Милые друзья!
Во дни Великого поста вспоминаю мои православные поэмы, написанные в 1975 году.
Тогда цензура не пускала их...
Они томились в моём письменном столе...
А нынче все люди утонули в необъятной мусорной свалке инета и не читают книг...
Вот одна из этих поэм...
ЛЕГЕНДА О СЛИВОВЫХ МОНАХАХ...
Юродивый святой Руси Тимофей-Измигул сказал:
- О, Господь мой!..
Блаженный Павел Апостол сказал: Ибо слово о Кресте для погибающих — юродство есть!
Ибо написано: Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну!
Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего?
Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?..
Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих...
Но где юродивые на Руси сей?..
Я последний юродивый Руси Тимофей-Измигул...
Да Господь мой! мой ивовый печальный осенний Господь мой...
Но после той Войны, когда будут гореть рыдать сникать чадить камни — все живые станут юродивыми... да...
Я стою в новгородском осеннем сквозистом поле поле поле
Я последний юродивый последних времен Тимофей-Измигул
Сладко Отче в осеннем чистом вседальнем тихом нежном струистом поле, где только витают серебряные перламутровые жемчужные паутины целебные пелены кружева
Господь, запеленай меня в осенние летучие пелены паутины свои полевые! ай!
Но мучает меня тишина Руси этой и слова владык вождей нынешних властителей безбожников о жизни и мире
И палачи хлопочут, ратуют за отмену смертной казни громогласно, но если отменяют казни — куда пойдут руки и ноги их, что привыкли ступать по людям живым?..
Но мучают меня в поле вечном этом слова Апостола Павла: Егда все рекут мир и утверждение, тогда нападает на них внезапу всегубительство...
…О Господи, не мучь ухо мое обморочным миром тишиной болезной сей!
Или гробовыми саванами пеленами паутинами сетями тихими этими запеленай обвей забей чуткое ухо мое!
О Господь мой, что я вижу, как горят не леса, не травы, не звери, а камни горят?
Господь мой, что слышу тайный глас огня что ест поглощает гложет камень?..
И стоят окрест мёртвые времена, как времена царя Иоанна Грозного, как лютая зима...
О, последние человеки!..
И вы учуете, узнаете дух горящих камней, который никогда не знала ноздря человеческая…
Но зачем, Господь мой!..
Иль так велики грехи наши, что запылают и камни?
Иль?
Русь, иль не осталось праведников, что спасут, уберегут тебя от огня, вызвав милость Господа нашего?
Русь, иль изошла, изникла в бесах, в палачах, в опричниках, в вине хмеле? в сквернословии, как чистый лес в могильных засохших дубах?
Русь! я устал любить жалеть Тебя... я ухожу... прощай...
Господь! отпусти с Руси...
Пожалей мя... пожалей...
…Погоди певец!
Куда ты, баловень полей?
Иль не веет в душу Русь былых алмазных белостенных чудовых монастырей?
Иль не веет, не сквозит, не говорит, не лепечет в душу неоглядную русскую вольную Русь былых церквей монастырей?..
Иль не кличут тебя души русских монахов да святых царей?..
…Кличут, Господь мой! да оттого душе моей одинокой в веке нынешнем больней...
Господь! отпусти мя! пожалей... отпусти к колодцам Азии моей... Ей-ей!..
Где монастыри? где церкви белы лебеди? где монахи чернецы?
Где цари пророки апостолы Руси моей?
Господь! в земле они! во прахе неисходном! в хладной летучей ползучей тле золе...
...Нет, певец! они в душе твоей! ей-ей!..
Тогда!..
О, Господи пожалей!..
Ой, Господь мой!
Я скажу легенду о последнем на Руси монастыре...
Ибо в Последние Времена явится и последний монастырь на Руси…
…Ой, сливовые ивовые монахи!..
Ой, был стоял во граде Печора близ Пскова последний русский монастырь…
Ой, было в монастыре том двадцать последних монахов-чернецов и владыка их младой ярый игумен настоятель Андрей…
И еще был тучный неистовый сад слив и яблонь в монастыре
И он кормил, питал последних тихих монахов...
Но!..
Но властитель хозяин града Печоры Степан Иоанн Безбожник мучился от монастыря сего, как от зуба томящего больного, потому что был он последним монастырем на Руси, и хозяева безбожники Руси таили, роптали на Степана Иоанна за монахов-чернецов его…
И не знал Степан Иоанн, как мирно извести избить изгубить монастырь с обитателями его, чтобы не смущали они его родной чистый безбожный град Печору и Русь всю забывшую Христа…
Он мог кликнуть гонителей-насильников на монастырь, чтобы те срыли навек стены его и зарыли заживо обитателей его, но новоявленные вожди запрещали ему.
А говорили:
— Изведи монастырь скверну нечисть сию мирно! без насилия!
От насилия Русь устала и отдыхает ныне от явных палачей! а полна тайных...
Излечи чирей нарыв сей на чистом теле Руси не ножом а травами! зельем мирным! отварами тайными!..
Чтоб рассосался сам без ножа на теле блаженной Руси...
Иль не знаешь зелий таких?..
Но Степан Иоанн не знал такой травы, такого отвара-зелья и оттого мучился и страдал бессонницей…
И часто в ночах бродил окрест кроткого белого монастыря, не зная, какую беглую пожирающую хворь, чуму, тлю, огнь тайно наслать на монастырь, чтоб неслышно опустошить его…
Но не находил…
Тогда его дочь, восемнадцатилетняя Агата-Нощь, которая любила его и видела муки его, решила помочь ему.
И извести последний на Руси монастырь на Печоре-граде.
И в ночь августа-серпеня-густаря, в ночь Владимира Крестителя Святого, в ночь когда самостийно падают первые яблоки белого налива и лазоревые сливы монастырского сада в садовые травы, когда Господь осыпает землю скоротечными алмазными звездопадами, Агата нагая явилась под луной и летящими избыточно звездами на монастырской высокой древлей стене…
Агата родилась осенней долгой ночью…
Агата вышла из чрева матери ночью…
И потому любила ночь и страдала бессонницей
И часто бродила в ночи и звала себя Агата-Нощь…
И теперь она шла по стене нагая нагая нагая…
И долго шла…
И у неё волосы агатовые бешеные несметные роящиеся, как ночной лесной муравейник кудрявые смоляные запальчивые были
А тело сметанное сахарное гулящее ленное бездонное тело девственницы первое было…
Она впервые нагая была и радовалась гладкой яблоневой мраморной наготе своей
И хмельная тугая избыточная была от наготы неистовой вольной своей…
А соски сосцы её были как сливы лазоревые, что падали в садовую траву
А груди были, а лядвие спелые были, как яблоки белого налива-наплыва, что впервые тайно скороспело в садовые травы с дерев обрывались опускались окунались…
…И тут явился вышел первый монах чернец Епифаний под белокаменную стену монастырскую…
И она сказала:
— Отец! Глядите — сегодня ночь, когда падают первые тучные яблоки и сливы и звезды божии падают...
Глядите — мирозданье, как сад, изнемогает!..
И падают яблоки и сливы и звезды и девы-девственницы белого налива, падают, монах отец возлюбленный мой, падают падают падают... изникают изнемогают...
Отец, пожалейте! помилуйте! поймайте!..
Не оставьте...
И она спелотело пала со стены монастырской на перезрелые дрожащие руки длани монаха Епифания пала…
И она нагая
А он в тьмовой вороньей бедной ветхой рясе
И она нагая девая
И она сказала шептала:
— Отец! я нагая! мне хладно хладно! дайте мне вашу рясу-ограду!..
Отец я от девства своего устала!..
И она стала трясти шатать его как перезрелую яблоню…
И она разорила собрала совлекла с него прелую пряную рясу
И они вначале кротко устыдились а потом яро усладились усмирились в травах…
И на них тайно тяжко слезно палые яблоки и сливы и звезды падали...
Зас’ыпали их... засыпали...
Ой ли?..
Ай ли?..
И она прошла чрез его рясу монаха, аки сквозь монастырскую стену…
А он прошел чрез её девство, как чрез черемуховый цветущий куст...
… Господь мой!
Прости им в ночь, когда сливы и первояблоки и звёзды и человеки поспелые падают падают...
В такую ночь словно доносится с небес:
— Прощаю... прощаю... прощаю... чада Мои спелые…
Прощаю…
…А утром нашел непролазный татарский туман от псковских древнерусских лесов на печорский монастырь…
И объятый туманом а еще более объятый уязвленный девьим телом сладостно первозданным первораненным первоалым и нижним дурманом монах Епифаний навсегда покинул пристань обитель юдоль свою
И ушел в мир, канул в суетное море житейское…
А потом вослед за ним польстился на ночное открытое бездонное тело Агаты монах Евстафий-голодарь-рясофорник
А за ним отец Афанасий-столпник
А за ним отец иеромонах Фома-книжник и другие вослед….
И не стало монастырской былой беглой братии….
И опустел обмер потух последний монастырь-свеча-лампада на граде Печоре и на всей Руси, аки гнездо покинутое осенней птицей хладной…
…И остался в монастыре один настоятель игумен Андрей-безмолвник, что дал обет молчанья.
И он не знал о причине бегства грешных братий своих
И маялся от неведенья
И не знал какой бес посетил опустошил монастырь...
А уж стоял сентябрь-вресень
И шел северный ветр-«с’иверко»
И слива брошенного монастырского сада вся пала тучная кривая хмельная в траву и там была ледяная дымчатая сиротская скользкая мяклая медоточивая ненужная постылая…
Пахло от палой сливы дурным перебродившим самогоном, словно по земле разлилось кислое дурное вино…
И однажды ночью одинокий игумен Андрей шел ступал по палым лазоревым тучным мутным сливам…
И луна вышла из ветреных туч и облила обдала обхватила обсыпала зябким перламутром-жемчугом сливовый тяжкий нагой одинокий сад и нагую дрожащую Агату бродящую одиноко на монастырской высокой стене….
Она пришла чтобы соблазнить последнего монаха – и это был Андрей…
И тогда игумен понял куда ушли монахи и кто был бес-совратитель…
Но маялся он и мычал как зверь в ночи, ибо не мог говорить ибо дал обет молчанья, но мычал и стенал глядя на Агату…
А потом взял с земли садовый шест-андрон, которым спелую сливу сбивают с дерев, и посек побил ударил андроном Агату по молочным лунным ногам, что дрожали от хладного ночного осеннего ветра-«чичеры», который уж осенний первый снег уже нес...
…Тут Тимофей-Измигул взмолился…
- Ай Господи, устал я от сказанья этого от печальной легенды от песни этой...
Да жаль мне сих человеков...
Да изболелась дрожь-душа, как тело нагое Агаты от ветра-«чичеры»...
Но дале говорю...
Я блаженный юродивый Тимофей-Измигул...
…И побил подбил игумен кроткий Андрей-безмолвник андроном Агату по ногам и она подкосилась неверно тяжко подломилась и упала слепо шатко со стены на землю…
И там на сливах палых сломала обломала убила обе ноги
И стала звать на помощь в ночи…
Тогда игумен Андрей закричал люто:
— Господь мой! прости меня! помилуй овчу эту! Покарай меня убивца слепого лютого!..
Покарай меня Господи! Господи покарай мя! раздави меня как палую сливу сию Ступней Своей праведной!
Покарай меня за гнев лютый волчий мой!..
Господь мой!..
Покарай изведи меня за заблудшую бедную овчу сию!..
И он рыдал и склонялся над Агатой:
— Дочь дщерь милая моя! прости меня чадо чарое мое! прости мя!..
Но ты извела совратила последний монастырь Руси и опустошила приют мой!
И если Спаситель вернется Русь болезную проведать, то негде Ему переночевать нынче будет...
Монастырь - дом Его – пуст…
Монастырь пуст… Русь пуста…
Дщерь, но цена велика!..
И что сломанные поверженные убитые ноги твои когда душа погублена твоя? дщерь моя?..
И он взял андрон дряхлый шест на котором были ветхие гвозди чтобы сливы высокие со ветвей рвать доставать и стал гвоздями неслышно легко упоенно рвать драть себе лицо и руки, но страдал над Агатой притихшей и своей боли не чуял, а только её муку знал…
И взял её на руки могутные тихие ласковые свои
И Агата стихла на руках его, как дитя, как стихала она в детстве на руках отца своего, хозяина Печоры-города, безбожника лютого Степана Иоанна. (Вот так неправедные отцы убивают уморяют чад своих... да...)
И понес игумен Андрей тихую нагую Агату на руках своих целебных лучезарных сладимых, и вынес за врата монастыря и пошел покорно по улицам города в дом Агаты...
И вновь замолк навек...
И вернулось к нему молчанье-немота его.
И был судим и сослан в Сибирь на реку Вилюй ледовую косматую…
И там двадцать глухих лет валил рубил лес таежный на лесоповалах комариных кровяных…
И стал седым старцем, но молчал все эти лета и дни…
И его принимали как немого и сторонились…
…И через двадцать лет он вернулся в родной город Печору к родному монастырю своему, о котором часто неслышно сладко рыдал в ночах вилюйских ледовых лесных...
Но за эти двадцать темных сиротских лет сливовый монастырский сад одичал и разросся несметно, неоглядно…
И бросился метнулся как пес лютый чрез рухлые стены монастырские на город Печору, и от него на окрестности и на Русь всю…
И залил заполонил Русь всю.
И был несметный урожай диких тучных слив заброшенных лазоревых…
И жильцы Печоры гнали самогон сливовый душный необъятный и стал град Печора самогонный и стали окрестности самогонные бредовые дурные…
И стала вся Русь самогонная пьяная болезная дурная как палая постылая сиротская слива, в которой червь бродит…
Когда безбожники приходят к власти – вместе с ними приходят бурьян сорняк дикая слива самогон и необъятная смерть…
На троне – вор, в стране – мор…
Но отец Андрей высоко нетронуто прошел через пьяные деревни и города и нашел монастырь свой…
И стал могутным топором деревья сливовые дурные вырубать и сад очищать от тли от хвори...
О Господи! помоги ему! помоги топору его!
Да чт’о одинокий топор его в несметном запущенном пьяном саду пагубе море?..
Чт’о одинокая утлая ладья в кишащем море?..
О Господи!..
И однажды нощь была в саду монастырском древлем…
И отец Андрей рубил валил топором гнилые мшистые деревья…
И осень была…
И «чичера»-ветер нес на Русь первые снега первые летучие хладные пряжи пелены кружева
И тогда отец Андрей услыхал в ночи чей-то тихий плач…
И подъял очи глаза…
И там, на развалинах порушенной монастырской стены, стояла она…
И там стояла Агата в первых метельных снегах пеленах перламутрах кружевах
И она была в бедном плисовом полушубке и бедных лаптях, которые уже никто не знает на Руси…
И она ныне ныне была вся седая, как снега кружева, а была тогда вся агатовая курчавая смоляная нагая вся была тогда…
(О Господи! зачем виться кипеть и седым волосам? в седых младых снегах кружевах?)
И она была на глухих кривых бездонных самодельных костылях…
И она рыдала и чрез костыли шаткие руки дрожащие простирала поднимала воздымала к отцу Андрею необъятно руки простирала уповала:
- Батюшка Андрей... Я двадцать лет жду тебя в саду этом...
Я двадцать лет жду тебя... Я с той ночи жду...
Ты хотел убить меня…А я навек полюбила тебя… когда ты нёс меня, подбитую, на руках… батюшка, батюшко...
И она рушилась, металась, оседала с костылей на землю, но отец Андрей не дал упасть ей…
И впервые за двадцать лет он разъял седые уста:
— Агата... Я двадцать лет валил рубил на Вилюе кедры неповинные...
Но всякий раз, но всякий раз, когда дерево падало — я видел как ты со стены свергаешься падаешь...
Возлюбленная моя...
Прости мне...
Агата...
Здравствуй!.. Чадо очаров’анное!..
Вот и повстречались...
