Бывает так: очутишься в предвечернем русском пейзаже и вдруг растворяешься в нем. Или это он входит в тебя, опустевшего изнутри. Так и стоишь в зазоре между двумя мирами – внешним и внутренним. И одновременно - в абсолютной пустоте при никак не могущей быть осмысленной переполненности непонятными чувствами.
Но, оказывается, подобной переполненности может содействовать не только русский пейзаж.
Об этом свидетельствует поэма давно живущего за границей русского поэта Сергея Завьялова «Пороги на Ванте», которую я считаю одним из лучших, а, может быть, даже и самым лучшим поэтическим текстом предыдущего десятилетия.
Вот ее полный текст:
1. то было на Вантаанкоски
шел дождик из дымных туч
обо всем этом невозможно
(всего меньше себе)
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
воздух: идти или ехать
(вверх с усилием
вниз без него)
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
ни голоса
ни другие человеческие проявления
2. среди вдруг обнажившихся тел
тускло светящихся в белой ночи
всё время в песочного цвета воде
(ничего)
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
иней/снег
снег/иней
в паводок полегли камыши
3. чтобы не провалиться держусь за твои ступни
глаза испуганно открыты
в них:
серая трава
черные листья
низкое небо
гранитная крошка в снегопады образует нечто сравнимое с геологическими наслоениями
4. помнишь я написал это осенью сразу по приезде?
на выкошенной
(но не убранной и потому чуть посеревшей)
траве
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
ненадолго небо очистилось
(почему так ненадолго!)
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
всего несколько фраз
ритмически ощутимых фигур
(риторических?)
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
и еще угол преломления света
он неизменен
(надо сказать и все остальное не слишком)
5. колесо спустило у моста Кулосаари (но я продолжаю)
цвет ряски затянувшей канал
рисунок древесной коры
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
небо все еще (относительно) чисто
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
яркое солнце
(хотя и низко и скоро зайдет)
сильные запахи
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
последний отсвет
на белой (церковной?!) стене
6. прошло еще некоторое время после чего
доктор сказал что я здоров
но почему-то когда я вижу эти пустые зрачки
я ловлю себя на подсознательном желании
чтобы его кто-нибудь укокошил
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
впрочем эта часть так и осталась не готова
7. хотел рассказать это Белле
а она умерла.
ветер
и полотнища с голубыми крестами
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
и почему-то от этого
так тревожно
• • • • • • • • • • • • • • • • • •
да
еще говорят водопад теперь запускают раз в неделю
и под музыку
чухонец-то был справедливый
за дело полтину взял
Что же происходит в поэме Завьялова, каков ее сюжет? Нет в ней никакого сюжета, ничего в ней не происходит. Уточняю: внешнего сюжета. Но есть внутренний.
О нём и речь.
Прежде всего надо сказать, что именно этот текст более, чем какие либо другие, Завьялову принадлежащие, крайне герметичен, замкнут, если можно так выразиться, на самом себе, он почти не предполагает выходов на поверхность – и, скорее всего, именно по этой причине до сих пор (а поэма, вышла в свет четырнадцать, если я не ошибаюсь, а то и – пятнадцать лет назад) не удосужился никаких комментариев со стороны критиков, которые всегда незамедлительно давались на каждое, с пылу с жару, произведение Завьялова, появляющееся в печати.
На чем же, все-таки, этот текст держится? Думаю, на более привычном для прозы, чем для поэзии, внутреннем монологе невидимого персонажа, рассчитанного исключительно на самого себя. Во всяком случае – очень и очень его напоминающий, но только лексически сведенный к минимуму: умолчаний здесь куда больше, чем собственно текста. В итоге: внутреннее восприятие внешних раздражителей предстает как попытка их отображения за счет внутренних, формирующих внутренний же сюжет, посылов, отмеченных, однако, конкретностью топонимики, предложенной названием, а затем первой строкой поэмы, являющейся одновременно и названием первой главки, на которые разбит текст поэмы. И, в придачу, посылом к стихотворению Иннокентия Анненского «Это было на Вален-Коски».
А Вантаанкоске – это станция не так недалеко от Хельсинки, с весьма живописными видами на реку. Правда, то, что можно назвать, весьма условно, сюжетом поэмы, с рекой и порогами связан лишь отчасти, более - с воздушным пространством, текст насквозь пронизан, даже одухотворен им. Так что есть некоторые основания допустить, что упомянутые пороги не столько, допустим, речные (а это первое, что приходит читателю в голову), сколько воздушные, духовные даже. Во время восхождения или продвижения во глубь внутреннего пейзажа как отображения реального, растворяемого в наплывающем внутреннем, пространства, зазор между тем и другим постепенно преодолевается посредством внутреннего созерцания. По мере этого продвижения исчезают и приметы видимого мира – примерно так, как при реставрации древней ценной иконы снимаются позднейшие наслоения и постепенно проступает оригинал – сначала в виде смутных деталей, затем все с большей и большей ясностью – целые фрагменты в чистоте первоначальных красок и линий. Правда, фиксации именно такого этапа поэма Завьялова лишена. Верней, он обнаруживается не полностью - у него несколько другая задача, другой принцип: уже плохо видимый внешний мир и покамест еще до конца не проясненный тот смешиваются, мерцают друг сквозь друга – и вот уже за всем этим брезжит некая середина, может быть, даже центр того, что в совокупности предопределяло существование предыдущих слоев. Брезжит едва-едва; ведь задача, по видимому, и не предопределялась столь глубокими целями. Определялось, вызревало, намечалось именно движение, начальной точкой которого было некое осмысляемое в тексте событие, скорее всего – смерть близкого человека, женщины, чье имя тоже присутствует в тексте, отпевание в церкви, по неким трудно определяемой признакам – православной. О центре, повторяю, поначалу может быть даже и не думалось.
Все же остальное, что в ней есть, более или менее и соответствует традициям дзен буддистской медитации. Нетрудно заметить также использование Завьяловым формальных признаков (да и не только формальных) японских хокку и танка в нескольких фрагментах его поэмы, например:
Все время в песочного цвета воде
(ничего)
.....................................................................................................................
Иней снег
Снег иней
В паводок полегли камыши
Или:
Глаза испугано открыты
В них:
Серая трава
Черные листья
Низкое небо
Или:
Цвет ряски затянувшей канал
Рисунок древесной коры
Небо все еще относительно чисто
Или:
Яркое солнце
(хотя и низко и скоро зайдет)
Сильные запахи
Последний отсвет
На белой (церковной?) стене
Собственно, с таких хокку и танка состоит едва ли не вся поэма. И совсем не важно, что лишь только один из приведенных фрагментов отмечен пресловутыми семнадцатью слогами, от которых отходил уже родоначальник хокку Бассе, в самом известном стихотворении которого (о вороне) – восемнадцать слогов (в русском переводе Веры Марковой – шестнадцать).
Вернемся к поэме. Какой дзенский термин может более всего применим к завьяловскому тексту, а заодно и прояснить ее содержание? Мне кажется – растворение. Не буду говорить о том, что довольно хорошо ощущаю интуитивно, но плохо понимаю на теоретическом, тем более – на практическом уровне. Вместо этого предоставлю слово знатоку.
«Концепция перерождения душ в земной юдоли (сансаре), - пишет Александр Долин в работе «Традиционные жанры в японской поэзии», – прошлое и настоящее, порождала сознание бренности, эфемерности жизни и ничтожности индивидуального бытия. Растворение личностного начала в бесконечном потоке рождений и смертей, заполняющем вселенскую пустоту (му), предполагало предельную объективизацию образа, избавленного от субъективных оценок.
Согласно принципам буддистской философии...конечной целью любого вида духовной деятельности является избавление от сознания присутствия индивидуального начала (у-син) и достижение состояния полнейшей отрешенности (мусин), растворение собственного эго во вселенской пустоте (кьему), слияние с изображаемым объектом в метафизическом трасцедентальном просветвлении. Средством же достижения подобной цели служит не деяние (муи), то есть невмешательство в естественный ход вещей, причем не деяние не только на физическом уровне, но также на интеллектуальном, ментальном и духовном.
Все предметы и события в проявленном или не проявленном виде уже существуют в буддистском макрокосме, в изначальной пустоте, в иллюзорном мире мнимой реальности. Художник призван не создавать нечто новое и неповторимое, но выявлять заложенное в пустоте, обрисовывать контуры реально или потенциально существующих объектов. Единственная задача художника – уловить ритм вселенских метаморфоз, настроиться на их волну и отразить в своем творении образ, рождающийся из пульсации космической энергии. Этот образ всегда существует не обособленно, но в оболочке пустоты, то есть энергетического пространства, наполненного потенциально заложенными в него образами. Отсюда важность «пустотного поля» - пробела в картине, умолчания в стихотворении».
Нетрудно найти перечисленное Долиным в поэме Завьялова (в особенности это касается умолчаний, выделенных у него графически, в виде многоточий, и – более наглядно - пустых полос между строками). Но здесь я нахожу и то, что можно назвать перетеканием от пустоты к наполненности, и даже – от буддизма к православию. Дело в том, что в поэме Завьялова присутствует то, чего, кажется, нет в первом, но зато определяет, если можно так выразиться, философию второго. Это – смерть конкретного человека, отмечающая границу между этим миром и тем, единственная реальность среди бытийных призрачных проявлений.
В этом контексте для меня лично гораздо более важно появление ближе к концу поэмы Завьялова конкретных примет православного погребения, и через эту конкретику – возвышение происходящего до символики, вписываемой в пропущенный через текст и формируемый посредством его пейзаж, на подсознательном уровне трогающий сердце: развеваемые полотнища хоругвь, несомый крест, могила, увенчанная крестом же. И потому все раннее описанное, при всей важности для автора, читателем, вроде меня, воспринимается всего лишь как не вполне существенное дополнение.
