Недавно в Москве открылась выставка Аристарха Лентулова «Плоть вещей». В эти пронзительные осенние дни мне довелось побывать на ней вместе с неутомимыми авантюристами мысли Андреем Бычковым и Федором Гиренком.
Распятие
Ключевой картиной выставки, и, рискну сказать, в целом творчества Лентулова, мне кажется «Распятие», написанное в 1910 году. Что мы видим на ней? В ярких, лишенных дневного света красках изображен бюст, прикрепленный к черному кресту. Тело, с расцвеченными во все цвета радуги ребрами, обрублено по талию. Лицо, свободное от предметности глаз и рта, искажено в мучительной гримасе, сочетающей испуг и проклятие боли. Образ обжигает, притягивает, трогает. Боль отзывается болью. Но кто этот распятый?
Конечно, не Христос христианства. Христос христианства – не тавтология, ибо 20 век не без помощи Ницше отделил христианство от Христа, сделав возможным понимание Христа вне христианства и христианства вне Христа. Почему распятый Лентулова - не Христос христианства? В нем слишком много жизни, как сказал Андрей Бычков, которая, кажется, противостоит черному кресту как христианству. Он слишком испуган, по словам Федора Гиренка, в отрицании формулы смирения «да будет воля твоя». Распятый слишком человечен, чтобы быть Богом. Христос христианства – это воплотившийся Бог, пришедший в мир для спасения людей и победивший смерть на кресте в Своем Воскресении. Или, по формуле святых отцов, Бог, ставший человеком для того, чтобы человек стал Богом. Переводя эти слова на понятийный язык, можно сказать, что Христос христианства – это парадоксальное сочетание имманентности и трансцендентности в их нераздельности и неслиянности. «Распятие» Лентулова – поистине распятие, но не Богочеловека, а человека. На кресте агонизирует человек. Здесь нет места трансценденциям, а событию смерти не предуготовано Воскресение. Человеческая боль замкнута на боль. Лентулов сделал из Христа человека, отделив его от христианства, подтверждением чему служит картина «Снятие с креста» 1910 года с изображением зеленоватого трупа распятого. Для Лентулова Бог умер, и обе картины – это объективация самосознания смерти Бога. Но что есть смерть Бога?
Новый титанизм
Смерть Бога – это не то же, что атеизм. Атеизм выстраивает себя в отношении к Богу. Смерть Бога – это попытка понимать человека вне живого личностного Бога. Это новый титанизм. Если титанизм эпохи Возрождения, поставивший человека на место Бога, мыслил человека, полным здоровья и деятельных сил в разумном мире, то титанизм модерна и постмодерна переосмысливает человека в его аффективности и болезненности в мире абсурда. Титанизм означает лишение человека трансцендентной перспективы. Новый титанизм отличается радикальностью в этом устремлении. Его бунтующий человек горд в своей одинокой жизни Сизифа.
Смерть Бога означает имманентизацию антропологического и, как следствие, художественного пространства. Делез, хорошо понимая последствия имманентизации, переосмыслил Достоевского в его утверждении, что если Бога нет, то все позволено. Напротив, заявляет Делез, если Бога нет, то ничего нельзя! Все сковано предметностью, объективировано, всему предпослан смысл. Если прежде высвобождение было обеспечено Богом, то теперь живопись ищет выход в телесности. Телесность – не то же, что организм, или, на языке Делеза, фигурация – не то же, что фигура. Всякой заданной природно и социально фигурации противостоит фигура. «Распятие» Лентулова – это игра телесности в лишенном трансценденций мире. В обрубленном теле, вывернутых ушах, оскале и буйствующей палитре красок художник использует плоть как экспериментальную площадку ее самоконфигурирования. Его картина по смыслу стоит в одном ряду с работами Мунка, Шиле, Сутина, Бэкона. В философии – наряду с дискурсами, привлекающими «третьи термины» для описания мира и человека, которые позволяют упразднить бинарные оппозиции «душа-тело», «идеальное-материальное», «трансцендентное-имманентное», «внутреннее-внешнее».
Распятый Лентулова - это художественный эквивалент терминов «машина желания», «тело без органов», «действие», «стихия», «интенсивность». Лентулов поистине пишет «плоть вещей», ибо его мир лишен различений. В нем не отличишь человека от вещи, тело – от эмоции. Это мир боли, отделенной от страдания. Подобно тому, как у Бэкона принципиально не отличаются багровые гладиолусы от дамы в красном платье и черной шляпе или от разделанной туши, Лентулов в «Распятии» делает то же движение навстречу неразличения между распятым и куском мяса.
Неразличение
Неразличение предмета и человека обнаруживает себя в «Портрете дочери с детскими рисунками», на котором Лентулов изобразил зеленоватую массу кресла и одновременно тела девочки с воткнутой в нее головой. В его «Греке» 1910 года, на котором изображен сладострастно ухмыляющийся художник с обнаженным рельефным торсом, предвидится Филонов, достигнувший точки, в которой Христос становится десимволизированной рыбой («Пир королей» 1913 года), а человек в пользу животного лишается второго плана. В жутковатой ухмылке «Грека» просвечивается лукавство коровы с картины Филонова «Коровницы», на которой сами коровницы подобны животным. На картине Лентулова «Дети с зонтами» 1912 года изображены не дети, но неандертальцы, болезненные, лишенные сознания существа, головы которых художник с легкостью заменяет шапками зонтов.
В «Женщине с гармоникой» Лентулова те же звон, боль, стон и крик, что у Шиле, Мунка или Сутина. Этот портрет, словно изнанка благообразного портрета жены 1913 года. Ломаная гармоника в руках женщины подобна гангрене, вырастающей из шеи на автопортрете Шиле 1912 года. Гармоника, словно вывернутое наружу нутро. Пустые глаза женщины будто говорят нам о том, что гармоника вобрала в себя всю ее суть, выдавив душу. Есть в человеке то, что он сам о себе не знает, но что, по словам Августина, знает только Бог. Есть в человеке то, с чем он сталкивается в предельном одиночестве – то, что поэт назвал «черным человеком». Бесконечность божественного, непостижимость человеческого у Лентулова оборачиваются мучающейся плотью.
Но нельзя искать свободы там, где ее нет. Самоконфигурирование тел – это бесконечность конечного. Попытка говорить о необъективируемом вне Бога – о крике, смерти, эмоции, - ведет к антропологической редукции. Человек становится телом. Необъективируемое – объектом. Смерть Бога оборачивается смертью человека. «Распятие» Лентулова – это движение навстречу смерти человека. Живопись боли и скрежета зубов захватывает, взрывает, отнимает почву из-под ног. Но в ней утрачено что-то самое главное, напряжения по вертикали.
Археология сознания Лентулова
Попытка художника мыслить человека вне Бога и попытка мыслить человека до Бога – не одно и то же. И то, и другое связано с распредмечиванием мира, ибо Бог имеет замысел о человеке и как источник порядка дарит всякой вещи ее место, в этом смысле организуя сущностный мир. Если понимание человека вне Бога ведет к антропологической редукции, то исследование мира до Бога является антропологической археологией. Живопись Лентулова находится в самом центре художественной аутоархеологии человека 20 века.
Взгляд на мир до Бога – это попытка эстетики проникнуть в начало начал, в мир первичного хаоса. В смысле онтологии – это движение от Бога к ничто. В смысле антропологии – это движение от человека к хаосу субъективности. В смысле искусства – это путь от иконы к «Черному квадрату» Малевича. Можно сказать, что от наскальной живописи до иконы в широком смысле слова, то есть до мистериального образа, и обратно, от иконы до «Черного квадрата» располагается вся история человека - история его самособирания в иконе и его саморасщепления в ничто. Аналогично Малевичу в живописи можно говорить о Джоне Кейжде в музыке, заглянувшем в «4:33» за музыку, в молчание. В танце можно говорить о Мерсе Каннингеме, расщепляющем хореографию до перводвижений. В литературе – об обэриутах, обращающихся к дословной стихии языка. В антропологии – о Сигизмунде Кржижановском, который в рассказе «Красный снег» схватывает чистую субъективность, предшествующую сознанию. В философии аутоархеология сознания проявляется в интересе к безумию как источнику ума и бессмыслице как источнику смысла. К тому хаосмосу, который вторым шагом может обнаружить космос.
Лентулов находится в самой сердцевине этих философских попыток дойти до первооснов предметности, разложить порядок до первоэлементов, первоцветов, первоформ, перворитма, заглянуть за живопись. В этом все его разноцветные пейзажи и церковки, словно выложенные из нарезанных плоскостей. Аналогично он движется в исследовании человека. Его «Женщина в полосатом платье» производит впечатление, будто части ее тела принадлежат не одной, но разным женщинам – голова - рабочей, кисти рук – интеллектуальной художнице, откровенно обнаженные ноги – уличной девке. Так же несуразен фон картины, сочетающий атмосферу будуара, подсобного помещения и, между прочим, украшенный Лентуловым аппликацией березы, сделанной из натуральной бересты. Распредмечивающий себя мир – это мир, утративший сущности, в котором все сдвинуто со своих мест. Это удвоение, раскраивание предметов у Лентулова видно в автопортрете со скрипкой, в котором художник отчего-то не рискнул подвергнуть и самого себя такому же лишению сущности.
Написанный в кубистической манере портрет А.С. Хохловой, пожалуй, одна из самых удачных попыток Лентулова обнаружить необъективированное, предшествующее всяким сущностям. В легкой, игривой, помещенной лишь в одой изогнутой линии актрисе, Лентулов, кажется, поймал тот самый свет, которым влюбленный любит, а художник творит. Здесь он по смыслу близок живописи Зверева, поимке той акварели состояний, которая предшествует эмоции.
Между антропологическими вертикалями и горизонталями
Художник Лентулов – это, по крайней мере, два художника. Один тяготеет к западной традиции, двигающейся по пути имманентизации человека, замещающей острые онтологические оппозиции трансцендентного и имманетного вялыми оппозициями тела и организма, стихии и социума, сакрального и профанного, обнаруживающими себя в рамках имманенции. Другой Лентулов – это исследователь истоков живописи и сознания. Тот, который стоит на линии между иконой и «Черным квадратом», по которой непрерывно можно перейти от субъективности до Бога. Путь от туши до Бога невозможен.
