А как не пожалеть, как не помочь человеку, когда просит, когда свой, когда православный — когда ради Христа?
Народу не нужно было объяснять, народ сам все видел, сам так жил — бедно и убого.
Калики перехожие, странники, — ходили люди русские по земле русской, жили милостынею и подаянием. Их принимали, кормили, слушали. Народ газет-книжек не читал, о мире узнавал по рассказам таких вот людей Божьих.
Жалели и разбойничков, людей отчаянных и несчастных; по праздникам бабы в остроги ходили, каторжан пирогами-пряниками поздравляли. И всё ради Христа.
Все было хорошо, пока не появилась безбожная Советская власть, и не прекратила это идеалистическое безобразие. Бездомным дала жилье и работать заставила. Ликвидировала безграмотность, крестьян загнала в колхозы, рабочих на заводы; барские усадьбы и монастыри отдала под детские дома, понастроила больниц и школ — словом, всех уравняла и пристроила. Более того — бездельников и бродяг — идейных бездельников и бродяг, кто принципиально не хотел трудиться на благо всей страны, а хотел по старинке, "жить милостынею и подаянием" — объявила преступниками и статью особую для них придумала — "тунеядство".
Оно, конечно, и кровавый царский режим бродяг отлавливал и в острог сажал. Но по другим причинам. Причинам, для современного россиянина более понятным. Дореволюционные бродяги, то бишь босяки — гуляли по России без паспорта, и жили или грабежом, или воровством, или мошенничеством. Но у каждого была одна и на всех жалостливая история: некие злые силы выгнали его из дома, лишили крова и заставили жить такой вот поганой жизнью. Но сам он ни в чем не виноват. Не виноват, что ворует, не виноват, что обманывает, не виноват, что не работает. Да, были и другие: честные, работы не боятся, но — где пожар, где неурожай, а семья большая, есть просят — вот и по миру пошли. В город ли на заработки, к кулаку ли в кабалу словом, нищий-бедный, но не бездельник.
Таких типажей достаточно в русской литературе. Только вот…
Сам народ книжки читать-писать не любит: дело пустое и не прибыльное. И писали о тяжелой доле русского народа, люди совсем не из народа — интеллигенты, люди чувствительные и не без идеи. Народ они никогда не знали, но всю жизнь свою посвятили именно борьбе за народное счастье. Понимали они это счастье, конечно, по-своему, и часто в духе Марии Антуанетты, сказавшей: "У народа нет хлеба? Пусть едят пирожное".
И описывая тех бродяг, и описывая современных бомжей, чувствительные литераторы-интеллигенты как тогда, так и сейчас, точно подмечая, внешний образ бродяги, непременно вкладывали в этого добровольно оскотинившегося и опустившегося человека свою тонкую чувствительную интеллигентскую душу. Образ получался оригинальный — такой весь из себя философ-маргинал, печальный странник, соль земли русской. Интеллигенты не утруждали себя тем, что этот "философ" за пять-десять лет подвальной жизни разрушил свой мозг и печень дешевым денатуратом, что за пять-десять лет подвалов его жизнь свелась к одному — где бы найти выпить. Не поесть, а именно выпить. Озлобленное подвальное существо, городской Горлум, готовый на все, лишь бы вернуть себе свою "прелесть". Ни один русский интеллигент не смог так точно нарисовать образ московского бомжа, как это сделал англичанин Толкиен.
Весна. Вечер. Площадь трех вокзалов. Раз в неделю молодые красивые парни и девчонки приходят на эту площадь, приносят еду и кормят этих несчастных, зависимых от "своей прелести" существ. Теперь уже не ради Христа. Кормят ради общечеловеческой идеи.
Существа это знают. За час, за два, по одному, по двое, они, осторожно принюхиваясь, собираются под мостом. Людей они не боятся. Люди глупы и наивны. Люди их кормят, дают деньги на "прелесть"; достаточно лишь аккуратно подкрасться и сказать вкрадчиво: "Помогите собрать деньги на билет домой", — и эти доверчивые человечки дают деньги. Главное — вести себя достойно и интеллигентно: люди любят, когда к ним обращаются интеллигентно.
"Позвольте к вам обратиться".
"Простите за беспокойство".
"Мне крайне неловко, но не могли бы вы уделить мне одну вашу минуту".
Нет, людей они не боятся.
— Простите, — огромное жабоподобное существо, обрюзгшее и пьяное, встало на пути двух московского вида дамочек. — Подайте несчастному еврею из Харькова, — интеллигентно окуривая дамочек перегаром, вкрадчиво говорит существо. Дамочки в шоке, быстро, брезгливо обходит существо стороной.
— Антисемитки! — ревет вслед им существо.
Нет, людей они не боятся.
Они боятся таких же, как и они. Поэтому по одному не ходят — по одному не выжить.
Темнеет. Скоро их будут кормить. 20, 30, 50… вот они заполнили своим запахом весь тротуар. Большинство из них — среднеазиаты.
По двое, по трое, по четверо они пришли на это место. Бывшие дворники и грузчики, приехав в Россию за счастьем, нашли его на вокзале. Теперь они обитают здесь, теперь это их территория. Они пометили ее и изгнали слабых чужаков-урусов.
Их так много…
Люди обходят тротуар стороной. По проезжей части, мимо несущихся машин…
Какой-то парень смело идет прямо в эту толпу. Безумец!.. Но поздно.
— Простите…
— Угостите бедного гастарбайтера из средней Азии сигаретой…
— Будьте любезны…
— Не сочтите за труд…
Через каких-то десять шагов парень отдает последнюю сигарету.
— У меня больше нет… — оправдывается.
— Как нет?! Ты же куришь. Ты же только что ему дал! — уже совсем не интеллигентно смотрят на него несколько пар глаз.
— Правда — кончились! — растерянный, беспомощный, бочком, лишь бы они не коснулись его своими… пальцами, — парень прорывается сквозь это черное смердящее месиво.
— Идут! — общий возбужденный шум.
И все это месиво, пихаясь и толкаясь, бросилось к кормушке.
— Граждане, люди, пожалуйста, в очередь… — нежные московские девочки; лица закрыты медицинскими повязками, на руках резиновые перчатки; они только успевают черпать половником кашу из бидона и отдавать ее в эту свору — кто взял — того уже не видно. Черные руки хватают тарелку и, держа ее над головой, выбираются из копошащейся своры.
Выбравшись, озираясь, торопливо, на ходу, пока не отняли, сжирает добытую пищу. Отдышавшись, возвращается. Надо успеть добыть еще.
Будешь слабым — останешься голодным.
Нельзя быть слабым. Сдохнешь…
Фото Виктора Новикова
