Не полюбив своего дома, нечего соваться в чужой
Однажды мой знакомый, по нынешним меркам весьма состоятельный человек, как бы невзначай упрекнул меня в том, что живу затворником и не желаю посмотреть мир. То есть, не бываю на курортах ни страны, ни мира. «Надо и мир увидеть, и себя показать», - намекал он мне на моё затворничество. Дескать, ограничил себя закутком теперешнего края России, курским Приграничьем - и никуда больше.
Я не стал вступать даже в самые краткие рассуждения на эту тему, сказав лишь в ответ, что мы и родной стороны хорошо не знаем, не успеваем её полюбить, как следует. А чужие края хоть и любопытны, но совестно от родных отказываться, если они мало изучены и плохо прочувствованы нами. Я не сказал, однако, своему знакомому, предпринимателю, человеку купеческого склада, что мы, домоседы, не потому только домоседы, что не прельщены чужой стороной, а потому еще, что и пенсионное малоденежье заставляет нас не двигаться с насиженного места без надобности. Разве только в том случае, если какая беда не заставит с места стронуться: болезни, похороны, помилуй Бог, родственников, забравшихся по воле судьбы в далекие края, или прочая какая пагуба.
Мы, малоденежные пенсионеры, у которых новое буржуйское время украло советские сбережения, заработанные честно, без обмана ближнего, превратив советские рубли за одни гайдаровские сутки в пыль, не можем теперь позволить себе и одной поездки в собственную столицу. Чтобы, например, отремонтировать в лучших клиниках сердце, унять как-нибудь злую силу диабета или иной напасти. Чтобы просто посетить Третьяковку, чтобы своими очами увидеть художественные шедевры. За театры, однако, не хочу говорить. Не пошел бы: там теперь от шедевров отказываются, говорят, что даже чеховских героинь, трех сестер, оголили и придали им лесбийские наклонности.
Вот я, например, пенсионер, заслуженный учитель РФ, заработавший определенное признание коллег, добрые слова своих бывших учеников, родительское уважение, что я могу позволить себе на свою пенсию? Единственно, что могу себе позволить, так это пока исправно оплачивать коммунальные услуги, жилье в маломерке на третьем этаже пятиэтажки. Это жильё я бесплатно получил от Страны Советов, всученное мне теперь буржуйской властью в странную собственность… Что я еще могу? Кое-как обеспечивать себя лекарствами, чтобы сердце совсем не пошло вразнос.
Но самое главное, вопреки буржуйской системе, я могу бесконечно, до щемящей печали в сердце, любить свой родной край, свою деревню, террасу, пристроенную к простой курской хате, в которой еще хранится русская печка, пахнущая высушенными дикими грушами и пирогами.
Хоть уже давно снесены прошлые жизненные вешки, жизнь, как будто, еще длится. Мне кажется, что здесь, среди курского Подстепья, мглится медленная вечность. И я среди стеклянной тишины буду жить, как эта медленная вечность, которой нет конца и края. Мне хочется здесь навеки слиться с тихим моим краем, затаиться и увидеть в мглистых зазорах светлую печаль русских далей, которые не увидишь нигде на всем свете, куда бы ни звал меня мой предприимчивый знакомец. Я вижу, как летит над моим краем птица и своим торжественным кликом оживляет мой тихий уголок; летит эта птица из дальних рощ, и мне кажется, что ей хочется растеребить мою тоску, добыть из неё радость бытия и любовь ко всему миру вокруг меня.
В такие минуты уместно приходят на память близкие твоему настроению стихи поэта Владимира Скифа:
Светит грустная даль и угрюмится осень,
По откосам дорог конский щавель стоит.
Терпкость прошлого дня тёплый воздух приносит,
И щемящую боль в птичьих криках таит.
Нет, я не отвергаю того, что предлагает мне мой современный деловой Штольц, почти персонаж из знаменитого романа Гончарова «Обломов». Но мне хочется, очень хочется облачиться в халат Ильи Ильича и слиться с отеческим краем, который нам ближе и который мы не любим так, как его любил Обломов. А без этой любви нечего соваться в чужедальние края, где вместо любви соблазны на похоть и умерщвление духа.
«Не полюбив своего дома, нечего соваться в чужой», - говорил мне дед Коля, мой деревенский сосед. Земля ему пухом! Справедливые слова говорил.
