17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8.
— Как добрались, Николай Александрович?
— Вашими молитвами. Что потревожили старика?
— Какой же вы старик? Всего восемьдесят лет. У нас, на Кавказе, до ста живут. И больше.
Тот, кого собеседник назвал Николаем Александровичем, улыбнулся краешками губ.
— Счастливые люди!
— Вас я тоже могу порадовать. Поздравить с присвоением звание Героя Социалистического Труда. За исключительные заслуги перед нашим народом. И правительством.
— Гм… Серп и молот на меня повесите? Умеете вы пошутить…
— Мы, Николай Александрович, шуток не шутим. Кстати, заодно готовьтесь и к новоселью. Вот этот дом построили специально для вас. Официально будете числиться истопником. Но сотрудникам приказано слушаться вас во всём, как отца родного. И беречь. Как зеницу ока.
— Нищему собраться — только подпоясаться… Хотя — чем обязан?
— Вы сейчас должны быть в максимальной безопасности и постоянно на связи. Что-то ваши добрые друзья и милые родственники чересчур суетятся…
— Локти кусают?
— Не только. Нам хотят руки откусить. По самые плечи.
— Не удивлён… Что Алексей?
— Справляется. Надеюсь, до конца года всё устроит.
— Он тоже так говорил. А подарок вы мне преподнесли, можно сказать, царский… Если не ошибаюсь, как раз на этом месте стоял дом вашего духовного отца?..
6 (18) декабря 1894 года. Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь.
— Иосиф! (он говорил: "Иосиф!") Что сказано в 90-м псалме царя Давида?
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится… — подросток на мгновение запнулся, но тут же продолжил. — Обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое…
— Теперь это твой путь. Ты идешь меж аспидов и василисков, дабы попрать льва и змия. В мире нет прямых дорог, и пути Господни неисповедимы. Но сказано в Писании: "Сделайте прямыми пути Господу своему…" Кто есть лев и кто есть змий, Иосиф?
— Лев есть власти мира сего, а змий — богатства мира сего.
— А кто есть лев и кто есть змий в мире сем, Иосиф?
— Лев — это символ Великой Британии, а змий — символ доллара Северной Америки, авва Иерон!
Черты лица схиигумена, словно высеченные из тёмного мрамора, смягчились, он поднял руку для благословения.
— Иди, готовься к постригу, Иосиф, воин Христов Николай!
17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8.
— Не ошибаетесь. Вы ведь тоже бывали здесь раньше?
В лице Николая Александровича не дрогнул ни один мускул, но словно тень: от облака ли, от ангела ли светлопечального, — скользнула по нему.
— Да, приходилось… Я закурю?
— Я тоже.
Один — вставляя сигарету в мундштук, другой — набивая трубку, взяли паузу…
— Как с этими… с изделиями?
— Малое — через год-полтора.
— К юбилею готовите?
— Я, вы знаете, юбилеев своих не праздную. Нам чем раньше, тем лучше.
— А большое?
— Большое — лет пять ещё, не меньше.
— Святый отче Серафиме, моли Бога о нас, грешных! — Николай Александрович перекрестился. — Хотелось бы дожить.
— Я тоже не против.
Закурили, погрузившись в облака многорадужного — солнце заглядывало в окна, обрызганные каплями недавнего дождя, — дыма…
— Так всё же?
— Почти тридцать шесть лет назад, по пути из Нарымской ссылки, я был в Томске. И встречался там с известным вам, Николай Александрович, человеком…
— Тем самым?
— Да, тем самым. Он, кажется, передал вам некое письмо?
5(17) июля 1891 года, Томск, Богородице-Алексеевский монастырь
— Сам Господь привёл в град сей, в день воскресный, к исповеди и причастию Святых Христовых Таин Ваше Императорское Высочество! И дивны слова ваши!
— Спаси Господи, владыка Макарий!
— Всё — яко Бог хощет, а не яко мы, рабы Его: ленивые, лукавые и неразумные, — возжелаем. Так фарисей Савл против воли своей был приведен в Дамаск и стал апостолом Павлом. А Государь Наследник Цесаревич ныне приведен в Томск и… нет у меня, грешного, слов, чтобы воспеть величие Промысла Его! Ибо сказано в Писании: "Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного!" Тако и буди, буди!
— Отец Николай утешал меня теми же словами.
— Дивный, дивный пастырь! И напомните, ещё раз, имя того язычника…
— Цẏда. Цẏда Сандзо, Ваше Преосвященство!
— Цẏда? Цẏда… Иуда… И чудо одновременно! Брат Алексий!
В дверях архиерейской кельи появилась невысокая фигура в монашеском одеянии.
— Ваше Императорское Высочество! Благословенный старец Феодор незадолго до своей кончины передал схимонаху Алексию, тогда ещё отроку, адресованное вам — да, вам: не изумляйтесь! — письмо. И Алексий, по его благословению, открыл сие мне как правящему в указанный срок архиерею.
— Это всё… удивительно!
— Это Промысел Божий, Ваше Высочество!
17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8.
— Мне было сказано, что вы сожгли это письмо по прочтении.
Николай Александрович с видимым трудом поднялся с кресла и подошёл к окну.
— Я был в свои двадцать три… Ветер в голове. Да, ветер в голове! И когда этот… самурай ударил меня саблей — в голове у меня что-то взорвалось. Да, словно два взрыва: первый и почти сразу же, следом за ним — второй… Ужасный звук! И были… такие вспышки, что я, казалось, ослеп… Американцы сбросили на них две бомбы?
Его собеседник снова кивнул, на этот раз молча.
— Может быть, я увидел тогда как раз эти взрывы… Я был весь в крови — Николай кровавый, конечно же… Но ещё… Помните, у Гоголя: "Стало вдруг видно далеко во все концы света"? Да, во все концы света. И пространства, и времени… Открылось не всё, но многое, слишком многое для одного человека. Тем более — такого пустоголового, как я…
— Вы рассказывали об этом. И о встрече с владыкой Николаем. Но про письмо вы не упоминали.
— Вы, кстати, — тоже. Слово — серебро, молчание — золото.
— Не всё то золото… что молчит…
— И вы, наконец-то, решили разменять этот переданный вам червонец на целковые? Я, признаться, озадачен. Вас тревожит Израиль? Или что-то ещё?
5 (17) мая 1899 года, Тбилиси, Глданский монастырь Пресвятой Богородицы.
Этот закатный воздух, казалось, можно нарезать кусками и есть — настолько он был свеж и густо пропитан сладким ароматом цветущих деревьев, приправлен деловитым жужжанием пчёл и лёгким дымком от уже прогоревшего костра…
— Какой вкусный чай!.. С лимоном и мёдом…
— Всё своё, всё своё… Наливайте ещё, Николай! И выпечкой не брезгуйте. Мы с вами сегодня славно потрудились…
— Да разве это труд? Здесь у вас — как в раю!
— А как, по-вашему, в раю?!
— По-моему?
— Да, по-вашему…
— Не знаю… Наверное, вот так. Когда всё вокруг и внутри тебя — цветёт. Когда ты и мир — одно. Когда всё… правильно. И ещё — счастье: везде, навсегда… А главное — это так навсегда, и уже не будет иначе!
— Я читал ваши стихи. У вас есть дар Слова. Редкий дар… Вы прочитали ту пьесу Шекспира, "Как вам это понравится"?
— Да, Наверное, тоже плохой перевод, но читать Шекспира намного приятнее, чем Маркса. Я пока ничего не понял в его "Капитале"…
— Ещё поймёте — там всё не так сложно. До какой-то черты — не сложно… А что вы поняли у Шекспира? Что вам больше всего запомнилось? Какие слова?
— Там брат идёт против брата. Словно Каин — против Авеля. А какие слова? Да, вот эти: "…Мир — театр, в нём женщины, мужчины, все — актёры!"
— Конечно же! — хозяин, в простом чёрном подряснике, разрешил себе усмехнуться. — Все! Все сразу запоминают эти строки, хотя никто их не понимает. Потому что самое главное и страшное прячут у всех на виду. Даже нет — не прячут, а делают это чем-то вроде воздуха, которым все дышат, сами того не замечая.
— Вы у меня в сердце, словно в книге, читаете!
— Нет, Николай. Дара читать в душах мне, в отличие от некоторых, не дано. Но я всеми силами стремлюсь попасть в Рай, о котором вы так хорошо сказали. А туда открыты врата лишь тем, у кого Рай в сердце, кто уже живёт в Раю. И если я туда стремлюсь, и если другие туда стремятся, — то мы с ними будем и чувствовать, и мыслить как одно целое. Как одно целое — до тех пор, пока вместе идём по истинному, общему для нас, пути. А он, этот путь — да, может быть узким, долгим и тернистым. Нет, вернее — будет казаться таким для тех, кто хочет иного. Рыбе ведь хорошо в своей реке или в озере, или в море, правда? А каково бы ей было сейчас вот здесь, вместе с нами, в этом саду, под этими деревьями, в этой траве?
— Наверное, как нам — в аду. Но разве человек — это рыба? Хотя… апостолы Петр и Андрей были рыбаки, а стали ловцы человеков, правда?
— Да, стали… Я прошлым летом ездил в гости ко Льву Толстому. Вы читали его?
— Ещё нет.
— Почитайте. Особенно — "Войну и мир"… Ему многое открывалось, он — великий писатель. Почти наравне с Пушкиным. Так вот, Лев Толстой не приемлет Шекспира, считает его чуть ли не личным врагом, хотя даже не может сказать, почему. Не видит, словно слепой. Теми глазами, которые духовные. Но по-своему — может, по запаху? — чует всё верно…
— Что чует?
— Да вот это самое. Что мир — театр. Для них мир — это театр, понимаете? А люди — актёры, которые всего лишь играют придуманные ими или кем-то другим роли. Играют так, как считает нужным режиссёр. В декорациях художника. Для почтенной публики… Вот что главное. А для нас мир — это сад. Мы ведь — не актёры, Николай. Мы не должны быть актёрами. И сценаристами не должны быть. И режиссёрами — не должны. И зрителями — не должны. Мы должны быть — садовниками. И растить свой сад. Хотя бы вот такой. Пусть он далёк от совершенного первообраза, созданного Богом. Но — растить. А значит — сажать деревья, окапывать и поливать их. И обрезать сухие ветви, и срубать деревья, не приносящие плода доброго, и бросать их в огонь. И вредителей уничтожать. И разводить пчёл. И многое другое. И этот свой сад делать частью сада райского. А не играть, Николай! Даже в садовника. Вот что главное.
— Но… — в глазах юноши мелькнуло недоверие, — …будет ли расти в нашем райском саду древо познания добра и зла, плоды которого нельзя вкушать?
Лицо хозяина неуловимо изменилось, он внимательно и быстро, словно впервые, окинул взглядом своего гостя.
— Видишь, мы и вправду движемся одним путём, Николай. И ты идёшь очень быстро. Я предлагаю теперь быть на "ты" — не возражаешь? Я тоже дошёл до этого вопроса. Совсем недавно дошёл, и ещё думаю над ним… — он тонкими пальцами коснулся пиалки с чаем на столе и чуть отодвинул её, видимо, отгоняя от себя какие-то ненужные сейчас слова. И мысли, облечённые в них. — Вижу пока лишь то, что недолжное добро много хуже должного зла… Говорят, в Японии очень любят изображать трёх мудрых обезьян: одна закрывает себе глаза, вторая — уши, а третья — рот. С тем смыслом, что не нужно видеть зло, слышать о зле и говорить о зле — тогда оно не коснётся тебя. Что ты думаешь об этом символе?
— Они… Они полагают своей мудростью страх… то есть отсутствие любви? Сейчас… я скажу… вот так!
И слепы, и глухи, и немы
Все: глазами, ушами и ртом, —
Вы боитесь лишь смерти, а мы —
Лишь того, что случится потом…
— Всё верно. Мне передали, что послезавтра тебе предстоит карцер, потом — исключение из семинарии, а дальше… Кто знает, что будет дальше? Только не думай, никогда не думай, что всё это — лишь игра, что всё это — не всерьёз. И какой-то другой жизни не жди. Всё у тебя будет — по-настоящему…
17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8.
— Каждого, Николай Александрович, тревожит только одно: необходимость выбора. Обратная сторона свободы воли. Разве не так?
— В таком случае извольте объясниться. Я обязан вам жизнью: и своей, и своих близких. Но и вы кое-чем обязаны мне. Мы делаем одно дело, хотя с разных сторон, каждый по-своему. Вы — не Иван Грозный и не Симеон Бекбулатович в одном лице… И не новый Иван Сусанин…
— Опера Глинки по-прежнему идёт в Большом.
— Я слушаю радио. Вы её переименовали. Как и многое другое. А до Шаляпина Михайлову далеко…
— До Шаляпина всем далеко… Кстати, вспомнил, с каким удовольствием вы смотрели Булгакова…
— Как же, помню: "Из портьеры вышел государь… и прослезился". Весьма остроумно.
— Что же до наших счетов, Николай Александрович, то Богу мы все обязаны, а не друг другу. Уж поверьте, не из праздного любопытства спросил вас про Томск — в первый раз за всё время нашего знакомства. Но согласен: доверие должно быть взаимным. И равным. Мы, старые большевики, только поэтому шли от победы к победе!
Николай Александрович опять улыбнулся своей — краешками губ — улыбкой.
— Только поэтому. Кстати, что-то давно съезд партии не собирался. Непорядок!
— Почти вся наша партия, — слово "наша" было произнесено с едва заметным нажимом, — сейчас лежит в земле, от Волги до Эльбы. И по всему миру тоже. Осталось всего несколько сотен людей, и их продолжают убивать. Всех, до кого могут дотянуться. Бомбы и ракеты сделать проще, чем таких людей. И вы лучше меня это знаете. Мы — то зерно, которое гибнет, чтобы прорасти полным колосом. В иное время и, возможно, в ином месте. И я не хочу играть с вами в "мидзару, кикадзару, ивадзару". Нет собора — не будет и съезда. А Израиль… Будем считать его соломинкой, которая всё-таки переломила горб верблюду. Тому верблюду, что изо всех сил пытался пролезть в рай через игольное ушко истории…
— Я полагаю, из-за этого вы не собираетесь изменять "Герцеговине Флор" ради Camel…
— Тут кто-то упрекал меня в неуместных шутках? Если вы не против, пойдёмте пообедаем, Николай Александрович, всё уже готово…
24 сентября (6 октября) 1888 года. Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь.
— Труды ваши, вижу, велики и обширны, но будут ли плоды? Превратится ли, с Божьей помощью, вода в вино?
— С Божьей помощью — всенепременно, Ваше Императорское Величество. И через ангелов, и через людей она подаётся. А Ваши дары — щедры сверх всякой меры. Но скажите — Вас ведь отговаривали от этой поездки? И многие отговаривали?
— Что с того? У каждого — своя голова на плечах. Я же здесь!
— Это великое счастье для нас, Ваше Императорское Величество! И мы непрестанно сугубо молимся о Вашем и всего Вашего семейства здравии! Ведь эти два камня, которые Вы и наследник-цесаревич заложили ныне в основание храма святого великомученика и целителя Пантелеимона, враги Вам не простят. Теперь они — Ваши враги.
— Ха-ха-ха! Ты слышал, Ники?! Именно эти два камня?
— Не сочтите меня, грешного, ещё и безумным. Прибыв сюда сейчас, Вы, Ваше Императорское Величество, показали этим… фарисеям и книжникам, что полностью отвратились от них, что нет им больше части в Ваших делах и в помыслах Ваших. А эти два камня не просто привезены с горы Афонской, Удела Пресвятой Богородицы. Они — из числа тех евангельских камней, которыми иудеи хотели побить блудницу, но после слов Спасителя оставили их и ушли. По легенде, каждый из апостолов взял по одному камню в дар Богородице.
— "Кто без греха, пусть первым бросит камень"? "Время разбрасывать и собирать камни"… Надеюсь, вы не пребываете в заблуждении и не вводите в заблуждение нас, Ваше Высокопреподобие?
— Бог не всё и не сразу открывает даже святым Своим. Из неизреченной любви Своей. И диавол многое открывает слугам своим. Из великой злобы своей. Самый великий дар — различения между любовью и злобой. И лучше ничего не знать — из любви, чем ведать всё — но из злобы. Поэтому со всей любовью и скорбью скажу: многие ищут погубить Вас, как погубили Вашего отца, Вашего деда и Вашего прадеда. Как захотят погубить Ваших сыновей. Хотел бы ошибиться, но теперь они обязательно дадут о себе знать. И очень скоро. Гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать…
17 мая 1948 года. Новый Афон. Государственная дача № 8.
— Ваше здоровье!
— И ваше!
Два бокала легко, почти без звука, на одном уровне коснулись друг друга.
— Хорошее вино.
— После обеда можем посмотреть, что там в подвале. Я просил подобрать приличную коллекцию.
— Не стоит. Кажется, мы пили такое тогда, втроём. Сразу три Николая.
— У вас прекрасная память.
— Это не память. А вы, как всегда, правильно используете резервы.
— Кто бы это говорил?! Мы же, Николай Александрович, прекрасно знаем, что чудес на свете не бывает. И ваша помощь для нас была и остаётся бесценной.
— Дорога ложка к обеду. Кстати, нынешняя война ещё не закончена.
— Да, остаются спорные моменты. И на Западе, и на Востоке.
Над столом промелькнула невесомая, но почти зримая пауза.
— Ах, вот оно что… В Китае вы сделали ставку на своих… на коммунистов. Хотя, конечно, там никаких коммунистов нет. Все китайцы — националисты. И спор между ними идёт только о том, как быстрее и лучше вернуть Поднебесной утраченное величие. Поэтому вам нужен самый большой националист среди коммунистов. Чем сильнее вы ему поможете — тем лучше.
— Но нужно ли метать бисер… перед драконами? Китайская триада — не Троица. И Конфуций у них — для низов. Верхи — все даосы. Но Китай сегодня слаб. Ему понадобится большая помощь. Долгая. И не только от Союза. Тем более, нам нужно расширять базу по ту сторону "железного занавеса".
— Пока Китай слаб, опасаться нечего. А вот когда он начнёт жечь огнём… Может быть, лет через пятнадцать-двадцать… А может — и больше. Уже точно без нас. Но по ту сторону "железного занавеса" вам сейчас ничего расширять не стоит…
— Вы предлагаете оставить всё? Америку? Германию? Францию? Италию? Балканы, с этим Тито?
— Почему — оставить? У нас везде есть разумные и верные люди. В случае необходимости вам будет предоставлена любая возможная поддержка и помощь. И с вашей стороны помощь тоже всегда может понадобиться. Но, если всерьёз, — никакого "серпа и молота". Если хотите, чтобы это зерно ещё проросло. Там сейчас перепуганы, озлоблены и готовы идти до конца. Придётся — уж не обессудьте! — помочь им правильно расставить ударения. Иначе всё может рухнуть.
— С аспидом и василиском справиться было проще, чем сейчас остановиться или уйти в сторону от столкновения с Трумэном. Нас могут раздавить — если сейчас не сделать всё правильно. Многие считают меня чудотворцем. Но мы-то с вами знаем, какие чудеса бывают, а какие — достаются только потом и кровью сотен миллионов людей. Скажем, построить самолёт — разве это чудо? Это всего лишь искусство — набор нужных знаний и умений. В экономике. В политике. А чудо — это другое. То, что над знанием. Над умением. Над причинами и следствиями. Над временем, в конце концов.
За окном потемнело — из-за горизонта наползали дождевые тучи, вспыхивая длинными молниями и громыхая раскатами грома. Один разряд был особенно сильным — казалось, что небо вспыхнуло, и всё вокруг сотряслось…
— Дежавю. У докторов это называется "дежавю" — уже виденное. Они спорят, что это такое: следствие каких-то душевных расстройств, ложные воспоминания, ошибка памяти — или действительно мы способны увидеть какие-то моменты своей будущей жизни, и этот образ накладывается на реальность… Говорят, дежавю — не редкость. Многие, почти все испытывали это чувство. У вас оно бывало?
— Случалось. Нечасто.
— А ещё говорят, порой у человека, чаще всего — перед лицом смерти, за мгновения проносится вся его прошлая жизнь… А теперь представьте себе, что большая часть вашей жизни — это сплошное, непрерывное дежавю наоборот. И что жизнь не проносится, не ползёт, а раскрыта перед вами, словно книга, из которой каждый день, каждый час вырывает листы, оставляя только будущее, и вы точно знаете, когда и каким образом можно всё изменить — не только для себя, а для множества других людей, для целых стран и народов. А ещё вы можете не "читать мысли", а знать, что думает любой человек, которого вы видите, знать его желания, что он скажет и сделает в следующую минуту, и как добиться того, чтобы он сделал то, что вам нужно. Быть может, кому-то такое — за счастье, о котором даже мечтать нельзя. Такое — больше, чем любая земная власть. Но для меня все годы это было почти непосильным бременем, наложенным свыше. И сколько я ни пытался, ни молил Бога, — это бремя с меня не снималось. И всякий раз нужно было сделать не как хотелось, а как должно. Не мешать подвижникам — совершать подвиги, но и предателям — предавать, лжецам — лгать, убийцам — убивать… К чему я это говорю? К тому, что здесь и сейчас это бремя, наконец, снято с моих плеч. "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…" Теперь всё — финальный кадр этой фильмы, и я больше не ведаю, что может случиться дальше… Оно и пора уже, наверное… Но все наши условия остаются в силе.
На этот раз молчание было совершенно другим, и касалось оно, и окутывало оно только двоих усталых и не слишком телесно здоровых людей, с их бессмертными душами, глядящими в уже близкую, распахнутую перед ними вечность, — и никого больше.
На фото: Свято-Пантелеимонов монастырь на Новом Афоне
