Когда в Москве сносили ларьки, помнишь, и соцсети стояли на ушах, какая-то девушка вывесила в комментах фото: на переднем плане пестрят искорёженные руины, а за ними — открытое небо, чёрный зимний парк и золотая свечка храма.
"А за ларьками вдруг церквушка отыскалась!" — радостно написала девушка. Её радость обогрела многих в тот день, и нас с тобой тоже. Образ этот — вылупившийся из мусора церковный купол в расколдованном парке — возможно, несколько прямолинеен и смахивает на плакат. Но если, милый друг, нам отрешиться от сиюминутных споров вокруг снесённых "шанхаев", если принять образ за вечную аллегорию, то в нём проступит простая правда: ты тесно живёшь и нечасто привстаёшь на цыпочки, чтобы оглядеться вокруг. Лишь в редкие минуты удаётся поднять голову и всмотреться вдаль, поверх билбордов и лабазов, — тогда-то и различаешь самое важное в жизни.
Иногда и далей не нужно: в толпе, над вихрами людей, в краткие мгновения мы с тобою можем различить такие близкие нимбы друг друга.
Туда, к горизонту с храмом, даже идти не обязательно. Достаточно просто знать, что где-то на периферии зрения маячит что-то ценное. Что ты не сжат в точку, не бьёшься в четырёх стенах, а привольно раскинулся на просторе. Что есть в закоулках твоей судьбы Башня силы, в которой, ежели всё вдруг пойдёт не так, можно будет переждать осаду, а пока достаточно держать её на примете — как символ собственной беспредельности.
Так организуется правильное городское пространство — с перспективой, горизонтальными прямыми, открытыми площадьми, зрительными доминантами, точками отсчёта, осями координат. Так же, вокруг господствующих высот, выстраивается человеческая жизнь — ты копошишься в ежедневной рутине, спасаясь точным знанием: есть в ней место и Башне, и храму с зимним парком.
Мы всё спорили об искорёженной груде пластика у московских станций метро, когда пришла весть о подвиге. За тридевять земель русский пилот Константин Парикожа спас 375 человек, посадив горевший "Боинг". Вовремя развернулся, дотянул тяжёлую машину на одном движке, эвакуировал людей. Герой!
Новость пронеслась как метеор над нашими мансардами, лавками, булочными — представив всё в новом свете. Вот она, Жизнь! — подумали мы с тобой. Вот другое измерение, без которого мы плоски, двухмерны.
Признайся, такое же чувство у тебя бывает, когда ты читаешь сводки из Сирии о том, как наши парни выполняют что-то реальное и всерьёз. "Люди работают", — пока ты спишь, гуляешь, споришь в соцсетях, пыхтишь на своей работе. День прошёл, люди вернулись на базу, задание выполнено, все улыбаются — написана ещё одна страница в учебник истории за 10-й класс. Важно здесь то, что это — твоя история, не чья-то. Это не чужие тебе люди. Ты как гражданин тоже сопричастен этой бессмертной странице.
Не помню уже, чему мы радовались больше, — тому ли, что с "Боингом" всё закончилось чудесно? Или что не о чем оказалось каркать воронью? Рухни лайнер — и медиаполе превратилось бы в ад, пришлось бы глушить водку и горевать, горевать над смертями.
Но всё счастливо обошлось. И мы смаковали эту новость, окуная в неё глазки, неспешно перечитывая её снова и снова, так нам было хорошо. Смерти не было, и ты помнишь тот ещё момент, когда пассажиры благодарили пилотов? Мы с тобой были теми пассажирами, мы спаслись на "Боинге", это мы говорили лётчикам: "Спасибо, родные!"
О чём все те истории, которые так тебе нравятся? О том, что где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки, есть место чуду. Что не одной лишь пластмассовой патокой забито существование. Что не сводится жизнь к "почавкать сладенько", к витринам и обозам. И главное: эта жизнь — твоя. Ты её просто не всегда различаешь сквозь мусор привычных явлений.
И пафос тут совсем не обязателен. Вот же, где-то под Липецком уже полгода бесплатно раздают в личные подсобные хозяйства бычков. Мы-то живём в чьей-то дурацкой "повестке дня", из которой следует, что мы с тобой непременно умрём. Пропадём с голодухи, под санкциями и кризисом. Не выдержим, сломаемся. Приползём на коленях.
А под Липецком, знаешь, какое единственное условие? С первого приплода хозяева бычка должны отдать одного телёнка следующей нуждающейся семье. Чтобы "наполнять рынок сельхозпродукцией" и "развивать чувство взаимовыручки", представь только. И кажется мне, что годков через пять рынок мяса вырастет так, что даже правительство не в силах будет помешать.
Что-то происходит. Что-то такое прорывается в мир и развеивает наваждения. Или, напротив, приносит в обыденность сказку.
Мне тут мама сценку рассказала. Всё случилось на её глазах.
У её подъезда в Ясеневе пожилой дворник Али колет лёд. Из подъезда выходит бабушка с 4-летним внучком Серёжей.
Внук, завидев дворника, вспыхивает радостью и кричит:
— Король двора, здравствуй!
Дворник бросает лом, широко разводит руки и в поклоне отвечает:
— Только вы, Сергей Владимирович, меня понимаете!..
Нас окружают дивные миры, вот что. Такие вещи не позволяют отчаяться. Держат уверенно на плаву. Не дают почувствовать себя жертвами. Медленно нас преображают.
Пару дней назад в Эрмитаже, возле "Святого семейства" Рафаэля, я слушал-слушал старушку-экскурсовода в окружении таких же божьих бабулек, переводя взгляд с неё на картину, с картины на неё, — и вдруг поймал себя на том, что глазам что-то мешает.
Я, кажется, не особо сентиментален, — уж кому как не тебе это известно. Но иногда, бывает, находит. Просто, как бы сказать… Она рассказывала сорок минут. Сорок минут бабушки стояли и слушали.
И они будут стоять терпеливо и внимать разученным фразам, что бы ни случилось. Никакая беда, голод, война не нарушат эту священную службу, эту коллективную молитву русских старушек возле Рафаэля.
Холст, масло, темпера…
В другое время, быть может, они с тем же печально-внимательным взором изучают ценники в продуктовом. И ценники рождают в них совсем иные переживания.
Но в этот чудесный момент, прямо сейчас, эти вечные русские бабушки сызнова вглядываются в небесный рассвет за плечом у Мадонны. И нет в их душе места ни ценникам, ни кризису, ни смерти.
Стоит ли жить в предвкушении чуда, когда оно разлито повсюду вокруг? Волшебство — среди нас. Он пронзает целый мир, подобно гравитационным волнам. Прекрасна Вселенная, сотканная из этих удерживающих нитей. Прекрасен человек, отыскавший предсказанное, сумевший ещё немного приблизиться к разгадке вселенских тайн.
Но, милый друг, я не сказал ещё главного. Чудо — не где-то рядом, оно в нас самих. Даже если бы ничего не было: ни лётчика Парикожи, ни эрмитажных бабушек, ни липецких бычков, ни короля двора Али — хотя они есть и дышат! — внутри каждого из нас оставался бы целый Космос. С любого можно писать романы. Каждого из нас били, сажали, убивали, спасали, до обожания любили, ненавидели до дрожи. Каждый хоть раз был богатейшим человеком на свете, и мир в те мгновения вращался вокруг него одного.
Говорят, Кант не знал женщин, и что же? Раввин Бен‑Аззаи увидел Рай и умер — столь невыносим оказался тот единственный его опыт. Вся жизнь 19-летнего мученика Евгения Родионова, казнённого в день рождения, вместилась в один-единственный поступок — он не снял крест. Что ждёт тебя и меня?
Можно всю жизнь прожить в четырёх стенах — и стать пророком, глашатаем Небес, от рифм которого рвутся перепонки комаров и монархов. Можно однажды полюбить одного человека — и стать мудрее сотен книжников. Можно вообще ничего не делать — но и тогда ты Человек, твой голос равен любому другому, и в Небесах найдётся пара ангелов, готовых бесконечно внимать одному лишь тебе.
