«НАШЕ СОЛНЦЕ, В МУКЕ ПОГАСШЕЕ…»
(АХМАТОВА-ГУМИЛЕВ-ЕСЕНИН)
«Заснуть огорченной, Проснуться влюбленной, Увидеть, как красен мак. Какая-то сила Сегодня входила В твое святилище, мрак! Мангалочный дворик, Как дым твой горек И как твой тополь высок… Шехерезада Идет из сада… Так вот ты какой, Восток!»
Апрель 1942
2
«С грозных ли площадей Ленинграда Иль с блаженных летейских полей Ты прислал мне такую прохладу, Тополями украсил ограды И азиатских светил мириады Расстелил над печалью моей?»
Март 1942
3
«Всё опять возвратится ко мне: Раскаленная ночь и томленье (Словно Азия бродит во сне), Халимы соловьиное пенье, И библейских нарциссов цветенье, И незримое благословенье Ветерком шелестнет по стране».
10 декабря 1943
4
«И в памяти, словно вы узорной укладке: Седая улыбка всезнающих уст, Могильной чалмы благородные складки И царственный карлик – гранатовый куст».
16 марта 1944
«Л У Н А В З Е Н И Т Е». Ташкент.1942-1944.
«Словно Азия бродит во сне…»
…Из АВТОБИОГРАФИИ Анны Андреевны Ахматовой: «…В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А ещё я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела…»..
…В полусне, полубреду, в забытьи, в лунном сиянии воспоминаний - родное-близкое, гумилёвское, призывно-врачующее, отзывающееся сокровенным эхом тревожных аллитераций, напевных рефренов-рифм, загадочностью вочеловеченной метафористики:
«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот...».
Африканское эхо гумилёвского «Жирафа»… Африканские миражи… Загадочно-волшебные миражи Азии… -
«Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф...».
…………………………………………………………………………………………..
. «Это рысьи глаза твои, Азия…»
Эти рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
1945.
Азия и Восток, сочувствующие страдальцам («Клубится Енисей, Звезда Полярная сияет. И синий блеск возлюбленных очей Последний ужас заслоняет» («К Смерти», 1939).
Восток-спаситель, принимающий беженцев с объятого пламенем военных пожарищ Запада («Всё небо в рыжих голубях, Решетки в окнах – дух гарема… Как птичка, набухает тьма. Мне не уехать без тебя – Беглянка, беженка, поэма. Но, верно, вспомню на лету, как запылал Ташкенто в цвету, Весь белым пламенем объят, горяч, пахуч, замысловат, невероятен…» («Ещё одно лирическое отступление», 1943).
Цикл «Ташкент зацветает» (1944)…- «Словно по чьему-то повеленью, Сразу стало в городе светло – Это в каждый двор по привиденью Белому и легкому вошло. И дыханье их понятней слова, А подобье их обречено Среди неба жгуче-голубого На арычное ложиться дно». Исповедально-вдохновенное признание: «Я буду помнить звездный кров В сиянье вечных слав И маленьких баранчуков У чернокосых матерей На молодых руках».
Философское раздумье, историко-психологическая импровизация «НАДПИСЬ НА ПОРТРЕТЕ»: «Дымное исчадье полнолунья, Белый мрамор в сумраке аллей, Роковая девочка, плясунья, Лучшая из всех камей. От таких и погибали люди, За такой Чингиз послал посла, И такая на кровавом блюде Голову Крестителя несла» (Лето 1946).
Небесные рубежи Анны Ахматовой.
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть.
Но не дано Российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.
Анна А х м а т о в а.
«Памяти Есенина». 1925.
…Пора, пора к берёзам и грибам,
К широкой осени московской…
Анна А х м а т о в а.
«Пора забыть…». 1944-1950.
Анна Ахматова вводит есенинскую трагедию в философско-психологический контекст «тягостных раздумий» о роковой трагедийности судеб отечественных гениев («Но не дано Российскому поэту… светлой смертью умереть…»). Чёрные крылья беды на Чёрной речке. Зловещие виселицы для романтиков-декабристов. Кандальные звуки каторжных цепей. Смертельный выстрел под Пятигорском. Бездыханный Гаршин под лестничным пролетом. Лезвие бритвы, прервавшей «непутёвую» жизнь Николая Успенского…Исковерканные, искромсанные судьбы во цвете юных лет покинувших сей мир даровитых самородков… «И если б встали все мальчишки чередой, то были б тысячи прекраснейших поэтов…» - есенинское из его «Руси бесприютной».
Горьковское суждение о том, что на Руси «каждый писатель был воистину и резко индивидуален» особенно справедливо к таким писателям, как гении «серебряного века» русской поэзии ХХ века Есенин и Ахматова.
Анна Ахматова предъявляла самые высокие критерии прежде всего к своим произведениям. Философско-эстетический цикл «Тайны творчества» открывает стихотворение «Творчество» (5 ноября 1935 года):
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, всё победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идёт с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки,
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Ещё в «Музе» (1924) поэтесса размышляла: «Когда я ночью жду ее прихода, //Жизнь, кажется, висит на волоске.//Что почести, что юность, что свобода //Пред милой гостьей с дудочкой в руке. //И вот вошла. //Откинув покрывало, //Внимательно взглянула на меня.// Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала // Страницы Ада?»// Отвечает «Я»).
Кто, что, как, когда, каким образом, по каким нравственным и художественным канонам «душе крылатой небесные откроет рубежи»? В «Памяти Есенина» поэтесса с горькой иронией констатирует: «всего верней свинец душе крылатой небесные откроет рубежи»».
«Наше солнце, в муке погасшее… Ч е р н о й
смерти мелькнуло крыло…»
Пронзительно-тревожный образ-мотив «с в и н ц а», открывающего «душе крылатой» таинственно-возвышенные «н е б е с н ы е р у б е ж и», напоминает читателю и о личной трагедии автора стихотворения-реквиема «Памяти Есенина»: три года назад был расстрелян обвиненный в контрреволюционной деятельности Н. Гумилев… - «Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибли славной смертью, страшной смертью скрипача!..». Как и Сергей Есенин, Гумилев предчувствовал трагическую развязку: «А я уже стою в саду иной земли, Среди кровавых роз и влажных лилий, И повествует мне гекзаметром Вергилий О высшей радости земли».
Страшное, беспощадное время «сгиба эпох»… Вулканически-неодолимая лава мятежей, переворотов, лихих и бесчеловечных антиэволюций… - «Россия, кровью умытая». «Война – Смерть». «Кровь на снегу». «Разрушение личности». «Красный смех». «Пепел». «Мелкий бес». «Страшная минута». «Чертовы качели»… В «нацеленных» названиях произведений – боль эпохи, горе эпохи, трагедия человека…
Всё расхищено, предано, продано,
Ч е р н о й смерти мелькнуло крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездами новыми
Глубь прозрачных июльских небес,-
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
Июнь 1921.
Сегодня мы как бы вновь, умудренные преемственностью жертвенности и самоотверженности предшественников, по-новому открываем для себя трагедийность «золотого века» («Его убийца хладнокровно навёл удар, спасенья нет…»), почти мистический драматизм «сгиба эпох» (андреевские «красный смех», «Тьма», «царь-голод»; «печаль полей» Сергеева-Ценского), циклонно-сокрушительное «клубление сил» «серебряного века»…
Нам встречи нет. Мы в разных станах,
Туда ль зовешь меня, наглец,
Где брат поник в кровавых ранах,
Принявши ангельский венец?
Июнь 1921.
Ахматовский автобиографический повествователь предельно чуток к тектонически-глобальным сдвигам, изломам, разломам социума («…как после битвы, облака плывут в крови…» («На пороге белом рая…»).
Стихотворение-реквием «Памяти Есенина» - органическая часть «цикла», включающего в себе такие философско-психологические шедевры поэтессы, как: «Сослужу тебе я службу», «Не бывать тебе в живых», «Пророчишь, горькая, и руки уронила», «Чугунная ограда…», «Страх, во тьме перебирая вещи», «О, жизнь без завтрашнего дня!..», «Пока не свалюсь под забором», «Пока не свалюсь под забором», «Пусть голоса органа снова грянут».
Кончина человека всегда до содрогания и трепета трагична («Не будет ни страшно, ни больно, Ни роз, ни архангельских крыл…»). Страшная череда смертей, гибельных мучений («Страх, во тьме перебирая вещи, Лунный луч наводит на топор, За стеною слышен стук зловещий – Что там, крысы, призрак или вор? В душной кухне плещется водою, Половицам шатким счет ведет, С глянцевитой ч е р н о й бородою За окном чердачным промелькнет –
И притихнет. Как он зол и ловок. Спички спрятал и свечу задул.Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок. Лучше бы на площади зеленой На помост некрашеный прилечь И под клики радости и стоны Красной кровью до конца истечь. Прижимаю к сердцу крестик гладкий: Боже, мир моей душе верни! Запах тленья обморочно сладкий Веет от прохладной простыни» (27-28 августа 1921). Или ещё: «Ч е р н ы й ветер меня успокоит, Веселит золотой листопад» («Кое-как удалось разлучиться…»; август 1921).
Осмысливая жгучую трагедийность, испепеляющее-пронзительный драматизм есенинского «Черного человека», мы не можем не обратиться к лиро-эпическому «Черному сну» Анны Ахматовой («Прощай, прощай! Меня ведет палач По голубым предутренним дорогам»; «Чтобы смерть из сердца вынула Навсегда проклятый хмель»; «Отдала тебе жизнь, - но грусть Я в могилу с собой возьму»).
То ли у Сергея Есенина как бы по-ахматовски исповедуется перед читателем-другом лирико-автобиографический герой, то ли у Анны Ахматовой чуточку по-есенински нежно-трепетно-несказанно проявятся «ландыши вспыхнувших сил»…
Накал чувства … «Но если встретиться глазами – Тебе клянусь я небесами, В огне расплавится гранит».Война и мир… «Не бывать тебе в живых, Со снегу не встать. Двадцать восемь штыковых, огнестрельных пять. Горькую обновушку другу шила я, любит, любит кровушку Русская земля»
(16 августа 1921)
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь…
Осень 1921.
«…Нет, я не под чуждым небосводом и не под защитой
чуждых крыл…»
«…Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был»- эти пронзительно-трагедийные, кричаще-болевые строки предваряют ахматовский цикл «Reqviem»
(1935-1940). Этот философско-публицистический цикл как бы примыкает к циклу стихотворений,
посвященных памяти Сергея Есенина и Николая Гумилёва.
Роковые «чертовы качели» социальных, нравственных, гуманитарных смут… На смену безызбывному «горю сёл, дорог и городов», всепроникающей «власти земли», всеохватывающей «власти тьмы» явились накликанные вещавшими «к х у д у доможилами» непутевые мятежи, голодные бунты, разбойные кровопролития, чужебесные и местечковые душегубства. «Перед этим горем гнутся горы, Не течет великая река… …Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь…»).
Судьба Анны Ахматовой… Судьба Николая Гумилёва… Судьба Сергея Есенина…
…«Рос, несчастный и худой, средь жидких, тягостных рассветов» там, где «капустные грядки красной водой поливает восход», где «клененочек маленький матке зеленое вымя сосет» константиновский мальчонка, который очень рано «с рифмою схлестнулся», особо почитая Некрасова… - «Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама».
Хрустально-чистейший родник пушкинской поэзии, подпитывавшийся кольцовскими, никитинскими, лермонтовскими струями, вспоил впечатлительного отрока-стихолюбца с берегов Оки синеокой. По-пушкински, по-лермонтовски, по-фетовски, по-кольцовски высвечивались в его
лирическом озарении просторы и горизонты, где «русский дух, где Русью пахнет»: в синий вечер над прудом прослезится конопляник; заря окликнет другую; тихо в чаще можжевеля по обрыву осень – рыжая кобыла – почешет радужную гриву; у низеньких околиц звонно чахнут тополя.
Всё пушкинско-неповторимое озарит, одухотворит девичьи грёзы дочери отставного инженера-механика флота Андрея Горенко: и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь. Пушкинские и лермонтовские мотивы не раз просквозят в магическом кристалле ахматовских строф…
Здесь Пушкина изгнанье началось
И Лермонтова кончилось изгнанье.
Здесь горных трав легко благоуханье,
И только раз мне видеть удалось
У озера, в густой тени чинары,
В тот предвечерний и жестокий час –
Сияние неутоленных глаз
Бессмертного любовника Тамары.
1927.
Неисповедимые пути и перепутья становления и формирования творческих индивидуальностей… Художественный мир ранней Анны Ахматовой, самые первые образы, метафоры, изобразительно-выразительные коллизии…
И мальчик, что играет на волынке,
И девочка, что свой плетет венок,
И две в лесу скрестившихся тропинки,
И в дальнем поле дальний огонёк, -
Я вижу всё. Я всё запоминаю,
Любовно-кротко в сердце берегу,
Лишь одного я никогда не знаю
И даже вспомнить больше не могу.
Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно… Крылатый иль бескрылый,
Весёлый бог не посетит меня.
1911.
Мальчик-пастушонок, его посошок, дудочка, вода в мельничном пруду («Над водой»); сверкает и хрустит обледенелый сад, «немой сон полей», «замирает острый крик отсталых журавлей» («Сад»); «на стволе корявой ели муравьиное шоссе»(«Жарко веет ветер душный»; 1910-1911).
Я пришла сюда, бездельница,
Всё равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.
Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русалка умерла.
Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Легкий месяц заблестел.
Замечаю всё как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля.
1911.
Одно из ранних ахматовских сочинений - «Песенка» (1911) - как бы дань юной поэтессы одной из ведущих тем отечественной культуры – д е р е в е н с к о й теме («Я на солнечном восходе Про любовь пою, На коленях в огороде Лебеду полю. Вырываю и бросаю – Пусть простит меня»). Столкновение-лицезрение человеческого горя («Вижу, девочка босая Плачет у плетня». Психологический мотив сопереживания-сострадания («Страшно мне от звонких воплей голоса беды, Всё сильнее запах теплый мертвой лебеды. Будет камень вместо хлеба мне наградой злой. Надо мною только небо, а со мною голос твой»).
С чего начиналось «открытие мира» для лирико-автобиографических героев Анны Ахматовой и Сергея Есенина? Прежде всего, это пейзажи сёл, деревень, просёлков, большаков; церквушки с их колокольным звоном;
пернатое поднебесье, таинственность речных омутов и шум лесов, дубрав, перелесков.
Показательны «переклички» образов, ритмов, рифмовки, метафор. А х м а т о в с к о е:«Влажно пахнут тополя…». Е с е н и н с к о е: «Звонно чахнут тополя». Ахматовское: «Надо мною только небо, со мною голос твой…». Есенинское: «Над окошком месяц. Под окошком ветер». Ахматовское: «Я не плачу, я не жалуюсь…». Есенинское: «Не жалею, не зову, не плачу». Ахматовская (особенно раннего этапа) метафористика («Под навесом темной риги жарко…»; «надо мною свод воздушный словно синее стекло»; «Синий вечер. Ветры кротко стихли») чем-то напоминает есенинскую метафористику. Видимо, это объясняется «гравитацией» предшественников, воспринятой авторами «серебряного века».
Уже в ранних ахматовских жанрах угадывается философско-психологическая пластика будущих поэтических обобщений. Таков, к примеру, её «Рыбак» (1911): «Руки голы выше локтя, а глаза синей, чем лед. Едкий, душный запах дегтя, как загар, тебе идет. И всегда, всегда распахнут ворот куртки голубой, и рыбачки только ахнут, закрасневшись пред тобой». Ахматовские сюжетика, метафористика несут в себе «завязи» будущих художественно-психологических прозрений и откровений ( « Даже девочка, что ходит в город продавать камсу, как потерянная бродит вечерами на мысу. Щеки бледны, руки слабы, истомленный взор глубок, ноги ей щекочут крабы, выползая на песок. Но она уже не ловит Их протянутой рукой. Все сильней биенье крови в теле, раненом тоской»). Лирическая героиня ранней Анны Ахматовой не чужда бравады-раскрепощенности есенинского «озорного гуляки» («Мне с тобою пьяным весело – Смысла нет в твоих рассказах. Осень ранняя развесила Флаги желтые на вязах. Оба мы в страну обманную Забрели и горько каемся, Но зачем улыбкой странною И застывшей улыбаешься? Мы хотели муки жалящей Вместо счастья безмятежного… Не покину я товарища И беспутного и нежного» (1911).
Отнюдь не обязательны дотошные «сближения» образов, сюжетики, психологических кульминаций, гуманистического пафоса, присущих творческим индивидуальностям Есенина и Ахматовой. Но некоторые моменты, определенные формально-содержательные коллизии весьма существенны и весомы.
Вот, к примеру, стихотворение 1914 года «Утешение» ( с эпиграфом из Н. Гумилева: «Там Михаил Архистратиг Его зачислил в р а т ь с в я т у ю» (Сентябрь 1914 Царское Село).
Провидчески-исповедально, с философски и психологически мотивированным пафосом высокой гражданственности – стихотворение, написанное осенью 1917 года в Петрограде:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее, -
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Обращает на себя внимание духовно-эстетическая созвучность этих строф и строк с позднейшим
нравственным всплеском в словах есенинского автобиографического повествователя («Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю» - Я скажу: Не надо рая, дайте родину мою»).
Эстетический идеал поэтессы. Нравственные критерии жизненной позиции человека… Вот, например, «Посвящение Владимиру Нарбуту»:
Это – выжимки бессонниц,
Это – свеч кривых нагар,
Это – сотен белых звонниц
Первый утренний удар…
Это – теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это – пчелы, это – донник,
Это – пыль, и мрак, и зной.
«Про стихи». Апрель 1940. Москва.
«…Солнца древнего из сизой тучи пристален
и нежен взгляд…»
… Есенинские места, связанные также с именем Анны Ахматовой. Древняя Коломна… Отсюда по Оке до есенинского Константинова, как говорится, рукой подать. Здесь разыгрывались былинно-прославленные события. Сергей Есенин свою «Песнь о Евпатии Коловрате» поэтически «наполнил» коломенскими реалиями баснословной эпохи:
Ой, не совы плачут полночью,
За Коломной бабы хныкают –
В хомутах и наколодниках
Повели мужей татаровья.
Свищут потные погонщики,
Подгоняют полоняников,
По пыжну путю-дороженьке
Ставят вехами головушки…
Анна Андреевна, погружаясь в историю государства Российского, воссоздаёт картины минувшего в художественно-документальном, лирико-«репортажном» стихотворении «Под Коломной»:
…Где на четырех высоких лапах
Колокольни звонкие бока
Поднялись, где в поле мятный запах,
И гуляют маки в красных шляпах,
Всё бревенчато, дощато, гнуто…
Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.
1 сентября 1943.
…Коломенский железнодорожный вокзал. Панорама приокского города… Поезд «Москва – Ташкент»…
В Ташкенте ещё помнили пребывание там Сергея Есенина в 1921 году. «Молодого рязанца из голодной Москвы»
Ташкент встретил утренними воплями ишаков, зычными криками верблюдов. Достарханы, жирный плов, сочный шашлык, кок-чай из низеньких пиал. Ревут трубы, ритмизуют пространство барабаны. «Туземное» население предлагает дары Востока: арбузы, дыни, виноград, рахат-лукум, персики, абрикосы, гранаты, финики, изюм, халву… И ещё много всего прочего… Нечто подобное увидит Сергей Есенин на Кавказе… Всё это вдохновит, озвучит, расцветит, осязует, одухотворит есенинское слово («Свет вечерний шафранного края»; «Спой мне песню шафранного края»; «Отчего луна так светит тускло, отчего бледна и не шафранна»; «И тебя блаженством ошафранит»).
У Анны Ахматовой – великолепный «ташкентский» цикл стихотворений… Перспективное поприще изысканий для ахматововедов и есениноведов…
«Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верствах от Б е ж е ц к а. Это
неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «воротца», хлеба, хлеба… Там я написала очень многие стихи...».
Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,
Там милого сына цветут васильковые очи.
Над городом древним алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном:
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…
И город был полон веселым рождественским звоном.
«Бежецк». 26 декабря 1921 года.
На тверской, подмосковной, петербургской (ленинградской) земле рождались шедевры, приумножавшие славу великого русского языка, отражавшие подвиг народа-победителя:
…Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки, -
Ваньки, Васьки, Алёшки, Гришки, -
Внуки, братики, сыновья!
«Победителям». 1944.
…Радиоволны уносили в эфир заветное слово Поэта, Гражданина, Гуманиста, Ревнителя Красоты и Добра:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших весах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без слова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
«Мужество», 1942.
… Духовно-художественный космос ахматовской поэзии… Та же - посвященная Д.Д. Шостаковичу -
«Музыка»:
В ней что-то чудотворное горит,
И на глазах ее края гранятся.
Она одна со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной в моей могиле
И пела словно первая гроза
Иль будто все цветы заговорили.
1957-1958.
Мудрое и весомое слово Анны Андреевны Ахматовой: «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных» ( 1965).
