двойной клик - редактировать изображение
Мистическая быль о бездоказательности доказательств
Эта история началась в сентябре семидесятого года, на китайской границе и закончилась, ровно через шесть лет, тем с чего и началась, но уже на другом конце страны, в день, когда в мир иной от нас ушел товарищ Мао.
Тогда мой отец служил в артиллерийском полку, прикрывавшем госграницу. Жили мы в небольшом, упрятанном в сопки, военном городке. Сплошной линии обороны еще не было, но для оборудования укрепрайона на станции уже стоял эшелон тяжёлых танков ИС-3. В то время никто не знал, что пик обострения отношений с Китаем, уже пройден. А может быть он потому и был пройден, что, за год, истекший после боевых действий Пятой Армии в районе острова Даманский, полк четыре раза сменил парк тягачей и всякий раз, колонны новенькой техники, в сопровождении ремонтных бригад и представителей заводов, неделями, а то и месяцами, хороводили по тайге, вдоль границы, то карабкаясь на горные перевалы, то ныряя в речные броды. В дневное время, для вероятного противника, они обозначали свое присутствие ревом двигателей и тучами пыли. В ночное время марши сопровождались световым шоу фар и обычно завершалось боевыми стрельбами.
Мне довелось наблюдать самое закрытие гастролей. Отец взял меня с собой на полигон. Но, когда мы добрались до огневых позиций дивизиона, осветительные снаряды уже прошили плотное одеяло ночных облаков в обе стороны. Тихо и плавно, как пушинки одуванчиков, слегка раскачиваясь под серым моросящим небом, они опускались в чашу полигона под упругими куполами парашютов. Медленно вращаясь, снаряды будто сканировали сопки скользящими полосами густого зеленого света. Не успели «светлячки» достигнуть дна, как котловину начали сотрясать первые аккорды пристрелочной увертюры. А когда в кантату бога войны вступала дивизионная группа «ударных», рваное небо вскипело, розовыми отсветами орудийных залпов, и дальними всполохами от разрывов сорокакилограммовых гранат. Голоса командиров, лязг замков, отблески на прикладах автоматов и мокрых касках орудийных расчётов, горечь во рту от горячих пороховых газов, глухой звон стреляных гильз, дрожащая земля и воздух, будто доской, наотмашь, бьющий по ушам при каждом залпе – восторг!
Жизнь в городке в те дни текла тихо, медленно и лениво. Разнообразили её, разве что переговоры полевых радиостанций, забивающие телевизионный эфир помехами и знакомыми голосами офицеров полка.
На таком фоне, наши детские забавы носили специфический характер. Малышня в песочницах вместо солдатиков играла гильзами и патронами. А те, кто постарше, отряхнув руки от песка, брались мастерить из подручных материалов всякого рода пиротехнику. Главное, чтобы «баба ахала» погромче…
Изощрялись, кто как мог. В дело шло все, от спичек, фотопленки, карбида, магния, мыльниц и офицерских линеек, до боевых взрывчатых веществ, артиллерийского и даже гарпунного пороха. Армейские взрывпакеты, сигнальные ракеты, дымовые шашки, шашки имитаторы разрыва артиллерийского снаряда (ШИРАС), патроны всех видов и калибров, железнодорожные петарды, термитные свечи, водились у нас в изобилии, как вещи вполне обиходные. Делились боезапасом мы по-братски и втихую никогда не использовали. Так что, наша карманная артиллерия шумела в городке ничуть не меньше, чем полковое стрельбище в иные дни. Но и там мы никогда не отказывались от возможности расстрелять рожок, другой по измочаленным остаткам мишеней.
Сверх всех этих благ, общедоступных даже девчонкам, у меня был эксклюзивный доступ в школьный химкабинет. Так уж вышло, что уроки труда, физкультуру, математику, физику и химию нам преподавали солдаты-одногодичники, формально находившиеся в подчинении моего отца. Чего-чего, а спуска в учебе они мне не давали, зато давали ключи от лаборатории. Это и был мой маленький гешефт.
Не было такой баночки с химикатами, куда бы я не сунул свой нос. Всяко случалось на моем экспериментальном поприще… Но, конечно же приключился и случай из ряда вон – других куда злее. Получил я тогда несколько термических ожогов, следы которых разукрасили мою физиономию так, что на некоторое время пришлось отказаться от светской жизни. Однако, такая плата за изобретение, переплюнуть которое не удалось даже аптекарю из «Неуловимых», была для меня вполне приемлемой.
Нет, я не мастерил бильярдных шаров. Мои были, поменьше, величиной с драже – «орешек в шоколаде». И выглядели – не отличить, и взрывались точно так же, как в любимом кино – при ударе. Сколько не испытывал я их всеми иными способами вероятного воздействия, «конфеты», в обращении, показали себя абсолютно безопасными, после чего были приняты мной на вооружение.
И вот, когда моя наружность приобрела приемлемый, при слабом освещении, вид, а изделие пошло в серию, само собой пришло искушение вынести работу на суд знатоков подрывного дела.
Как-то вечерком, когда утих визг и шум голосов на стадионе, а солнышко уже укатило за сопки, я направился к местам традиционных молодежных посиделок. Вообще-то, мне нужно было договориться с пацанами на счет утренней рыбалки, но решив совместить приятное с полезным, прихватил с собой угощение, припасенное на сей случай. Это был прозрачный пакет с всамделешными конфетами. Но, прежде чем возникнуть из сумерек перед голоколенной публикой, теснившейся на скамеечке, в окружении стайки парней, я изрядно оттопырил щеку парой зарядов, а руку, с конфетами, до времени, предусмотрительно завел за спину.
Расчеты мои вполне оправдались. В паузе, наступившей после взаимных приветствий, одна из девчонок, околачивая коленки от назойливой мошки стебельком полыни, вкрадчиво спросила: «Вииить, а ты что жуешь?»
Вместо ответа, я нагнулся к своей жертве, и упершись руками в колени, как бы невзначай, предъявил на обозрение раскачивающийся у голени пакет, уголок которого был зажат у меня между пальцами. Затем, не обращая внимания, на оживление, возникшее по поводу предстоящего угощения, глядя в глаза «попрошайке» холодным взглядом, продемонстрировал зажатую меж зубами «конфету».
Собрав таким образом на себя максимум возможного внимания, не отводя глаз, я, для начала, освободился от первого заряда, поступив с ним, как с обглоданной вишневой косточкой.
По силе звука, это было ближе к выстрелу из «нагана».
Когда многоголосый визг перешёл в смех, а дымок, сизой тучкой, поднялся к фонарю, разгоняя карусель ночных бабочек, по сценарию, должен был прозвучать простой и естественный вопрос: «Ой! А что это было?»
Как только реплика последовала, я извлек для себя из пакета одну конфету и небрежно швырнув её в рот, всё остальное предал девицам на разорение. Пока пакет, шурша, гулял по кругу, интригующей паузой и ехидной улыбочкой мне пришлось удерживать на себе внимание двух десятков любопытствующих глаз. Та еще актерская задача… Но, как только, не без наигранных колебаний и шуток, повеселевшая компания решилась-таки вкусить неподдельных плодов моей щедрости, я, не скрывая усмешки, поинтересовался: «Ну как?»
А когда, в ответ, последовали одобрительные кивки причмокивающих физиономий, я, глядя в серые в глаза своей «vis-à-vis», резко переменив улыбочку на максимально суровое выражение лица, с инструкторской назидательностью произнес: «А вот, только грызть – не надо! Нето …» – и сдул с губы второй заряд…
В этот раз ни визга, ни смеха уже не было. Когда всё замерло, когда в камышах у ручья разом умолк хор квакушек и миллионный оркестр сверчков благоразумно прижух в траве, взяв восемь тактов паузы, когда все конфеты в одно дыхание, были дружно преданы земле, тогда, в наступившей гробовой тишине, прозвучал дрожащий голос: «Ой! А я проглотила».
И вот, как-то, через лет шесть, в летний отпуск перед вторым курсом, обнаружив в своем хламовнике небольшую патронную коробочку с десятком таких зарядов, не удержался и прихватил её с собой в училище. От чего же не похвастаться, работой? Тем более, что рубцы на пальцах были еще видны и требовали морального удовлетворения.
Похвастался. И подал не менее эффектно. Ребята оценили… Но, когда у меня оставался всего один шарик, я уже и не знал, как от него избавиться. Повзрослел что ли? Вот тут-то и подвернулся его величество – случай.
В этот день, после обеда, мы с Андрюхой были назначены «заправщиками». Всех строем увели на самоподготовку, а наша задача была кровати по ниточке выровнять, полоски на одеялках, подушечки… Дело не новое, справились виртуозно.
Не спеша выходим из расположения курса на площадку третьего этажа. Машинально бросаю взгляд в лестничный проем. Метров десять, двенадцать свободного полета на кафельный пол, ни души и тишина ... Что тут думать? Самый подходящий случай закрыть «дело» и передать в архив.
Свешиваем носы через перила, и я разжимаю пальцы. Три секунды – бах-бабах! А на четвертой внизу распахивается дверь и на площадку первого этажа входит, крутого нрава, курсовой офицер, по прозвищу Филин. Но мы носы вовремя задвинули, крючки на воротниках проверили, ремешочки поправили, на личиках святость «неподдельная». Спускаемся аки ангелы бестелесые.
На площадке второго этажа бодро отдаем честь курсовому, и шмыг ему за спину… Но не тут-то было.
– Стоять! – бросает он с пол-оборота.
– Что тут сейчас бабахнуло?
Ну, мы в два голоса – Слышали, а знать не можем! Видать дверь, от сквозняка, громко хлопнула …
– Какая еще дверь?! Я же дымок видел и запах какой-то… Ну ладно. Вы на самоподготовку? Идите.
– Есть!
Крутанулись мы на каблуках через левое плечо и двинули стопы в коридор, ведущий к учебным классам. А Филин, бодренько так, через две ступеньки стал подниматься в расположение курса. Полтора пролета из трех, боковым зрением мы еще наблюдали его восхождение, а пройдя предкоридорный закуток, фактически уже в коридоре, услышали, как он хлопнул наверху входной дверью.
Нужно отметить, что по фундаменту старое здание нашей «alma mater» было, да поди и остается, самым длинным в Киеве – четыреста двадцать метров. Один забег вокруг – ровно километр. Намотали мы этих километров за пять лет – до Москвы и обратно.
В начале девятнадцатого века здание воходило в состав укреплений Печерской крепости. Оно имело мощные подвальные сооружения и, по слухам, через систему подземных ходов сообщалась с лаврской и другими цитаделями. При Аракчееве здесь были устроены казармы военных кантонистов – что-то вроде обязательной гимназии, в основном для первенцев нижних чинов. В шестидесятых годах позапрошлого века, в этих стенах было открыто Константиновское юнкерское пехотное училище. В те времена на первых двух, крепостных этажах с толщиною стен метра в полтора, где на подоконниках можно свободно спать подвое, был надстроен третий, казарменный этаж, а над центральным входом даже еще и четвертый. Наши учебные классы были расположены на втором, крепостном этаже. Внутри ни стен, ни потолков, только своды.
Коридор, в который нам с Андрюхой предстояло свернуть, был длинной в двести метров и архитектурно решён в том же фортификационном стиле. Чтобы преодолеть его, мировому рекордсмену того времени понадобилось бы чуть меньше двадцати секунд. А нам, чтобы, протопать его походным шагом из конца в конец и добраться до своего двести двадцать седьмого класса, хватило бы ста сорока. И вот, когда мы уже свернули в тёмную трубу коридора, то не прошли и десятка шагов, как на другом его конце, в ореоле света из единственного окна, двигаясь навстречу нам, слегка раскачиваясь на ходу, замаячила фигура. Лица разглядеть я пока не мог, но судя по силуэту и походке, – это был Филин!!!
Андрюха из благородных очкариков, с золотой медалью позади и красным дипломом впереди. Поэтому скорой реакции от него я не ждал. Но, упреждая неотвратимое столкновение с приближающейся реальностью, впрочем, уже не доверяя и своим глазам, ткнул его локтем в бок, поинтересовавшись чисто риторически: «Слышь, Андрюх, а это часом не Филин?».
Пугаешь ты меня Витюха! – буркнул Андрей даже не пытаясь настроить резкость. А вот мне сомнений взять было уже негде. Ушиб реальностью! Черепная коробка была на мете, но уже никак не защищала мой мозг, но Андрюхин-то пока работал. Поэтому разубеждать товарища я не спешил и тупо ждал, когда курсовой попадет в фокус его окуляров.
Наконец, слегка, осадив меня плечом, Андрюша заметно убавил бодрости. «Опа… – неуверенно пробормотал он – Филин!!! Рехнуться… Как это он?!»
В середине коридора, с деревянными лицами, мы опять отдали честь курсовому, отдубасив по уставу пять строевых. А тот, с серьезным лицом, погрозил на ходу пальцем и, обдав нас встречным ветерком, пошелестел туфлями по паркету в сторону расположения курса.
Брееед!!! Ну, бред же!!! – лихорадило Андрюшу.
У о-бо-их! – подливал я масла, рассеянно глядя в тот конец коридора, откуда явился осия́нный «нежданчик».
Логика никак не хотела принимать этот, в самом прямом смысле очевидный факт, а сознание не позволяло его игнорировать. Ибо, никакими путями - это не мог быть тот же Филин, с которым мы только что пересеклись на лестничной площадке. Пока мы отмеряли два десятка шагов, ему, за нашими спинами, пришлось бы спуститься с третьего этажа на улицу Московскую, преодолеть путь в сто с лишним метров вдоль здания и трамвайных путей, затем вновь войти на территорию училища через входною калитку, пройти ещё сто метров по плацу, подняться тремя долгими пролетами на второй этаж и, сверх того, проделать, по расстоянию, ровно такой же путь, кокой мы с Андрюхой совершили от разворота на каблуках до того, как свернули в тёмный коридор.
Если взаимозачетом исключить два последних, из упомянутых отрезков, то получается, что всё остальное курсовой должен был проделать за те пять секунд, которые мы потратили на десять шагов по намастиченному паркету коридора, до момента появления того на другом конце.
У Филина, которого мы встретили на лестничные площадке, даже если бы он прыгнул с третьего этажа, только для того чтобы озадачить двух курсантов, все равно не было бы на то ни каких шансов. Один свободный полет в лестничном проеме ополовинил бы отпущенное ему время.
Логика оставляла нам два варианта. Либо, это был дубликат Филина, либо мы с Андрюхой, минимум минуты на три, зависли в пространстве времени пустого коридора.
У входа в класс нас встретил Петр – почтальон курса, матерый человечище по прозвищу Глыба. Он, как раз тащил в массы охапку свежих газет.
– Слыхали мужики чего пишут? Сегодня Мао умер …
