Многие загадочные вещи современному человеку приходится расшифровывать чужими глазами, полагаясь на компетентность посредника, поскольку интуиция его внутреннего зрения уже не так безгранична, как встарь.
Бытие людей, искусственно созданных для развлечения людей реально существующих, выглядит таким же обыденно скучным, если некому подсказать, что все это происходит либо на другой планете, либо в одном из параллельных миров. Правда, в этом случае от подсказчика могут потребовать убедительных доказательств в виде спецэффектов из области кинофантастики, которые ему едва ли по карману.
Если понимать исследование в первобытном смысле, оно будет означать измерение чего-либо следами собственных ног. Протяженность маршрута и длительность нахождения в пути для странствий такого рода не имеют особого значения.
Простояв четверть часа в очереди за закуской, человек мог услышать пронзительное сочетание «Двести грамм бессмертной!» Но, когда наступит его черед делать заказ, и продавщица спросит «Что Вам, товарищ?», он так и не осмелится попросить у нее магической колбасы, довольствуясь любительской, чтобы другие покупатели не решили, что он «совсем того», хотя и будет потом сожалеть о своем малодушии долгие годы...
Иногда ложная боязнь прослыть ненормальным бывает сильней реального страха, скажем, перед рукопашной или прыжком на ходу. Необходимо острейшее осознание финальности, чтобы страх перестал казаться химерой и сделался мерилом храбрости.
Один мой знакомый эксцентрик получил свои пять минут славы, став героем заметки в местной газете, о том, как два школьника решили прогуляться по тонкому льду, и провалились. В действительности их спасли, оказавшиеся по близости, спортсмены, но автор заметки решил припугнуть желающих повторить этот «подвиг», и написал, что оба мальчика утонули. В ледяной воде довольно жалкого вида речушки, в пустынном зимнем парке, где их крики о помощи были слышны лишь черным деревьям, простирающим оголенные ветви к матовому небу…
Тогда-то и прозвучало из этого уст косноязычного, но наделенного мощной интуицией подростка старинное слово мнимоумерший, вычитать которое он нигде, я уверен в этом, не мог.
Небеса со звездами обветшают как саван, и словно одежды ты переменишь их… Вымокнув в ледяной, как у берегов Гренландии, воде.
Нет – отдаленность во времени и пространстве, количество верст и часов, положительно не имеют значения для тех, кому законы бытия вселенной привычны, как передача «Человек и закон».
Оказавшись с глазу на глаз с миниатюрой Эдгара По «Остров Феи», я с изумлением узнаю в изысканных описаниях то, чем тысячи раз любовался в Дубовой Роще, до которой от моего дома рукой подать: тени питают одна другую, насыщая толщину воды черным цветом.
Время от времени тень отделяется от породившего ее ствола, с тоскою, с неохотой, и поглощается потоком, а ее место занимает другая тень. Сколько раз мы бродили по льду в поисках невидимого острова Феи, там, где упирается прямо в бетонную дамбу гремучего шоссе речушка, именуемая в народе Г-ндоновкой!..
Холод познания растворяется в кипятке жгучей досады. Скупость и доверчивость оборачивается слепотой и жадностью. Одержимость перезахоронением так и не понятых до конца мощей становится источником отчаянной злобы: «Мне говорили, что со временем это будет стоить дороже»!
Ликует злорадство, вспоенное ледяной водкой: реального бытия не существует, потому что его не к чему применить – оно бесполезно.
Герой «Манускрипта из бутылки» машинально выводит несколько линий на свернутом парусе, которые, когда парус раскрывается, образуют слово «открытие». Но каракули на стекле запотевшего пузыря стекают каплями, и пузырь лишь хочется разбить.
Нередко так и поступает человек толпы – гибрид с мускулатурой палача и павлиньим мозгом.
В новелле «Вильям Вильсон» двойник рассказчика всячески препятствует тому идти самостоятельным путем проб и подчас фатальных ошибок, оправдывая свое вмешательство требованиями логики и морали, согласно которым безнравственный и безответственный человек якобы не может быть гением.
В более прозаической действительности отец, рассвирепев, врывается в уборную, и выхватив из рук сына невинного Жюль Верна, рвет книжку надвое. Этим бессмысленным жестом он как бы оскопляет того, кому суждено его пережить, делает будущего юношу игрушкой шарлатанов, внушающих, что ему теперь, образно выражаясь, необходимо «пришить яички».
Мнимый скопец слоняется по ярмарке душ, высматривая партнера в желтоватом свете павильонов. Вот он уже кружится в мефистофельском вальсе, пока не заметит на щеке девицы каплю черной крови, вытекшую из глазной впадины.
Это сигнал к пробуждению. Но даже выйдя из сомнамбулического транса, он не может отличить себя от двойника, продолжая отчаянно тосковать по неопределенности, царившей в школе танцующих кадавров.
Первое прочтение – единственный шанс успеть поймать и освоить то, что в дальнейшем сделается для тебя неуловимым и неотделимым от досадных «добавок». При всей твоей искушенности ты уже не сможешь ни прочесть, ни расслышать имя твоего хранителя (или персонального демона) точно указанное и вписанное в книгу великого провидца.
По не уточняет время и место действия, не перегибая, однако, палку в деликатном искусстве недосказанности – это могло произойти где и когда угодно, кроме той эпохи, в которой мы об этом читаем.
Стилистика и хронология парализуют любой порыв, делая банальным самое, казалось бы, причудливое желание – миллионы подобных нам людей синхронно курят, плюют в унисон, занимаются любовью (полагая себя большими оригиналами в этой сфере), сходят с ума, умирают. Пишущий стихи с ужасом замечает, что его мысли и рифмы, не отставая ни на секунду, дублируют десятки, а то и сотни таких же неудачников!
Так мы, подобно прожигателям жизни старой школы, переходящим из ресторана в ресторан, движемся от зверства к зверству, из бездны в бездну.
Тени питают одна другую, насыщая черным цветом зыбкую материю воды.
Фрагмент дневника, озаглавленный как «Маяк» был опубликован лишь через много лет после смерти Эдгара По, и не каждому хватило азарта дочитать толстое собрание рассказов до последней страницы, на которой целиком уместилась эта вещица. Но некоторые люди читают книги с конца, трактуя это занятие, как аллегорию жизни прожитой наоборот.
Романтика в старом стиле продолжала жить в называниях атрибутов маленькой советской роскоши: портовой таверной выглядела столовая под вывеской «Алые паруса», эликсиром алхимика склянка с одеколоном «Демон», а мне казалось, что духи «Огне Маяка» названы в честь героя последней истории, так и не завершенной Эдгаром По, и этот человек обитает в нарисованном маяке, вместе с огромным псом по кличке Нептун.
И не беда, что заведения с таким названием существовали чуть ли в каждом населенном пункте, а продолговатые сосуды в виде стеклянных башен стояли на тысячах тумбочек.
С годами «зло хранимого прошлого» обретает тяжесть гениталий сатаны, описанных в одном из апокрифов, где под ними трещит древесина оскверненного распятия.
Листы фотобумаги с результатами невинной фотосессии в Дубовой Роще оказались увесистой черепицей. Сорвись одна такая с крыши – и проломит голову.
Что мы хотели запечатлеть в перманентных сумерках, помимо труположства древесных теней и темной воды? Возможно, себя в максимально близкой к Эдгару По обстановке.
Однако пропаганда «зла» при помощи искусства занятие весьма рискованное. Художнику демонического склада часто не хватает оригинальности и убедительности. А фальшь притягивает только фальшь. За не существующие (в силу своей неприменимости) открытия полагаются несуществующие премии.
В культуре мы еще что-то пытаемся разглядеть, как сейчас, компенсируя дальтонизм нечеловеческим чутьем. Но по запаху засвеченной пленки можно определить не облик, а только имя ее хозяина – великого творца иллюзий.
Человек этот, возможно лучший Вильям Вильсон конца двадцатого века, умер смертью Эдгара По, которого напоминал не столько сходством с портретами, сколько по словесным описаниям современников.
Алхимик, на огонь погасший горна смотрю без слез в своем безгрезном сне…
До сих пор я не замечал, как уныло звучит самое слово – «один», сетует безымянный персонаж «Маяка». Исследователи считают, что он должен стоять где-то на побережье Скандинавии, они даже определи точные координаты его местонахождения.
И только я до сих пор не замечал нечто для меня куда более важное, а именно – трещину, которая зигзагом прорезает торец дома напротив – от крыши до замшелого фундамента.
Вот он где – мой дом Ашера, знакомый с детских лет.
Открытие простое, как адрес столовой «Алые Паруса», как предложение из трех слов: «трещина быстро расширялась».
Она становится шире, высвобождая от каменной оболочки нечто прекрасное и таинственное, словно куколка насекомого, готового для полета, в котором оно унесет свою тайну.
Зашевелились холодные губы и вдруг, отшатнувшись от поцелуя, дыхнули исступленным дыхом пустыни.
