всё тело стало плавным и певучим, Летучим, обтекаемым, бессмертным. А голос, отрываясь от движенья, Раскатистое эхо порождал»). Финальная строфа «Прыжка» (Земля! Божественное ощущенье – Прикосновенье луговой травы. Лопочут листья и щебечут птицы. Свидетели свободного паденья, Проходят перистые облака. И ветер Пролетает, подхватив Обрывок песенки неукротимой, Рождённой в первом затяжном прыжке, Оставленной на память небу»). Написанный в 1935-ом «Прыжок» как бы перекликается с лироэпическим сюжетом уже 1945 года («Мотора гул то мерный, то неровный Звучал над нами в облаке ночном, Как маятник, маяк аэродромный Ходил по горизонту ходуном. На этот луч, невидимые глазу, Прихрамывая, на крыло скользя, Опалены зенитками, на базу Летели наши добрые друзья»). Дружелюбно-доверительные интонации. Чутко прослеженные аллитерации. Глубинно-психологическая напряжённость метафоры («То озаряя высь, то угасая, То в том же ритме вновь пронзая мрак, Качалась нить прожектора косая, С пространством разговаривал маяк. И по звучанью тёмного зенита Мы сразу угадали на земле: С победою, хоть плоскость перебита, Ребята возвращаются во мгле»). Оптимистическая трагедийность происходящего («Мы знали, что мотор с трудом дотянет, Но хоть пилот от раны ослабел, Они дойдут. И холод расстоянья их радостью и болью их звенел…За лозняками блестит синева. Ветви над стрежнем сомкнулись, как своды. Вьются, на карте заметны едва, Скромные русла, негромкие воды. Но прогремели на все времена, В памяти не обмелеют вовеки Сороть, Непрядва, Березина – Малые реки, великие реки»; «Медленный быт рядовых городков, Мир палисадников и голубятен, Весь, как звучанье забытых стихов, Для современников малопонятен… Но сквозь глубинную ту тишину С нынешним днём перекликнулся гений. И небоскрёбов сквозных современней Домик в Калуге и домик в Клину»)...
