Сообщество «Учебный космос России» 03:51 19 сентября 2017

Метафоры Руси (Любовь СтОлица и Есенин)

Русская изящная словесность в школе. Дистанционная экспозиция МТОДУЗ В.В.Шахова (Троицк-в-Москве).

...ЕСЕНИНСКИЕ ДНИ РОССИИ.................................................

ВАСИЛИЙ Ш А Х О В

Метафоры Руси (Любовь СтОлица и Сергей Есенин)

Любовь Столица, Любовь Столица,

О ком я думал, о ком гадал.

Она, как демон, она как львица, -

Но лик невинен и зорьно ал.

«Москва, 28 июня 1916 года.

Дорогая Любовь Никитична!

Только на днях возвратился с позиций и застал Вашу открытку. Простите, что поздно отвечаю. Лучше поздно, чем никогда. Городецкий служит тоже, и на днях заберут Блока.

Провожая меня, мне говорили (Клюев) о Клычкове, он в Гельсингфорсе и ноет.

Видел в «Северных цветах» Ваши стихи, они уже сверстаны в июльскую книгу.

Любящий Вас

Е с е н и н».

…………………………………………………………………………………………………..

При луне хороша одна,

При солнце зовёт другая.

Не пойму я, с какого вина

Захмелела душа молодая?

Сергей Е с е н и н. (до 1919).

...........................................................................................................................................................

До сих пор в Есениниане, к сожалению, не нашлось места для серьёзного и обстоятельного осмысления биографии, личности и наследия

Любови Никитичны Столицы ( в девичестве – Ершовой; 1884-1934). Между тем, интерес к личности Л.Столицы мотивирован не только перепиской, эпистолярными коллизи-ями и близостью к Есенину: сама Любовь Никитична обладала пусть весьма скромным, но заметным, не лишенным самобытности, лирическим, драматическим, просветительско-культурологическим дарованием, обратившим на себя внимание взыскательных мастеров художественного слова, деятелей искусства (орфоэпическое замечание: ударение в фамилии поэтессы – на первом слоге).

«Золотая гроздь» кануна 17-го (Любовь Столица и Сергей Есенин)

Почти неизвестно отечественному читателю (написанное 1 марта 1934 года в Кишиневе) стихотворение Игоря Северянина (1887-1941)

«Л ю б о в ь С т о л и ц а»:

Воистину – я красками «бушую!»

Могла бы о себе сказать.

Я в пёструю смотрю её тетрадь

И удаль вижу русскую, большую…

Выискивая сторону смешную

Старались перлов в ней не замечать

И наложили пошлую печать

На раковину хрупкую ушную.

И обожгли печатью звонкий слух,

А ведь она легка, как яблонь пух,

И красочностью ярче, чем Малявин!

О, если б бережнее отнестись, -

В какую вольный дух вознёсся б высь,

И как разгульный стих её был славен!

Напомним любителям и ценителям отечественной «изящной словесности» о ещё ждущем на Родине признании таких уникально-примечательных явлений, как его «М е д а л ь о н ы» (Белград, 1934) и неизданный сборник «Очаровательные разочарования». Напомним, что сонет-посвящение скончавшейся вдали от Отечества Любови Никитичне Столице входит в цикл его философско-публицистических и художественных «миниатюр» о крупнейших деятелях мировой культуры; русская классика в этом цикле представлена именами Пушкина, Боратынского, Лермонтова, Некрасова, Тургенева, Кольцова, «трёх Толстых» (Алексея Константиновича, Льва Николаевича, Алексея Николаевича); в «серебряном веке» высвечены Горький, Блок, Белый, Куприн, Брюсов, Маяковский. В число значительнейших мастеров прекрасного Игорь Северянин вводит сочувственно-почтительные «медальоны» о композиторах ( «из всех богов наибожайшем боге» Шопене, Римском-Корсакове, Чайковском).Из отечественных поэтесс, кроме Любови Столицы, выделены «медальонными портретами» Ахматова, Цветаева, Лохвицкая, Гиппиус.

Северянинская художественно-психологическая и философско-полемическая портретировка Есенина, заметим кстати, тоже «обойдена» есениноведами («Он в жизнь вбегал рязанским простаком, Голубоглазым, кудреватым, русым, С задорным носом и веселым вкусом. Но вскоре бунт швырнул свой грязный ком В сиянье глаз. Отравленный укусом Змей мятежа, злословил над Иисусом, Сдружиться постарался с кабаком…»).

Игорь Северянин «впрессовывает» в традиционно-строгие рамки сонета бурную, неоднозначную судьбу своего современника-гения («В кругу разбойников и проституток, Томясь от богохульных прибауток, Он понял, что кабак ему поган…И Богу вновь раскрыл, раскаясь, сени Неистовой души своей Есенин, Благочестивый русский хулиган…»; 1925).

Подчеркнём, что включение Любови Столицы в «роспись» сонетов о корифеях отечественного искусства, «нацеленная» констатация её художественной индивидуальности («и красочностью ярче, чем Малявин!») – не просто некрологическое преувеличение. Имя Л.Н. Столицы в своё время было «на слуху» у знатоков русской словесности. Например, в презентационной «росписи содержания» еженедельника «Н а к а н у н е» имя Л. Столицы значится среди имён весьма почтенных: К.Д. Бальмонта, Н.А. Бердяева, В.Я. Брюсова, С.Н. Булгакова, И.А. Бунина, П.Б. Струве. Из номера в номер «Накануне» предлагал своим читателям сочинения Л.Столицы («Родине», «Наш путь», «В родной усадьбе»). Любовь Никитична Столица делала попытку объединить художественную интеллигенцию в рамках кружка-«салона» под названием «Золотая Возрождении» (( Париж, 1934, 15 марта) вспоминал: «Пребывала же на «Золотой грозди», кажется, вся литературная, художественная и театральная Москва…».

Для первых её лирических опытов в 1906 году предоставило свои страницы «Золотое руно». Вскоре её сочинения публикуют журналы «Современный мир», «Современник», «Нива», «Новое вино». Не прошли незамеченными её поэтические сборники: «Раиня» (1912), «Русь» (1915).В 1916 году на сцене шла её многоактная пьеса. В театральном сезоне 1917-1918 годов в Камерном театре ставились спектакли по её работам. Одобрительно был встречен её «Голубой ковёр». Двенадцать её диалогизированных миниатюр получили сценическую трактовку в театре «Летучая мышь» Н. Балиева.

Один из рецензентов писал: «В творчестве Л. Столицы, начавшемся с увлечения славянским язычеством и кристаллизовавшемся в поэтизацию «светлой мудрости народной», очень четко вырисовывается страстная, широкая, темпераментная, одаренная особым видением реальности личность автора».

Иннокентий Фёдорович Анненский (1856-1909), к примеру, выделял Любовь Никитичну из числа современных ему стихотвориц, находя в её виршетворчестве признаки несомненного таланта. Иннокентий Фёдорович удостоил вниманием уже первый стихотворный сборник её, отметив яркую изобразительность в сочинениях начинающего автора в ежегодном обзоре современной русской поэзии («Аполлон», 1909, №3). У самого Анненского была тяга к импрессионистической многоцветности образов; для него характерна философско-чувственная трактовка Поэзии («Творящий дух и жизни случай в тебе мучительно слиты, и меж намеков красоты нет утонченней и летучей. В пустыне мира зыбко-жгучей, где мир – мираж, влюбилась ты в неразрешенность разнозвучий и в веты. Неощутима и незрима, ты нас томишь, боготворима, в просветы бледные сквозя. Так неотвязно, неотдумно, что, полюбив тебя, нельзя не полюбить тебя безумно»). В лирике Любови Столицы виделся Иннокентию Фёдоровичу лик «женщины будущего мира». Лиро- философский, эпико-психологический лик этот «проясняется» в стихотворении И. Анненского «П о э т у» («В раздельной четкости лучей и в чадной слитости видений, всегда над нами – власть вещей с её триадой измерений. И грани ль ширишь бытия иль формы вымыслом ты множишь, но в самом Я от глаз – Не Я ты никуда уйти не можешь. Та власть маяк, зовет она, в ней сочетались Бог и тленность, и перед нею так бледна вещей в искусстве прикровенность»). Любовь Столица как раз и лелеяла свою музу в русле, которое было любезно и симпатично Иннокентию Анненскому, автору «Тихих песен», «Двойника», «Кипарисового ларца», «Трилистника сентиментального», «»Трилистника сеннего». И.Анненскому в некоторых жанрах Л.Столицы виделось даже «волшебное» мастерство («…яркая чувственность и осязаемость образов…»).

Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) тоже сочувственно примечал сочные художественно-психологические («языческие») образы-метафоры Любови Столицы. Сам Волошин шёл трудными, извилистыми путями постижения смысла прекрасного, смысла , человеческого предназначения, соотношения вечного и сиюминутного(«Я люблю усталый шелест старых писем, дальних слов… В них есть запах, в них есть прелесть умирающих цветов. Я люблю узорный почерк – в нём есть шорох трав сухих. Быстрых букв знакомый очерк тихо шепчет грустный стих. Мне так близко обаянье их усталой красоты… Это дерева познанья облетевшие цветы»). Автобиографических героев-повествователей М.Волошина и Л. Столицы сблизила общность нравственно-гуманистической позиции, обусловленной событиями Первой мировой войны. В волошинском стихотворении «Русь» (1915) «враждующих скорбный гений братским вяжет узлом, и зло в тесноте сражений побеждается горшим злом» («Взвивается стяг победный… Что в том, Россия, тебе? Пребудь смиренной и бедной – верной своей судьбе. Люблю тебя побежденной, поруганной и в пыли, таинственно осветленной всей красотой земли. Люблю тебя в лике в тишине полей причитаешь голосом бабьим над трупами сыновей. Как сердце никнет и блещет, когда, связав по ногам, наотмаш хозяин хлещет тебя по кротким глазам. Сильна ты не здешней мерой, не здешней страстью чиста. Неутоленною верой твои запеклись уста. Дай слов за тебя молиться, понять твое бытие. Твоей тоске причаститься, сгореть во имя твоё…»). Отдавая должное таланту Л. Столицы, Волошин констатирует, что её стих «очаровывает свежестью и подлинностью».

Николай Степанович Гумилёв (1886-1921) же держал в поле зрения творческие эксперименты поэтессы. События Первой мировой войны, вызвавшие неоднозначную реакцию в среде художественной интеллигенции, всколыхнули патриотическое чувство гумилевского лирического героя («Серафимы ясны и крылаты, за плечами воинов видны» («Война»;1915); поэт мучительно размышляет о происходящем («Та страна, что могла быть раем, стала логовищем огня, мы четвёртый день наступаем, мы не ели четыре дня»(«Наступление»;1914). В «унисон» таким настроениям звучал голос Л.Столицы.

Оценивая творческие усилия и художественные результаты жанровых исканий поэтессы, Н. Гумилёв отмечает, что её строфы - «смелые, сильные и законченные»; однако при этом, констатирует взыскательный критик, столицевские сочинения отличает излишне-сентиментальная «сладострастность».

Более критичны по адресу своей современницы-стихотворицы А.Блок, В.Брюсов, В. Ива-

нов («игрушечность», «невыдержанность» стиля ).

При всей разноголосице критических суждений, безусловного отторжения или, наоборот, щадящей комплиментарности, при всём разбросе сиюминутных («на злобу дня») оценок, большинство оппонентов сходились в одном: появилось заметное дарование, обладающее яркой, сочно-живописной ( с «языческим уклоном») манерой осмысления увиденного, услышанного, прочувствованного:

В красный день, горячий – летний – длинный

Полюбилися они друг дружке.

Спели куманика и малина,

Тонко пели комары и мушки.

Он – могучий, загорелый, плотный,

Засучив штаны поверх колена,

Вывозил дорогою болотной

Серебристое, сухое сено.

А она – стемленная, босая,

Низко сдвинув на глаза платочек,

Собирала, в бурачок бросая,

Огненные ягоды средь кочек.

Отговариваясь усталью и спешкой,

Подвезти она вдруг попросила.

С ласковой и грозною усмешкой

Он кивнул и на воз поднял силой.

Там шутя, застенчиво и грубо,

Сразу обнял в пышной, душной груде.

Целовал малиновые губы,

Трогал круглые девичьи груди.

За дремливой, золотою рожью.

Обнимаясь до луны глазастой

С пылким шепотом,

С стыдливой дрожью.

И кругом – в игре простой и страстной

Реяли по воздуху толкушки…

В летний день – горячий, длинный, красный

Полюбилися они друг дружке.

«Рогожская чаровница»

Автор «Рогожской чаровницы», «Лады» и «Елены Деевой», Любовь Никитична Столица (в девичестве – Ершова) родилась в белокаменной столице, в семье ямщика-предпринимателя Рогожской заставы 17 июня 1884 года. Ушла же из жизни она на болгарской земле, в Софии, 12 февраля 1934 года.

Купеческо-предпринимательское сословие взрастило будущую поэтессу, драматурга, культуролога. Окончила с золотой медалью Елизаветинскую гимназию в 1902-ом. Осенью того же года вышла замуж. С 1905 года – историко-филологический отдел Высших женских курсов. Увлекалась-упивалась античной историей, былинно-летописными страницами Древнерусья («Когда мне жизнь стокрылая вручила тайны нить, Во храм к жрецам вступила я – должна была вступить. Там совершалось верное служение векам…»). Свирельно-песенное эхо минувшего осязалось юницей-стихотворицей как залог самоотверженного служения идеалам красоты, добротолюбия, гуманизма («Твоим весельем душу я да напою вовек! И пусть ликует, слушая те песни, человек!»; «Весенняя муза»).

Стихи, заметки, эссе её публиковали весьма популярные в начале века издания: «Русская мысль», «Нива», «Заря», «Северные записки», «Современный мир», «Свободный журнал», «Раннее утро», «Голос Москвы», «Биржевые ведомости», «Московская газета», «Школьная жизнь», «Иппокрена», «Кулисы». Подборки её стихотворений – в альманахах «Солнечный путь», «Новая жизнь», «Альцион», «Полон» (название альманаха «Полон» заимствовали из стихотворения Л. Столицы). Как одну из наиболее известных поэтесс своего времени, её приглашали участвовать в «элитных» поэтических антологиях: «Избранные стихи русских поэтов», «Антология издательства «Мусагет», «Война в русской поэзии» (последнее издание вышло с предисловием Фёдора Сологуба «Россия в родных песнях»).

Дышит мёдом травяная глубина,

Увиваются над ней туманы тюлевые…

Вновь напевен воздух! Вновь жива весна!

Улыбаюсь я, просторами разгуливая.

Бытие мое смутили города,

Душу девственную злобою укалывая,

И вернулась, уж навек, я к вам сюда –

Шири солнечные, влажности опаловые!..

(Из цикла «Лето»).

Любовь Никитичну уважали и как заинтересованную защитницу интересов и прав женщин; вызывали сочувственный отклик общественности её публикации в весьма популярных тогда «Мире женщин», «Журнале для женщин», «Женской жизни», «Женском деле». Кстати, читательниц этих журналов интриговали и есенинские сочинения.

Есенинская эпиграмма – «Любовь Столица – не женщина, но львица» - была не единственным знаком внимания «рязанского Леля» к пассионарно-романтической стихотворице.

Заслуживает внимания есениноведов историко-культурологическая и биографическая «линия»: Любовь Столица – Сергей Есенин – Сергей Конёнков.

«…Есенин воспел Русь так, как никто до него, - со всей несказанной поэтичностью её природы и жизни, со всей её патриархальностью и пережитками…» - говорил Сергей Тимофеевич Конёнков (1874-1971).

Любовь Никитична Столица посвятила Конёнкову своё стихотворение

«П а с х а л ь н о е»:

Голубые – в поднебесье – купола

Зачинают всеми звездами блестеть,

Золотые – в тишине – колокола

Зачинают с перезвонами гудеть.

Голубое, звёздно-золотое, перезвонно-колокольное… Та самая глубинно-патриархальная Русь, которую так любили проникновенный лирик-сердцевед Есенин и мастер скульптурно-психологической пластики Конёнков…

И расходятся по зелени лугов –

Бирюзовая студеная вода,

Песни девичьих высоких голосов

И овечьи, и гусиные стада.

Конёнков и Есенин, не преувеличивая достоинств сочинений своей приятельницы, всё-таки сочувственно относились к её жанрово-стилевым изыскам («Красная Горка», «Святки», «Косцы», «Пучечники», «Егорий», «Власий»).

Пасхальная изобразительно-выразительная стилизация хозяйки салона «Золотая гроздь», самой не чуждой сентиментально-романтического настроения лирической героини, находящейся в самом расцвете сил…

Зачинаю в хороводе я ходить,

Плат мой – белый, синий, синий сарафан,

Зачинает меня юнош мой любить,

Ликом светел, духом буен, силой пьян.

Посвящение Конёнкову отнюдь не случайно, не житейски-коньюнктурно: два Сергея (поэт и скульптор) – создатели неповторимо-притягательных образов, пробуждающих целое «половодье чувств»:

На лице моём святая красота

Рассветает жарким розовым лучом,

А по телу молодая могота

Разливается лазоревым ручьем!

Сергей Конёнков о Есенине:

«…Есенин воспел Русь так, как никто до него, - со всей несказанной поэтичностью её природы и жизни, со всей её патриархальностью и пережитками. И он навеки вошёл в духовный мир миллионов своих сограждан… Это был большой, красивый человек. Его внешность, его стихи ещё тогда, при жизни Сергея Александровича, казались мне явлением под стать Шаляпину. Он был обаятельнейшим человеком – таким я его видел десятки раз у себя в мастерской, таким я стремился запечатлеть его облик в памяти и скульптурных работах… Всё, что связано с именем Сергея Александровича Есенина, дорого нам, это наша общенациональная святыня. Думая о солнечном даре Пушкина, я невольно прихожу в мыслях к Есенину… Он был великим патриотом и звонкозвучным певцом природы…»

Из воспоминаний библиографа Ивана Ивановича Старцева (1896-1967):

«…Любил слушать игру Коненкова на гармонике или гуслях. О живописи никогда не говорил. Любил коненковскую скульптуру. Восторгался до слез его «Березкой» и однажды, проходя мимо музея на Дмитровке, обратился ко мне с вопросом, был ли я в этом музее. На отрицательный мой ответ сказал:

- Дурной ты! Как же это можно допустить, ведь тут Сергея Тимофеевича «Стенька Разин» - гениальная вещь!

Коненковым была выстругана из дерева голова Есенина. Схватившись рукой за волосы, с полуоткрытым ртом, был он похож, особенно в те моменты, когда читал стихи. В своё время она была выставлена в витрине книжного магазина «Артели художников слова» на Никитской. Есенин не раз выходил там на улицу – проверить впечатление – и умилительно улыбался…»

Из воспоминаний близкого друга Есенина - Августы Леонидовны Миклашевской (1901-1977):

«Сложная была жизнь Сергея Есенина – и творческая и личная. Всё навязанное, наносное столкнулось с его настоящей сущностью, с настоящим восприятием всего нового. И тоже и бурлило, и кипело… Познакомила меня с Есениным актриса Московского камерного театра Анна Борисовна Никитина… Это было в конце лета 1923 года, вскоре после его возвращения из поездки за границу с Дункан…

В один из вечеров Есенин повез меня в мастерскую Коненкова. Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему как ребенок. Трогал руками дома, деревья… Уверял, что все, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей.

И вот, наконец, он всё-таки удрал! Он – в Москве…»

З о л о т а я г р о з д ь п р е д в к у ш е н и я н е с к а з а н н о г о…

«Ирония! Вези меня! Вези! Рязанским мужиком прищуривая око…» - шутливо восклицал Есенин в «Заре Востока» (октябрь 1924, Тифлис).

Необидно-ироничное, шарже-юмористичное настроение сквозит в есенинских экспромтных аттестациях меценатствующей салонно-купеческой «львицы», хозяйки литературно-музыкальной «Золотой грозди».

Любовь Никитична Ершова-Столица удостоилась неоднозначного внимания мемуаристов. Например, незаурядный художник и литератор - Н.А. Серпинская оставила довольно выразительный портрет современницы-поэтессы: «Хозяйка дома – хмельная и «дерзкая», с вакхическим выражением крупного лица с орлиным властным носом, с серыми пристальными глазами, в круглом декольте с красной розой, с античной перевязью на голове с точки зрения комильфотной элегантности выглядела и держалась вульгарно, крикливо. Вели себя все, начиная с хозяйки - весело, шумно, непринужденно. Здесь все считали себя людьми одного круга, веселились и показывали таланты без задней мысли и конкуренции».

«Женский взгляд» Н. Серпинской несколько отличается от свидетельств поэта Д.Н. Семеновского. Дмитрий Николаевич (сблизившийся в начале 1915–го с Сергеем Есениным во время занятий в Университете Шанявского) вспоминает, что они «несколько раз бывали в салоне богатой москвички, пишущей стихи» («Это была Любовь Столица»). Д. Семеновский «портретирует» салонное местопребывание: «…гостиная у неё была обставлена на боярский лад, в углах стояли на подставках настоящие снопы с приставленными к ним цепами».

Длинные добротные «кряжистые» столы. Широкие, под стать по прочности столам, предназначенные для самой массивной усидчивости, скамьи-лавки. Могучего древесного покроя, с выточено-резными спинками, былинно-слаженные стулья. Дубовое, кленовое, липовое, кедровое, черёмуховое, ореховое радугоцветие всяческих подносов, ковшов, тарелок, солонок, кубков, ложек, чарок. Самая могучая чара обходила весь стол, сопровождаемая «здравицами». При каждом приборе лежали приветственные стихи, выполненные с учётом психологии, наклонностей, пристрастий, характерных черт и качеств столицынского гостя.

Сама обстановка располагала к восприятию глубинно-патриархального, «нутряного», кондового, к «русской Руси» относящегося… Как тот же «В е ч е р», сочинение самой хозяйки салона «Золотая гроздь» («Закраек небес стал малиновым, закраек болотин – седым, и гонится мостом калиновым скотина к дверям отпертым… Проснулись в лесах за туманами глазастые совы, сычи. Запахло цветами медвяными, засели кричать дергачи»). Участники столицевских импровизаций-сидений (со вкусным и обильным застольем) не без славянофильского умиления внимали колоритным повествованиям о происходившем «во глубине» обширной земледельческой державы («И жены торопятся с вёдрами певучий нагнуть журавель, качая могучими бёдрами и грезя про сон и постель… Мужья уж поют у околицы – от кос их сверканье и лязг, и бороды рыжие колются при встрече в час дремы и ласк… А бык по задворкам слоняется, коров вызывая на рык, И солнце, бодая, склоняется – рудой и неистовый бык»).

Этическая и эстетическая ориентация посетителей салона «Золотая гроздь» была самой разновекторной, причудливой; но их объединяло пафосно-романтическое «народное заступничество», стремление послужить «адвокатом земледельческого народа».

Среди гостей «Золотой грозди» замечены были актрисы Вера Юренева и Вера Холодная, близкие к литературным кругам Софья Парнок и Ада Чумаченко; хирург Пётр Герцен соседствовал с членом Государственной Думы Михаилом Новиковым; из более «крупных» индивидуальностей – два Николая: Телешов и Клюев.

Обладавшая несомненным актерским дарованием, тонко и глубоко чувствующая

пластико-психологические потенции «тонкословия», Любовь Никитична мастерски читала классику, современных образотворцев-метафористов; умело и выразительно представляла она слушателям свои изящно-дерзкие стихотворные новеллы. Мемуарное эхо («И вся Любовь Столица такая московская, древнерусская!») грезит о её нежно-сладострастных «Девичьих песнях», пафосно-сострадательных «Солдатских песнях», о песнях «русальных», «купальных», языческо-сокровенных и откровенных… Те же - «Плотовщики»(«С полой водою реками бурливыми тянутся плотовщики. Плесы чертят золотыми извивами, рыбу сгоняют в пески… Старые сосны с стволиною розовой рушат они у воды. Ржавой скобой и вицей берёзовой шумно сбивают в плоты»). «Живая жизнь» - в сочном озорстве аллитераций, дерзкой «охальности» интимных коллизий («После несутся ватагою сплоченной вдоль поворотов речных – рыжие, ражие, вечно промочены в алых рубахах своих… Бабы у них молодые, гулливые, телом крепки и толсты. В темном загаре их лица красивые, в ярких заплатах холсты. Днем, платомоями да кашеварами, все они держатся врозь. Вечером сходятся с ласками ярыми, любятся с тем, с кем пришлось… Вслед за баржами, белянами, сплавами тихо на низ уплывут… Под городищами золотоглавыми стерляди вновь заживут»).

Известный композитор Рейнгольд Морциевич Глиэр (1875-1956) обратил внимание на музыкальность, «романсность» слога московской поэтессы, создав своеобразный ладово-ритмичный «эквивалент» её «песен» («В роще берёзовой Лада родится – юная, сонная в люльке лежит. Лик у неё – розовый, как поднебесье, очи – зелёные, как чернолесье. Лень пробудится… Глянуть ей – стыд… Смотрит и застится вся золотая, вся потаенная в русой косе. К солнышку ластятся смуглые пальцы. С шеи червонные блещут бряцальцы. Плоть – молодая, губы – в росе»). Причудлило-роскошная игра светотени, романтическое эхо аллитераций, сентиментально-ритмизованные ассонансы и диссонансы («Всё улыбается, спит да играет – дивной улыбкою в чаще растёт. Зверь к ней ласкается, цвет ее тешит, птица же с рыбою моет и чешет, пчелка питает: мёд ей несёт»). Фольклорно-фантастическая стизизация, выполненная в русле неизменных традиций народно-поэтического эпоса («Станет красавицей дитятко Лада, тонкие пелены скинет она: сразу объявиться девичье тело в листьях, что зелены, красно и бело… Всё ему радо, это – весна»).

Сочинение это звучало со сцены, вызывало оно радушную приязнь самой взыскательной аудитории слушателей. Любовь Никитична гордилась таким презентом мира искусств… Посему в «Золотой грозди» другие глиэровские романсы охотно включались в музыкально-литературные композиции и импровизации. Здесь были: «Сладко пел душа соловушко» Ивана Лажечникова, «Коль любить, так без рассудка» Алексея Константиновича Толстого, «Ночь идёт» Ивана Бунина; задушевно слушали, подпевая, «Мы плыли с тобой» Скитальца, «Жить, будем жить» Галиной, «Ночь серебристая» Ратхауза «Проснись, дитя», «Придёшь ли с новою весною» Мирры Лохвицкой

«В порыве слёз» Гольденвейзера, «О, не вплетай цветов» Ратхауза, «О, если б грусть моя» Россейн. И конечно же, - глиэровская «Лада» на слова Любови Столицы. Конечно же, Любови Никитичне весьма льстило то обстоятельство, что её скромное сочинение оказалось замеченным композитором-академиком, продолжателем «почвеннической» эстетики «Могучей кучки», учеником Римского-Корсакова, взыскательным ценителем «былинного оригинального языка», «народных здоровых песен», автором легендарно-знаменитой «Колыбельной» (на слова Лермонтова) и «Добрыни Никитича».

Уроженец Калуги композитор Александр Тихонович Гречанинов (1864-1956), как и Глиэр, почувствовал романсно-песенное начало лирики Любови Столицы, положив их на оригинальную музыкально-художественную ткань своих сочинений.

Проникновенный психологизм, невычурная романтика-сентиментальность, родниково-фольклорная незамутненность чувства грациозно-девственной первозданности среднерусской природы – всё это подкупало «заступников» нравственно-духовных и эстетических ценностей земледельческо-деревенского мира Великоросья («Солнышко, солнышко, дайся мне, дайся! Вниз на колени девичьи склоняйся юной главою, вкруг увитою дремою алой и вялой. Желтые кудри твои расчешу я, лишь на персты свои нежные дуя»). Страстно-трепетный призыв-анафора («Солнышко, солнышко, дайся мне, дайся!»), стыдливо-интимное приглашение желанных лучей на «колени девичьи», опасливое предчувствие солнечного ожога-прикосновения («лишь на персы свои нежные дуя»)… Предчувствие волшебности космически-несказанного единения с природой («Солнышко красное, дайсе мне, дайся! В мягких ладонях моих улыбайся, облик пригожий с отроком схожий, радостный, круглый и смуглый. Губы приближу к тебе, как цветы, я и поцелую в уста золотые»). «Нацеленный» поэтический синтаксис, внутренняя, в унисон с аллитерацией, рифмовка («Солнышко, солнышко, станем любиться! Будешь ты литься, сиять и лучиться, взор светозарный, карий, янтарный с утра до ночи мне в очи. Я лишь зажмурю пернатые веки и, застыдясь, орумянюсь навеки»).

«…Я лишь зажмурю пернатые веки и, застыдясь,

орумянюсь навеки…»

Петроград, 22 октября 1915 года.

«Дорогая Любовь Никитична!

Простите за все нежно канутое.

Передо мной образ Ваш затенило то, что вышло для меня смешно и грустно.

Очень радуюсь встрече с Вами: суть та, что я приобщен Вами до тайн.

Сейчас, с приезда, живу у Городецкого и одолеваем ухаживаньем Клюева.

Вчера мило гуторил с Блоком, а 25 в Тенишевском зале выступаю со стихами при участии Клюева, Сережи, Ремизова и др.

Как приедете, стукните мне по тел. 619-11.

Книжку мою захватите ради самого Спаса.

Как-то Ваш милый братец, очень ему от меня кланяйтесь. Поклонитесь всему Вашему милому дому.

Сережа уходит добровольцем на позиции. А мы по приезде Вашем поговорим о концертах.

До сих пор не вывеялся запах целующей губы вишневки и теплый с отливом слив взгляд Ваш.

Не угощайте никогда коньяком – на него у меня положено проклятье. Я его никогда в жизни не брал в губы.

Жду так же, как и ждал Вас до моего рождения.

Любящий и почитающий

Ваш С. Е с е н и н».

Об упомянутом в есенинском письме Любови Никитичне выступлении «в Тенишевском зале» сохранилось колоритное мемуарно-документированное свидетельство П. Карпова

( заслуживает цитирования соответствующий фрагмента):

«…из-за кулис выгружается с трехрядкой-ливенкой через плечо Есенин. Есенин, подойдя к рампе, пробует лады ливенки.

Зал затихает, ждёт. Гармонист заиграл… Но что это была за игра! Серёжа раздувал трехаршинные меха, опоясывал себя ими от плеч до пят, пыхтел, урчал… А до настоящих ладов не мог добраться. Гармонь выгромыхивала односложный хриплый мотив – грр – мрр – брр…

Тырма, тырма, тырма я,

Шать, пили, гармонь моя…

- подвывал гармонист. Пот катился у него по лицу градом. Зал стонал от смеха и грохота. Публика корчилась в коликах…

Невозмутимый Блок, сидящий в первом ряду, безнадежно упрашивал гармониста Есенина:

- Отдохните! Почитайте лучше стихи!

А Лариса Рейснер, наоборот, неистово хлопала в ладоши, кричала, смеясь:

- Продолжайте… в том же духе!

Духу у Есенина-Леля больше не хватило. И всё же, когда из артистической выскочил вдруг опять Городецкий и в панике потащил гармониста Серёгу с эстрады – Есенин ещё упирался, доказывал, что не всю «охапку частушек» израсходовал. Есть ещё порох в пороховницах! – Хватит до самого рассвета!..».

… Хозяйка «Золотой грозди» подарила своему гостю свою только что появившуюся новую книгу «Русь» с многозначительной надписью: «Новому другу – который, быть может, будет дороже старых… С.А. Есенину. Любовь Столица. 1915 года сентября 3-го дня. Москва».

…Есенинское - тех дней:

Я плакал на заре, когда померкли дали,

Когда стелила ночь росистую постель,

И с шепотом волны рыданья замирали,

И где-то вдалеке им вторила свирель.

Сказала мне волна: «Напрасно мы тоскуем», -

И, сбросив свой покров, зарылась в берега,

А бледный серп луны холодным поцелуем

С улыбкой застудил мне слезы в жемчуга.

И я принес тебе, царевне ясноокой,

Кораллы слез моих печали одинокой

И нежную вуаль из пенности волны.

Но сердце хмельное любви моей не радо…

Отдай же мне за все, чего тебе не надо,

Отдай мне поцелуй за поцелуй луны.

«Сонет».1915.

…Есенинское – тех дней…

В цветах любви весна-царевна

По роще косы расплела,

И с хором птичьего молебна

Поют ей гимн колокола.

Пьяна под чарами веселья,

Она, как дым, скользит в лесах,

И золотое ожерелье

Блестит в косматых волосах.

А всед ей пьяная русалка

Росою плещет на луну.

И я- как страстная фиалка,

Хочу любить, любить весну.

«Чары». 1915.

Москва, 28 июня 1916 года.

«Дорогая Любовь Никитична!

Только на днях возвратился с позиций и застал Вашу открытку. Простите, что поздно отвечаю. Лучше поздно, чем никогда. Городецкий служит тоже, и на днях заберут Блока.

Провожая меня, мне говорили (Клюев) о Клычкове, он в Гельсингфорсе и ноет.

Видел в «Северных цветах» Ваши стихи, они уже сверстаны в июльскую книгу.

Любящий Вас

Е с е н и н».

Есенинское – тех дней…

День ушёл, убавилась черта,

Я опять подвинулся к уходу.

Легким взмахом белого перста

Тайны лет я разрезаю воды.

В голубой струе моей судьбы

Накипи холодной бьется пена,

И кладет печать немого плена

Складку новую у сморщенной губы.

С каждым днем я становлюсь чужим
И себе, и жизнь кому велела.

Где-то в чистом поле, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Неодетая она ушла,

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Может быть, склоняяся к нему,

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила.

Но живет по звуку прежних лет,

Что, как эхо, бродит за горами.

Я целую синими губами

Черной тенью тиснутый портрет.

1916.

Петроград, до 9 марта 1918 года.

«Дорогая Любовь Никитична!

Верный Вам в своих дружеских чувствах и всегда вспоминающий Вас, посылаю к Вам своего хорошего знакомого Петра Андреевича Кузько.

Примите его и обогрейте Вашим приветом. Ему ничего не нужно, кроме лишь знакомства с Вами, и поэтому я был бы рад, если бы он нашел к себе отклик в Вас.

Человек он содержательный в себе, немного пишет, а общение с Вами кой в чем (чисто духовном) избавило бы его от одиночества, в которое он заброшен по судьбе России.

Любящий Вас

Сергей Е с е н и н. 1918. Петроград».

«…звёзды, огненных сиринов гнёзда, вишен серебряных грозды!..»

Своеобразно эстетически высвечена Л.Столицей излюбленная для русских лириков «звёздная тема» («К звездам»). Напомним, что это - одна из тем начинающее-отроческого Сергея Есенина («Звездочки ясные, звезды высокие» Что вы храните в себе, что скрываете? Звезды, таящие мысли глубокие, Силой какою вы душу пленяете»). Звёздное константиновское, над Окой, погружающееся в таинственную темноту небо… Звёздное великолепие над столичной Рогожской заставой, созерцаемое Любой Ершовой, будущей поэтессой Столицей («…звёзды, огненных сиринов гнёзда, вишен серебряных грозды… Я испокон вас любила, глупая, слёзы точила: ах, далеко то, что мило!.. Ах, если б к звездам добраться, на земь со звезд улыбаться: вот где я, сестры и братцы!»). Созерцательницу звёздного таинства будоражат желания неведомого, неземного, древлеглубинного («Спать в колыбелях навесных, кушать с деревьев небесных, сиринов слушать чудесных… Видно, вам ведома жалость, ныне сбылось, что желалось: Лада вас, звёзды, касалась»):

В зарной постели лежала,

Сладость лобзаний вкушала,

Голос влюбленный слыхала…

Вы – полюбовников гнезда,

Вы – поцелуйные грозды,

Звезды, прекрасные звёзды!

Роскошество аллитераций, особый «лад» музыкального слога, эстетически мотивироваенный психологизм лексического авторского «произвола» - в стихотворении-заклинании «К росам» («Росы, росинки, жемчужинки, девичьи слезинки, сыпьтесь на берёзки, сыпьтесь на осинки, росы, росинки! Это – я, Лада, звездам рада: от радости плачу, слезы свои прячу не в ларцы резные – в травы луговые»). Пословичность, поговорочность – в психологической динамике сюжетной коллизии («Плакать дольше – жемчуга больше. Коль от веселья, будет ожерелье, коли же от счастья, будут и запястья… Слезы слезинки, жемчужинки, росы ночные, вас кладу в цветы я, вас кладу в былинки, росы, росинки!»).

В числе психологических шедевров русской лирики «серебряного века» - её стихотворение «К н о ч и» («Ночь голубая! Вот я – нагая, смуглая, дремная дочерь твоя. Сладкоголосая, простоволосая, мать моя темная, пестуй меня! Передала ты в косы мне злато, в тело прекрасное темную кровь, - и зародилась я с радостью, с лихостью вешняя, красная всем на любовь»). Это одна из самых «чувственных» лирико-психологических новелл-миниатюр («В Ладину зыбку с томной улыбкой, синеочитая, ты погляди! Млеко сребристое, пьяное, чистое в губы несытые лей из груди… Чтоб вырастала я буйная, шалая, чтоб затаила я женскую мочь, пой и корми меня, въявь и по имени матушка милая, темная ночь!»

Посвященное матери стихотворение-новелла «К тучам» («Тучи белые и черные мои, Вы идите, тучи вешние, домой, лягте, тучи, в дали теплые свои пред студеною серебряной зимой… Сжат мой колос, скошен красный мой цветок. Полно Ладе вас, небесные, доить! Нежным пальцем дождевой молочный ток из тяжелых ваших выменей довить»). Прямо-таки «есенинско-деревенское» олицетворение туч («дождевой молочный ток», тучевые «вымени»). В следующих строфах метафора сюжетно развивается (тучевое «стадо» облаков), изящно и психологично дополняется («Я озябла в красоте нагой своей, вся закуталася в рыжих волосах, заломила хворостину подлинней и гоню вас, словно стадо, в небесах»):

Под ногами – золотые дерева.

Под босыми – пустыри да журавли…

Уводи своей дорогой, синева,

Стадо Ладино далече от земли!

Вы идите же, коровушки мои,

За далёкий, огневой, осенний лес,

Киньте пастбища привольные свои

Средь лазоревых и розовых небес.

Сентиментально-меланхолический «П т и ц е л ё т»… Прощальные стаи в холодеющем небе: вот он - «птичий рой», вот они - «скитальцы воздуха»… Побуждающее к философско-психологическим раздумьям осенние стаи и пернатые косяки («Застыть и мне средь нив-пустынь? Иль гласом осени приказано, дерзнуть – взлететь в Святую Синь, с которой древле сердце связано?! Увы! Мой дух страшится, ждёт… Как жажду, жажду детской веры я! Над головой эфиролет вздымает к небу крылья желтосерые»).

Предзимье; радостно-грустное лицезрение и ощущение первых весточек похолодания («Бабочки, бабочки белые к нам с поднебесья летят!.. Тихие, лёгкие, вольные…»). Метафорическое одухотворение происходящего: чудятся-волшебствуют «сотни серебряных крыл». Снежинки тают на чутких ладонях, вызывая огорчительное сожаление («Верно им сделала больно я: Вот уж и след их простыл»; «К снегу»).

Фольклорно-сказовая стилизация «К земле» («скажи ей сказку длинную» - «про ласковое солнышко», «про молодого месяца»). Напомним о есенинских «Бабушкиных сказках» («слушать бабушкины сказки про Ивана-дурака»).

«Знахарка» Л. Столицы: колоритный образ сельской ведуньи-«волшебы», наследовавшей от пращуров колдовское искусство вмешиваться в человеческие судьбы («корешком запасается» для чар и приворортов, для бережения страждущих от огневиц и трясовиц. Напомним о есенинской «Колдунье» («Косы растрепаны, страшная, белая, бегает, бегает, резвая, смелая. Темная ночь молчаливо пугается, шалями тучек луна закрывается»). Впечатляет образ (хотя и эпизодический) знахарки-искусницы – в ранней есенинской повести «Яр».

«Серебряный век» русской лирики воспринял от «золотого века» (пушкинского, лермонтовского, фетовского, тютчевского, некрасовского) традицию поэтики, метафорического живописания природы, мастерства пластики психологического пейзажа. Находившийся в числе возглавивших новаторский поиск (в том числе в жанре лирической прозы) ХХ столетия Иван Бунин мудро и изящно выразил эстетико-этическую суть жанрово-стилевого направления («Нет, не пейзаж влечёт меня, не краски жадный взор подметит, а то, что в этих красках светит – любовь и радость бытия»).

Жанрово-стилевые поиски и изыски Любови Столицы и Сергея Есенина – в этом русле. На первых порах подражательное, а затем всё крепнущее самобытное начало пейзажно-песенных психологических стилизаций Л. Столицы («Весенняя муза», «Лето», «К земле», «К ночи», «К тучам», «К росам», « «К листьям», «К снегу»). Уже сами «нацеленные» заглавия стихотворений красноречиво ведали-презентовали «самовитость» мастера словесно-образной пластики: «Лада», «Красная Горка», «Святки», «Егорий», «Власий», «Луг»:

Дышит медом травяная глубина,

Увиваются над ней туманы тюлевые…

Вновь напевен воздух! Вновь жива весна!

Улыбаюсь я, просторами разгуливая.

Бытие мое смутили города,

Думу девственную злобою укалывая,

И вернулась, уж навек, я к вам сюда –

Шири солнечные, влажности опаловые!..

«Идут дожди серебряные, рясные… Грустно паук вьёт последний лучистый моток… Холодно… Кутаюсь в белый пуховый платок» («Осень»).

…Журнал «Изгнание» (январь 1922 г.): «В Софии живёт талантливая поэтесса и писательница Л.Н. Столица» «Балканский журнал» ( две книги 1922 г.) сообщал о «талантливой поэтессе Л.Н. Столице» А. Дзигов: «Поэтесса Любовь Столица, которая не только актриса слова, но и боец за духовное освобождение женщины, и тихий образ её младшей сестры Невзоровой – это две дорогие фигуры женщин, которые больше года страдают в скорби среди нас, создавая среди нас свои песни…».

1.0x