ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
КРАСНЫЙ БРОНЕПОЕЗД Вс. ИВАНОВА И С.ЕСЕНИНА
«Мы, художники, ищем в истории отдаленное начало тех героических и прекрасных действий, которые во имя счастья человечества совершают наши современники…»
Всеволод И в а н о в.
«Про Всеволода Иванова писали тоже достаточно как в русской, так и заграничной прессе… …помимо глубокой талантливости автора, на нас веет еще и географическая свежесть… Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его предшественники…»
Сергей Е с е н и н.
…………………………………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………………
…З А М А Л Ч И В А Н И Е, коньюнктурно-лукавое У М А Л Ч И В А Н И Е - одна из коварных разновидностей фальсификации истории государства, культуры. «Клеветники России» немало «потрудились», чтобы фактически изъять из исторического контекста имена достойные. На образовавшихся п у с т о ш а х засеивались крапивно-полынно-чертополоховые семена лжепророков, лжеавторитетов.
Среди тех, кто заслуживает признательной памяти потомков э п о х и Е С Е Н И Н А,
замечательные, самобытные творческие индивидуальности: Леонов, Воронский, Клюев, Орешин и Цветаева, Сейфулина, Замятин, Городецкий, Л. Столица и Уткин, Новиков-Прибой, Ремизов, Ахматова, Хлебников и Сергеев-Ценский, Куприн, Л. Андреев и
А. Толстой, А. Ширяевец, Р. Ивнев и Бабель, И. Приблудный, В. Рождественский и Фурманов, Асеев, Инбер и Киршон…
Максим Горький был прав, заметив: «…каждый писатель был воистину и резко индивидуален».
…И среди них - СЕРГЕЙ Е С Е Н И Н…
«Спит ковыль. Равнина дорогая, И свинцовой свежести полынь. Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь. Знать, у всех у нас такая участь, И, пожалуй, всякого спроси – Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живётся на Руси. Свет луны, таинственный и длинный, Плачут вербы, шепчут тополя. Но никто под окрик журавлиный Не разлюбит отчие поля. И теперь, когда вот новым светом И моей коснулась жизнь судьбы, Всё равно остался я поэтом Золотой бревенчатой избы. По ночам, прижавшись к изголовью, Вижу я, как сильного врага, Как чужая юность брызжет новью На мои поляны и луга. Но и всё же, новью той теснимый, Я могу прочувственно пропеть: Дайте мне на родине любимой, Все любя, спокойно умереть!». 1925.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
ВСЕВОЛОД И В А Н О В И СЕРГЕЙ Е С Е Н И Н
К сожалению, имя Всеволода Вячеславовича И в а н о в а (1895-1963) чаще всего лишь вскользь упоминается рядом с именем Сергея Александровича Есенина. Лишь случайными попутчиками оказываются они в представлении критиков-культурологов.
Между тем, Сергей Есенин и Всеволод Иванов были не просто
п о п у т ч и к а м и, но с о п у т н и к а м и. Ровесники-одногодки. Оба были замечены и поощрены добрым словом самого Алексея Максимовича Горького. 25 августа 1922 года из Герингсдорфа М. Горький пишет своему адресату-сибиряку: «Слежу за Вашей работой с восхищением, - талантливый Вы человек. Но – не следует ли Вам отнестись к себе более серьезно? Писательство – очень ответственное дело, а не только приятная или любимая работа. Вы пишете несколько торопливо и порою небрежно. Это может обратиться в привычку… Простите за это указание. Не моё дело учить, я знаю. Но – очень уж много обещаете Вы, и хочется, чтоб хорошо дали. Рассуждаю как читатель, как человек, который любит литературу»
В 1921 году появились «Партизаны» Вс. Иванова, в следующем же году – «Бронепоезд 14-69», «Цветные ветра»; обратили на себя внимание его «Возвращение Будды» (1923), «Чудесные похождения портного Фокина» (1924), «Хабу» (1925).
Из статьи С.А. Есенина «О советских писателях»: «…Сейчас можно смело сказать, что в беллетристике мы имеем такие имена: В с е в о л о д а И в а н о в а, Бориса Пильняка, Вячеслава Шишкова, Михаила Зощенко, Бабеля и Николая Никитина – которые действительно внесли клад в русскую художественную литературу…». Как мы видим, в перечислении наиболее весомых, по его разумению, имён Сергей Александрович п е р в ы м называет Вс. Иванова. Есенинская оценка перекликается с мнением Д.А. Фурманова: «…Мы уже привыкли от Всев. Иванова получать одну прекрасную вещь за другой: «Бронепоезд 14-69» - одно из его лучших творений…» («Красная новь», 1922, № 1 (5). Есенинское суждение перекликается и с замечаниями критика В. Полянского: «Молодой писатель Всеволод Иванов дал прекрасную повесть … Мы прежде всего и глубоко ценим стремление писателя дать коллективную психологию массы, связанной единым стремлением, массы, в которой каждый человек необходим, как камушек в мозаике. Выкинь его – и останется пустое серое место. И эта масса наша, трудовая, рабоче-крестьянская…».
У н и в е р с и т е т ы Сергея Есенина и Всеволода Иванова
(«… учение – бесконечно, потому что бесконечно знание…»)
«Читатели, а чаще всего начинающие прозаики, которым хочется иметь хорошего и верного учителя, иногда спрашивают: «Кто были ваши учителя?» - писал сам Иванов. – Я с удовольствием отвечаю на этот вопрос. Дело в том, что сам я и поныне нуждаюсь в учителях. Во-первых, учение – бесконечно, потому что бесконечно знание. Во-вторых, жизнь не упрощается, а усложняется, и только знание поможет вам понять закон
Хорошо знавшие Иванова писатели отмечали его ответственное отношение к традициям. Автор очерка «Всеволод Иванов» В. Каверин признаёт, что тот «искал и находил любимую традицию в прошлом русской литературы». В своих странствиях (и здесь его судьба явно ы этого усложнения. И наконец, третье, - если вы не чувствуете себя учеником, а всегда только учителем, вы неизбежно заразитесь пороком самомнения, а это для писателя и художника самый худший и гибельный из пороков». Называя имена Горького, Чехова, Флобера, Бальзака, Л. Толстого, А. Блока, Всеволод Иванов говорил, что это для него «учителя гибкого и грозного мужества, которое так необходимо художнику» (они, признавался писатель, научили и учат его главному – «умению видеть жизнь в её наиболее героических, стойких и гуманистических проявлениях, видеть прежде всего человека». «перекликается» с жизненными «мытарствами» Сергея Есенина) юный Вс. Иванов «таскал за собою повсюду полмешка книг, в свободную минуту можно было найти ответы на мятежные вопросы юности («кажется тебе, что ты прислушиваешься к дыханию всего мира»). «Открывателями путей» называл Иванов великих художников и мыслителей прошлого, в числе которых он особо выделял Ломоносова, Гоголя, Чехова и Горького.
Не прошёл Вс. Иванов и мимо достижений «малой классики», разночинско-демократической литературы. Он неизменно относил себя к числу «выходцев из народа» («вышли мы все из народа, дети семьи трудовой»). Всеволод Иванов пришёл в литературу как разночинец-демократ. В его жизненной и творческой судьбе много родственного с биографиями и художественными исканиями разночинцев Х1Х-ХХ вв. В детстве он завидовал «дивным странствиям» своего отца, а затем сам пустился в путь, «ушёл в люди» (был наборщиком и сортировщиком на изумрудных копях, землекопом и факиром). Путевые впечатления, увиденное, услышанное, пережитое и перечувствованное просилось на бумагу. «Описать всё это нужно, но как?» - спрашивает себя будущий писатель.
«…Миру нужно песенное слово…»
Позднее, познакомившись и сблизившись с Есениным, Всеволод Иванов увидит, почувствует в натуре лирика-романтика с берегов былинной Оки много сокровенно- родственного. Особенно это «родство» проявлялось в умонастроениях и пристрастиях автобиографического героя самых ранних жанров Всеволода Иванова и Сергея Есенина. Вот, например, есенинские «Мои мечты» (1912) с мятежными («наперекор судьбе») упованиями лирического «Я» («Мои мечты стремятся вдаль, Где слышны вопли и рыданья, Чужую разделить печаль И муки тяжкого страданья. Я там могу найти себе Отраду в жизни, упованье, И там, наперекор судьбе, Искать я буду вдохновенья»).
Мечтающему о призвании «народного заступника» автобиографическому повествователю Всеволода Иванова близки и дороги те же настроения и пафос раннего (1912) есенинского стихотворения «Брату человеку» («Тяжело и прискорбно мне видеть, Как мой брат погибает родной. И стараюсь я всех ненавидеть, Кто враждует с его тишиной. Посмотри, как он трудится в поле, Пашет твердую землю сохой, И послушай ты песни про горе, Что поет он, идя бороздой»).
«Проклятые вопросы» быта и бытия обуревали правдоискателя-человеколюбца из Сибири. Русское Поочье, Подонье, Поволжье – в тех же духовно-нравственных треволнениях, жизненных коллизиях («Или нет в тебе жалости нежной Ко страдальцу сохи с бороной? Видишь гибель ты сам неизбежной, А проходишь его стороной. Помоги же бороться с неволей, Залитою вином, и с нуждой! Иль не слышишь, он плачется долей В своей песне, идя бороздой?»).
«Прямое влияние жизни» сочеталось у Всеволода Иванова и Сергея Есенина (как и у близких к ним Леонова, Гладкова, Шолохова, Пришвина) сочетается у них с заинтересованным, неустанным освоением художественного наследия предшественников. Поэтому, решая проблему традиций и новаторства в творчестве того или иного писателя, следует учитывать, с одной стороны, его отношение к многовековой истории человечества и своей Родины, к священным «истокам», к национально-патриотической традиции освободительной борьбы народа, с другой же – степень его историзма и новаторства по отношению к художественным традициям (поэтическим методам и стилям, жанровым системам предшественников).
На протяжении всего творческого пути Вс. Иванов воссоздавал жизнь народа в различных «срезах», обнаруживал своеобразное «сосуществование» в данное единое художественное время «вещных» явлений различных эпох. Казалось, явные исторические анахронизмы в его поэтическом контексте приобретают силу и смысл сиюминутной достоверности. «Идёт ещё и по сей час в некоторых пустынях орлёная жизнь», - утверждал повествователь в рассказе «Орлёное время» (1925). Живыми участниками современных событий стали предметы далёких веков. «Имелось в чащобе, за берёзовыми дубравами, било чугунное. Из Перми предки привезли. В столетие столь вызвонилось, - как ударят, так словно стеклышко покатится по всему Острову». Перемешались, слились прошлое и настоящее. Саша из «Голубых песков» спрашивает Гаврила-юношу: «Правда ли говоришь, что древняя вера пришла и в Русь уйдем?.. Реку Иртыш увидим, Пермь-город, Волгу, всё, что в песнях поётся?». Даже в пейзажных зарисовках автор подчеркивает это слияние былых образов с происходящим: «Секут небо кровавые мечи…» («По Иртышу»).
Заметим кстати, что в метафористике, поэтике пейзажа Всеволода Иванова есть немало «роднящего» их с метафористикой, поэтикой пейзажа лирических и эпических жанров Сергея Есенина.
Даже «запахи, земляные, извечные» говорят о преемственности времён. Широко и могуче, глубинно питают и поддерживают связь времен былинный эпос, легенды, сказки, песни, пословицы, поговорки, присловья, пришедшие из глубины веков и продолжающие «живую жизнь» в настоящем.
«…Наряду со своими рассказами и повестями он (Вс. Иванов – В.Ш.) дал ряд прекрасных алтайских сказок», - констатировал Сергей Есенин.
Сам Есенин проявлял глубокий интерес к жанрам устно-поэтических (фольклорных) и литературных с к а з о к. Его лирического героя «радуют тайные вести» народной фантазии, демонологии («Кабы твердо знал я тайну Заколдованным речам, Я узнал бы хоть случайно, Кто здесь бродит по ночам» («Что это такое?», 1914). Есенинские «Бабушкины сказки» возвращают нас к истокам приобщения юного селянина к чарующему миру фантастических мотиваций («И садимся в два рядка Слушать бабушкины сказки Про Ивана-дурака…»).
Сказочен есенинский «Егорий» («В синих далях плоскогорий, В лентах облаков Собирал святой Егогий Белыих волков…»; 1914). Сказово-фантастические метафоры «Богатырского посвиста» (1914) вводят злободневные коллизии в историко-философский контекст столетий («Правит Русь праздники победные, Гудит земля от звона монастырского»). Для осмысления особенностей жанрово-стилевой эволюции раннего Есенина важна его «С и р о т к а» с подзаголовком «русская сказка».
Мифологическая стихия захватывает воображение лирического героя («Уж не с к а з ли в прутике Жисть твоя и быль, Что под вечер путнику Нашептал ковыль?»). Чарующе-притягательна есенинская «Колдунья» (1915):
Косы растрепаны, страшная, белая,
Бегает, бегает, резвая, смелая.
Темная ночь молчаливо пугается,
Шалями тучек луна закрывается. .
Роща грозится еловыми пиками,
Прячутся совы с пугливыми криками.
Машет колдунья руками костлявыми.
Звезды моргают из туч над дубравами.
Серьгами змеи под космы привешены,
Кружится с вьюгою страшно и бешено.
Ветер-певун с завываньем кликуш
Мчится в лесную дремучую глушь.
Роща грозится еловыми пиками,
Прячутся совы с пугливыми криками.
Машет колдунья руками костлявыми.
Звезды моргают из туч над дубравами.
Серьгами змеи под космы привешены,
Кружится с вьюгою страшно и бешено.
Пляшет колдунья под звон сосняка.
С черною дрожью плывут облака.
О крепнущем пластическом и психологическом мастерстве свидетельствует есенинская
«Русалка под Новый год» (1915). Перед нами – отнюдь не фольклорно-мифологическая стилизация, но, в сущности, новелла-откровение, новелла-судьба ( «Ты не любишь меня, милый голубь, Не со мной ты воркуешь, с другою, Ах, пойду я к реке под горою, Кинусь с берега в черную прорубь. Не отыщет никто мои кости, Я русалкой вернуся весною. Приведешь ты коня к водопою, И коня напою я из горсти»). Страстная исповедальность глубоко чувствующей героини
(«Запою я тебе втихомолку, Как живу я царевной, тоскую, Заману я тебя, заколдую, Уведу коня в струи за холку!»). Затрагивающий самые сокровенные струны души человеческой есенинский лиризм («Ой, как терем стоит над водою – Там играют русалочки в жмурки, - Изо льда он, а окна-конурки В сизых рамах горят под слюдою. На постель я травы натаскаю, Положу я тебя с собой рядом, Буду тешить тебя своим взглядом, Зацелую тебя, заласкаю!»).
Неуемна и потрясающе плодотворна творческая фантазия Есенина. Примечательная грань его поэтических импровизаций (в жанре «литературной сказки») - «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (октябрь 1925). Скорее это «сказка для взрослых». Есенинское мастерство сюжетосложения; таящая глубинную психологическую мотивацию архитектоника; юмористическая «окрашенность» подтекста ( «Рассказать дубровам – У дубровы опадь. Рассказать коровам – Им бы только лопать… Тут проснулся Петя…Сладко жить на свете!.. «Встал, а день что надо, - Солнечный, звенящий, Легкая прохлада Овевает чащи»).
Сказово-сказочна его «Лебёдушка» (1914-1915) Оригинально «высвечено» сказочно-фантастическое начало в «Чарах» («В цветах любви весна-царевна По роще косы расплела, И с хором птичьего молебна Поют ей гимн колокола»; 1915). Сказово-сказочна «Песнь о Евпатии Коловрате» «Как взглянули звезды-ласточки, Загадали думу-полымя…».
Былинно-фантастична, сказово-сказочна «Песнь о великом походе» (июль 1924); «Первый сказ о том, Что давно было. А второй – про то, Что сейчас всплыло. Для тебя я, Русь, Эти сказы спел, Потому что был И правдив и смел». «От полуночи До синя утра Над Невой твоей Бродит тень Петра, Бродит тень Петра, Грозно хмурится На кумачный цвет В наших улицах. В берег бьет вода Пенной индевью… Корабли плывут Будто в Индию…». - «Малышам в острастку, В мокрый день осенний, Написал ту сказку Я – Сергей Есенин».
Как и Сергей Есенин, автор «Алтайских сказок», «Легенды о первом литейщике» улавливает и поэтически мотивированно фиксирует в реальной действительности приметы прошлого и настоящего; не забывает он и о «третьей действительности», как называл М. Горький будущее.
* * *
Разночинцы-беллетристы и лирики дали потрясающую правду «без всяких прикрас» об укладе, сформировавшемся в условиях домостроевских нравов, крепостнического рабства. Ник. И Гл. Успенские с их рассказами и очерками, Решетников с «Подлиповцами», Левитов со «Степными очерками», «Горем сёл, дорог и городов» поведали о беспросветной жизни крестьян, безраздельной «власти земли». Но было бы неправильным считать (об этом мы подробнее говорили ранее), что они ограничились лишь критическими возможностями своего реалистического метода. Для разночинцев также весьма характерны страстные, неустанные поиски позитивного начала в крестьянской жизни, натуре самого бедняка-селянина, в его сложных отношениях с землей. В своих очерковых циклах («Крестьянин и крестьянский труд», «Власть земли»), в сущности, подытоживающих подвижнический поиск нескольких поколений разночинцев, Гл. Успенский, наряду с суровой правдой о нередко прямо-таки звериной, зоологической жизни люмпен-пролетариев деревни, показал и вызывающую симпатию, безыскусственную «поэзию земледельческого труда», и неиссякаемые гуманистические и эстетические потенции в натуре крестьянина-труженика.
В конце Х1Х-начале ХХ вв. эта традиция своеобразно развивается в творчестве писателей, объединившихся вокруг горьковского «Знания»; проявления этой тенденции мы обнаруживаем у «участников» в т о р о г о кружка суриковцев (в него вступит позднее Сергей Есенин).
Историки литературы и критики обратили внимание на то, что Вс. Иванов по-своему («по-сибирски», «по-алтайски») воспринял опыт предшественников. В частности А.Воронский полагал, что ивановский Калистрат войдёт в русскую литературу как новое значительное художественное слово, наряду с Иваном Ермолаевичем Г.И. Успенского, «мужиками» А.П. Чехова. О той же перекличке писателей разных эпох и о творческом развитии традиций идёт речь у М. Щеглова: « Власть земли» в литературе изображалась не раз как власть, уродующая душу, отнимающая счастье, разделяющая людей. У Вс. Иванова земля объединяет, слепляет мужицкую массу, всем она одна – кормилица и усыпальница».
В данном историко-культурологическом контексте дополнительные аспекты «проявляются» при новом (применительно к духовно-эстетической позиции Вс. Иванова) прочтении есенинского ответа на анкету о Глебе Успенском («Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни. Мне кажется, что никто ещё не понял своего народа, как Успенский…»).
«Деревня», «мужики», «крестьянский мир» у Вс. Иванова восходят к находившейся во всепоглощающей «власти земли», «власти тьмы» деревне, воссозданной на полотнах Григоровича, Тургенева, Решетникова, Успенских, Левитова, Короленко, Л. Толстого, Чехова, Бунина, И. Вольнова (к этой «линии» примыкает и столь заинтересовавший Вс. Иванова «последний поэт деревни» Есенин).
В «Плодородии» Иванов говорит о том, как в «вековечном сне храпят кержацкие избы». «Места наши – земли на душу не больше шагу. А от такой жизни шаг у наших меньше ребячьего», - горюет повествователь в «Крепких печатях» (1924).
«В е к о в е ч н а я» «мужицкая Русь», тщетно, но неизменно алчущая перемен к лучшему…
Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно, на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса.
Воют в сумерки долгие, зимние
Волки грозные с тощих полей.
По дворам в погорающем инее
Над застрехами храп лошадей.
Как совиные глазки, за ветками
Смотрят в шали пурги огоньки.
И стоят за дубровными сетками,
Словно нечисть лесная, пеньки.
Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь – везде колдуны.
В злую заморозь в сумерки мглистые
На березках висят галуны…
Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что – разгадать не могу…
С.Есенин. «Русь».1914.
Всеволод Иванов, как и разночинцы-«народники», уделил заинтересовано-исследовательское внимание «вековечному» состоянию бедняцких низов, «горю сёл, дорог и городов». Много горя видела деревня Улея: насильники не раз «со сладострастием жестокости» зарились на её земли, на её женщин («прапорщику давно хотелось обнять здесь, на просторе, простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку…» («Партизаны»). От Чиликтинской долины до Тарбагатайских гор лютовало человеческое горе («Цветные ветра»). В аулах тоже бедность и беды («Киргиз Темербей»). Редко выпадали добрые дни и в деревне Глинище («Старик»).
В рассказе «Авдокея» (1922) есть выразительные, философской глубины строки лирического отступления: «От вековых земель – вековые запахи. От запахов – мысли, как столетние кедры… …Сидели мужики по лавкам, думали. Старые мысли одолеть труднее, чем корчевать кедры. «Старые мысли» в психологии крестьянина формировались столетиями в условиях бесправия и произвола. Писатель с глубокой правдивостью и повествует об этом наследии старого мира, культивировавшего волчьи законы и нравы, вражду людей. В рассказе «Отец и мать» (1921) воспроизводится поездка повествователя по большому Семиреченскому тракту. На кустах карагача видит он человечьи кишки. «Они высохли, ветер да коршун шебуршат ими. Тонкие сухие струны из человеческих кишок… Кто сыграет на этих струнах?
- Воюют казаки с новоселами за землю. Поймают казаки новосёла, брюхо подрежут да и на палочку кишки-то и выматывают. Хохочет тот неудержимо, а те над ним… так со смеху и помрёт.
- А новосёлы?
- Ну, те тоже казака поймают и тоже на палочку. Так оно с одной стороны дороги новосёлы вешают кишки, а с другой – казаки. Ишь сколько… От монголов Чингиса, от туркменов Тамерлана перенял крещеный обычай – сушить на солнце потешные человечьи кишочки», - с горестной иронией замечает повествователь. Насилия, убийства, поножовщина стали привычным явлением в деревне. «Был конец масленой, деревня много дней уже пила, дралась и, путаясь в огромных сугробах, орала озорные песни», - читаем в «Полыни» (1926). У героя «Жизни Смокотинина» (1926) Тимофея непутёвая страсть; жгучее стремление избавиться от «щепы за сердцем», от «колдовства» желанной женщины оборачивается пьянством, разбоем, конокрадством и гибелью.
И здесь отчётливо проявляются те грани жанрово-стилевого своеобразия «деревенских» повествований Вс. Иванова, которые были близки нравственно-художественным пристрастиям Есенина. Обратимся ещё раз к есенинскому ответу на анкету о Глебе Успенском, где Есенин подчёркивает своё откровенно негативное отношение к нарушению «правды жизни» у некоторых из «народопоклонников»: «Идеализация народничества 60-х и 70-х годов мне представляется жалкой пародией на народ. Прежде всего там смотрят на крестьянина, как на забавную игрушку. Для них крестьянин – это ребёнок, которым они тешатся, потому что к нему не привилось ещё ничего дурного. Успенский показал нам жизнь этого народа без всякой рисовки…».
Подобно разночинцам, Вс. Иванов пристально наблюдал жизнь народных низов, вскрывал те пласты, которых не касались даде художники-документалисты, обращавшиеся в своём творчестве к очерковым жанрам. Таков рассказ «Старик» (1926), в котором писатель воссоздаёт восходящий к традиции физиологического очерка собирательный портрет мужиков деревни Глинище, занимавшихся «колокольничеством». «Мужики здесь раньше колокольничали, а это значит – обжигали оглобли, натягивали на лошадь тронутый огнем хомутишко, на дрянную тележонку клали колокол и шли по губерниям собирать на сгревшую церковь. Осенью возвращались, вгоняли телегу с колоколом в сарай… - и всю зиму пьянствовали и дрались». Вс. Иванов, как и разночинцы-предшественники (и прежде всего – Глеб Успенский), стремился дать художественную правду «без всяких прикрас». Вскрывал порожденные порочной социальной системой случаи «шаромыжничества», паразитизма, люмпен-пролетаризации. Он фиксировал сокровенные, потаенные проявления нравов, привычек, обычаев, поступков обитателей «крестьянского мира». С радостью подмечал он добрые, гуманные начала во взаимоотношениях селян. Вот Катерина Шепелова («Жизнь Смокотинина»). «Мужа у ней убили на войне, она осталась с одним ребенком. Кто знает, чем она жила… И часто, ночью, в открытое окно протягивалась из тьмы неизвестная рука, ставившая на подоконник узелок с пищей: тайная милостыня». Здесь, в частности, проявляется следование, например, Александру Левитову, который в очерке «Соседи» заметил аналогичное явление, говоря (устами автобиографического персонажа), что «валились бы из… изб в темные могилы сиротинки несчастные, ежели бы соседские милосердные руки сиротства их убогого не поддерживало».
Тему милосердия и добротолюбия (как «вековечную» народную традицию) своеобразно раскрывал Сергей Есенин:
Шел Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом, в дуброве,
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогий, -
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел Господь, скрывая скорбь и муку,
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй… маленько крепче будешь».
1914.
Крестьяне Вс. Иванова (как и есенинские крестьяне) сызмальства знают народные приметы. Таков Мартын из «Плодородия». Ему известно, что если «в радуге выделяется зеленый цвет – к урожаю», а если таволожник цвел, значит, «хорошо пойдет в сети карась». Старики глядели на поля и говорили, что цветы пахнут сильнее перед дождем, значит, колос наливается полней, тяжелей; что коготки рано развернули венчики – овсы будут питательны; к теплу мышь оставляет пищу снаружи, а не тащит внутрь норы; что кошки крепко спят – тоже к тёплой зиме.
«…Сердцу – песнь, а песне – жизнь и тело…»
Особенностью крестьянского миросозерцания испокон веков были поверья. В ночь под Ивана Купальника у Вс. Иванова девушки собирают двенадцать разных трав, кладут под подушку – «испытывают свою судьбу».
Есенинское: Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая,с подтыками, по росе бродила.
Травы ворожебные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
Не дознамо печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Только не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и глаза и брови.
Как снежинка белая, в просини я таю
Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.
1912.
Деревенский люд у Вс. Иванова на Флора и Лавра, когда заканчивается уборка и кладка хлеба, загораживают остожья вокруг хлебных кладей и зародов сена, разгораживают поскотину, «И на Флора и Лавра скот весь день отдыхал».
Унаследованная от «большой» и «малой» классики любовь к земле, природе, к человеку, трудящемуся на земле, сказывается уже в самих названиях ивановских произведений: «Цветные ветра», «Голубые пески», «Подкова», «Лога», «Лощина Кара-Сор», «Заповедник», «Каменные калачи», «Плодородие». Вс. Иванов хорошо знал деревню, землю, сельскую местность, и это проявилось в поэтике пейзажа, крестьянской жизни и быта. Если можно так сказать, у Вс. Иванова многие метафоры и сравнения «крестьянского» происхождения. Например, Аксинья из рассказа «Лога»: в предбаннике «скинет рубаху, смотрит на себя: плотно прижалось мясо к кости – алое, как калина, и пахнет хрупким осенним мхом». Всколыхнула её жажда «неведомой перемены». Писатель неистощим на точные, свежие, образные сравнения, указывающие на тонкое знание им сельской природы («Хотя бы муж её Пётр – у него черная, точно унавоженная борода, - земля, сто лет непаханая»). Или: «А небо белое-белое, белее молока»; «Утро было крепкое, как холст» и др.
Следует отметить при этом, что писатель стремится не злоупотреблять обилием метафор, сравнений, уподоблений; он умело направляет «каждое лыко в строку», находя для того или иного слова нужное место в контексте.
Обратимся к его художественным текстам: повествователь у писателя знает, как пахнет « горячей землей и распускающимися весенними травами», как «пахнет из тайги вечерней смолой», каким образом 2расцветает сосна, пахучая, добрая, смолой обливаясь». Повествователю известны и «глуби душистые» и «пахнущее хлебным дымом» село. При этом Вс. Иванову удаётся избежать натуралистичности, когда запахи привлекаются для характеристики человека. Вот, например, эпизод из «Подковы»: «Человек стоял поодаль; дыханье у него медленное. Тонко, прерывисто запахло кислым хлебом. «Крестьянин, - подумал радостно Василий…». В «Красном дне» предстают перед читателем «пахнущий потом и крепко перемешанным хлебом крестьянский мир» и атаманское офицерье, от которого «пахло породистым аристократизмом». Особенностью стиля Вс. Иванова является и то, что запахи наделяются цветовыми качествами («Голубые запахи цветов»; «Три дня цвели запахами…»).
Через пейзаж с буйством цветов и красок, причудливой игрой светотени, через романтически одухотворенные картины природы, чутко реагирующей на все перипетии человеческой судьбы, через воспринятый всеми органами чувств пластически осязаемый мир живой и неживой природы Вс. Иванов художественно исследует извечное единение человека и природы, труженика и земли («вековые избы, тучные пашни, ясные горные речки и с ними – люди»; «Цветные ветра»). Природа по-матерински неравнодушна к судьбе своего детища – человека: «Земля и природа звали человека в своё спокойное и доброе лоно»; «тело человека просила земля – твёрдо и повелительно. А душу его просили горы».
От великих мастеров – Тургенева, Л.Толстого, других писателей, исследовавших деревню (Гл. Успенский, Левитов, Бунин) у писателей типа Вс. Иванова идёт это плодотворное стремление проследить диалектику души человека через диалектику природы. Природа радуется и печалится вместе с человеком; человек не мыслит себя без неё.
Веками нарушалась органическая связь крестьянина-труженика с землей: её плодами, плодами его труда пользовались люди, отчуждающиеся от труда и земли, вносившие в естественное бытие социальную дисгармонию. Но уже загрезили деревни, и степи, и пустыни столь желанными переменами, вот почему так вдохновенно поэтическое слово сына этих степей и деревень: «Через степь – на солнце. Через степь – на радость. Через степь – вперёд» («Камыши»).
«Крестьянский мир» всколыхнулся: «крестьяне бунтуются», «мужики исполнены решимостью и гневом, и тысячи глаз сурово прячутся в переломанные сучья бровей». «Толпа крестьян» превращается в могучую, объединенную коллективной, общей целью силу: она уже «колышется, словно дышит одним вздохом». Крестьяне начинают осознавать великий смысл пролетарской солидарности, видеть «через степи, через белую армию, через Урал, - своих, ровный и торжественный шаг миллионов и миллионов людей, уверенных в себе» («Красный день»).
Сердце крестьянина испокон веков тянулось к земле, ждущей пахаря и сеятеля. «Пахать бы пахать, боронить бы да боронить, сеять бы да сеять», - мечтательно говорит Вершинин, надеясь на близкие перемены. Но родную землю топчут белогвардейцы и интервенты. Используя опыт предшественников, Вс. Иванов разрабатывает теперь неведомые дореволюционной литературе темы и образы. На смену вековой «власти земли», нередко приводившей к уродливым формам «идиотизма деревенской жизни», приходит неуемное и всесокрушающее стремление сбросить ненавистные путы и цепи. Партизаны у Вс. Иванова стремятся непременно «отойти дальше от обступавшего всех чувства связанности с землей, с её болями» (выделено нами – В.Ш.). Они мучительно ищут правду новой жизни. В этом плане примечателен образ Калистрата Ефимыча в его «еретическом» споре с «лесным попом» Исидором («Веру надо… а какую кому – неведомо…»)., в его несогласии с сыновьями Дмитрием и Семёном, с его тягой к Никитину, вожаку повстанцев («Цветные ветра»). Нашли свой путь к новой жизни трагически погибшие Кубдя и Селезнев («не избу рубим, а свою жизнь…»; «Партизаны»). Храбро воюет за власть народную латыш Гейдань («Лощина Кара-Сор»).
Писатель любуется, как заложенные в натуре труженика положительные начала в условиях борьбы за новую жизнь наполняются особым смыслом и содержанием. Храбрость, мужество, выдержка, взаимовыручка, преданность родине – всё это характерно для партизан и красноармейцев. Даже «ненужный стыд» Мургенева («Зверье», 1926), не захотевшего в сильный мороз сменить красноармейскую шинель на штатское одеяние, очень характерен: «на многих убитых офицерах он (Мургенев, - В.Ш.) видел фуфайки, а вот сам он не мог решиться надеть – всё проклятая крестьянская гордость: и так, мол, выдержим».
Новаторство Вс. Иванова проявилось в раскрытии образов крестьянок, потянувшихся «заре навстречу». Жаждет перемены Аксинья («Лога»), после гибели Мартына Елена Скороходова чувствует, что слова о «настоящем деле зазвучали в ней с необычайной силой». Красным конником стала Марфа («О казачке Марфе», 1923).
«…Вовек благословенны на земле сиреневые ночи…»
Многие малые эпические произведения Вс. Иванова представляют собой жанровый сплав новеллы и очерка, с ярко выраженным очерковым автором-повествователем. В произведениях такого рода очень сильно (нередко преобладает) автобиографическое начало. Например, несомненен автобиографизм такой новеллы-очерка, как «Отец и мать» (1921). В написанной значительно позднее «Истории моих книг» (1957) писатель подтверждает это. «Нет горя большего, как говорить о себе… И нет большей радости…», - признаётся он, предпочитая многим вариантам оптимистическое решение автобиографической идейно-художественной концепции. И здесь духовно-эстетическая позиция Вс. Иванова близка, даже «родственна» есенинской творческой позиции («Быть поэтом – это значит то же, Если правды жизни не нарушить, Рубцевать себя по нежной коже, Кровью чувств ласкать чужие души»).
Автор-повествователь раскрывает на страницах своих воспоминаний и записок увиденное и перечувствованное им самим, доверительно беседует с читателем.
Очеркистика Х1Х-ХХ вв. разработала типы повествователей, стремившихся максимально приблизить свои воззрения к народному (прежде всего – крестьянскому, «земледельческому») взгляду на окружающий мир, природу и на отношения между людьми. Усвоивший мудрость пращуров, постигший образные возможности народного языка, повествователь у Вс. Иванова также сложен и многоопытен. Тяжелым грузом ложатся на впечатлительное сердце горестные переживания людей («Сердце-то у меня с того времени будто полынью поросло»; Про двух аргамаков», 1924).
Разночинцы – эпики и лирики любили доверять повествование кому-либо из крестьян, из городских мещан, люмпен-пролетариев. Привольно лилась народная великорусская речь, связанная со всем, о чём с такой фактичностью и дотошной доскональностью рассказывалось. С аналогичным явлением встречаемся мы и у Сергея Есенина, и у Вс. Иванова. В рассказе «Оказачке Марфе» (1923), вобравшем в себя художественно-документальные свойства, повествование ведётся от первого лица, от имени женщины-крестьянки. Своеобразна композиция новеллы, идущая от фольклора; начинается она «зачином» о гнезде ворона, сопоставляемом с человеческой семьей. Повествовательница мотивирует правомерность такого сравнения: «Я к тебе с гнездом этим не к примеру, а вот даве видела – нищая одна под ветлой плакала. Обличьем мне та нищая показалась знакома, а присмотрелась и подумала: все нищие на одно лицо и на одну суму. А над ней писк, и в гнезде воронята дерутся, - выходит, конец лету… А вот и плачет нищая, что теплу конец, что сума снегом скоро покроется, сгниёт: нынче и сума денег стоит… А до ворона ей – что? Воронят ей и в сказку вставить нельзя, - ноне в сказках аэроплан подавай, в ковёр-то самолёт не верят…».
На смену «горю сёл, дорог и городов», «норам и трущобам» шла новая жизнь; в трудной, кровавой и смертельной борьбе пришлось отвоёвывать эту жизнь. И русские писатели (среди них Сергей Есенин и Всеволод Иванов были одними из лучших) поэтически отражали происходящее, используя как классические формы, так и создавая новые жанры. Л. Славин отметил очерковую «прелесть непосредственных впечатлений» Вс. Иванова («Может быть, он намеренно оставил их как бы в необработанном виде для усиления достоверности описаний»). Факты, документы, быт становились предметом типических обобщений; через казалось бы случайное писатель умел дать типическое.
Подчеркнём примечательную деталь: «любимая традиция в прошлом русской литературы» часто обнаруживалась Вс. Ивановым у писателей, тяготевших к романтической поэтике. Его искания в данном направлении, искания других писателей продолжают и развивают романтические традиции классической литературы, её демократических течений. «Романтики-демократы» (термин Н.Б. Храпченко) оставили заметный след в литературе.
…….Рылеевский Ермак и лермонтовский Демон, романтическая проза и поэзия Х1Х-ХХ вв. оказались близки и родственны Вс. Иванову, устремившемуся к познанию «тайного тайных», в «Путешествие в страну, которой ещё нет». Показателен интерес Вс. Иванова к русской фантастике, к Владимиру Одоевскому, к Вельтману, произведения которых он собирал годами.
Осваивая опыт предшественников (среди них особое место занимали «разночинцы») Сергей Есенин и Всеволод Иванов приумножили славу русского языка и отечественной литературы.
