ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
КОРЕНЕВЩИНО – ЕЛЕЦ:
ПУШКИНСКО-БУНИНСКАЯ РУСЬ. Глава третья.
Иван Бунин
«Подражание Пушкину»
От праздности и лжи, от суетных забав
Я одинок бежал в поля мои родные,
Я странником вступил под сень моих дубрав,
Под их навесы вековые,
И, зноем истомлен, я на пути стою
И пью лесных ветров живительную влагу...
О, возврати, мой край, мне молодость мою,
И юных блеск очей, и юную отвагу!
Ты видишь - я красы твоей не позабыл
И, сердцем чист, твой мир благословляю...
Обетованному отеческому краю
Я приношу остаток гордых сил.
………………………………………………………………………………………………………………………….
«…Иногда эти места совершенно ничем не отличаются от сотен таких же мест. Взять хотя бы город Елец…Елец отчасти похож на Рязань, на бывший Козлов, на Липецк. Но в Ельце особенно сильно чувствуешь сотни раз описанные Буниным уголки России, её прелесть, дыхание её безграничных ржаных полей…Человек, проходя по земле, оставляет отчетливый след пребывания. Только память по своей немощи может стереть этот след, но, конечно, с трудом. Город, не связанный ни с каким воспоминанием, даже литературным, мёртв для меня. И, очевидно, для многих из нас».
КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ.
«Когда я вспоминаю о Родине, передо мной, прежде всего, встают Елец, Орел, а затем Москва, великий город на Неве, а за ним вся Россия!»
Константин П а у с т о в с к и й.
…Газетные, журнальные, альманашные публикации по пушкинско-бунинской теме далеко-далёких 1960-1970-х годов… Последующие монографические исследования 1980-2000-х годов: «От Бояна Вещего до Есенина», «Русское Подстепье – прародина А.С. Пушкина», «Липецкий венок А.С. Пушкину», «Липецкие тропы к Пушкину», «Кореневщино»… Недавние публикации:«Истоки и горизонты», «Родная культура», «Уроки духовности», «Сочувственное эхо. Венок Н. Гончаровой-Пушкиной»…
Бунинская Россия… Пушкинская Русь… Философско-психологическое размышление К. Паустовского «Думая о Пушкине»… -
«Просьба ответить: 1) Каково ваше отношение к Пушкину, 2) прошли ли вы через подражание ему и 3) каково было вообще его воздействие на вас?»
…Вообще давно дивлюсь: откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия, что общего с Пушкиным у «новой» русской литературы, — можно ли представить себе что-нибудь более противоположное, чем она — и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса? Дивлюсь и сейчас, глядя на этот анкетный листок. А потом — какой характерный вопрос: «Каково ваше отношение к Пушкину?»
Пушкинские Чтения… Бунинские Чтения… Паустовские Чтения… -
«А вот изумительно чудесный летний день дома, в орловской усадьбе. Помню так, точно это было вчера. Весь день пишу стихи. После завтрака перечитываю «Повести Белкина» и так волнуюсь от их прелести и желания тотчас же написать что-нибудь старинное, пушкинских времен, что не могу больше читать. Бросаю книгу, прыгаю в окно, в сад и долго, долго лежу в траве, в страхе и радости ожидая того, что должно выйти из той напряженной, беспорядочной, нелепой и восторженной работы, которой полно сердце и воображение, и чувствуя бесконечное счастье от принадлежности всего моего существа к этому летнему деревенскому дню, к этому саду, ко всему этому родному миру моих отцов и дедов и всех их далеких дней, пушкинских дней… Вышли стихи: «Дедушка в молодости»: Вот этот дом, сто лет тому назад…».
Ученики, студенты, курсанты, соискатели кандидатских и докторских ученых степеней и званий, культпросвет-работники… «Круглые столы»… Литературные вечера…
Константин Паустовский – о Пушкине:
«Каково было вообще его воздействие на вас?» Да как же это учесть, как рассказать? Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной — и так особенно — с самого начала моей жизни. Имя его я слышал с младенчества, узнал его не от учителя, не в школе: в той среде, из которой я вышел, тогда говорили о нем, повторяли его стихи постоянно. Говорили и у нас, — отец, мать, братья. И вот одно из самых ранних моих воспоминаний: медлительное, по-старинному несколько манерное, томное и ласковое чтение матушки: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…», «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…» В необыкновенном обожании Пушкина прошла вся ее молодость, — ее и ее сверстниц. Они тайком переписывали в свои заветные тетрадки «Руслана и Людмилу», и она читала мне наизусть целые страницы оттуда, а ее самое звали Людмилой (Людмилой Александровной), и я смешивал ее, молодую, — то есть воображаемую молодую, — с Людмилой из Пушкина. Ничего для моих детских, отроческих мечтаний не могло быть прекрасней, поэтичней ее молодости и того мира, где росла она, где в усадьбах было столько чудесных альбомов с пушкинскими стихами, и как же было не обожать и мне Пушкина и обожать не просто, как поэта, а как бы еще и своего, нашего?..».
«Когда я вспоминаю о Родине, передо мной, прежде всего, встают Елец, Орел, а затем Москва, великий город на Неве, а за ним вся Россия!» — признавался писатель в эмиграции. Как никто другой сумел он воплотить в прозе самобытную культуру, многовековой уклад, человеческие характеры ельчан.
Елец и окрестности блестяще описаны Буниным в романе «Жизнь Арсеньева», повести «Деревня», рассказах «Лёгкое дыхание», «Первая любовь», «Суходол». «Бунинским городом» назвал Елец Константин Паустовский в своей «Повести о жизни», таким видят его и современные туристы.
Пушкинский маршрут
Краеведы с грустью констатируют, что нет больше и здания постоялого двора в центре города (в XIX веке здесь проходила городская черта и стояла застава с полосатым шлагбаумом), в котором останавливался 5-6 мая 1829 года Пушкин по пути на Кавказ, в Арзрум. На этом месте на перекрёстке улиц Коммунаров и Горького (во времена Пушкина — Орловская и Рождественская) сейчас находится гостиница «Елец-интурист», так что традиции гостеприимства сохраняются.
«Дороги до Ельца ужасны», — сетовал поэт, въехавший в город со стороны Орла через село Казаки. Ну что поделать, не было ещё в то время федеральной трассы «Дон»..
О Ельце и ельчанах писали Леонид Андреев, Алексей Толстой, Константин Паустовский. Русский поэт-сатирик Дон-Аминадо в эмиграции мечтал «если б узкоколейка шла из Парижа в Елец…»; Маяковский в стихотворении «Небоскреб в разрезе» сравнивал «разбольшущий дом в Нью-Йорке» с тесными квартирками простых жильцов с дореволюционными домиками в Ельце. Своей «духовной родиной» город называли Василий Розанов и Валентин Распутин. Можно ещё долго рассказывать о роли этого древнего города с его «несметными церквями» в русской литературе, но лучше всё-таки приехать сюда и самим всё увидеть и почувствовать.
«…из пушкинского чистейшего родника…». - «…и соприсутствие Пушкина не оставляет меня ни днём, ни ночью…». Иван Бунин.
«Творчество Бунина несомненно вытекает из пушкинского чистейшего родника»,- отметил даровитый русский прозаик И.С. Соколов-Микитов, вспоминая о своём читательском восприятии тех страниц бунинской «Жизни Арсеньева», где автобиографический герой «открывает» окружающее через призму пушкинской поэзии («Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей души… …С Пушкина начиналась моя привязанность к книге, пробудилась неусыпная страсть к чтению… Это был тот мир, в котором я жил и родился, это была Россия, которую знал Пушкин, знал Толстой…»).
«Россия, которую знал Пушкин…»
Бунинский автобиографический повествователь размышляет о пушкинском феномене: «Когда он вошёл в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил её небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь, он со мной – и так особенно – и с самого начала моей жизни».
Пушкинская Россия – Бунинская Россия… «Опять всем нутром своим ощутил я эту самую Русь… опять сильно чувствовал, как огромна, дика, пустынна, сложна, ужасна и хороша она…» - бунинское признание-озарение.
Восприняв пушкинскую традицию, Бунин (как и Пушкин – тоже великий труженик), подвижнически преданный искусству, дал блестящие образцы поэзии, художественного слова. Он призывал к благоговейно-бережному отношению к слову, к языку.Обозревая прошлое человечества, поэт-гуманист возвышает свой голос в заиту цивилизации, в защиту слова («Молчат гробницы, мумии и кости. Лишь слову жизнь дана. Из древней тьмы, на мировом погосте Звучат лишь письмена. И нет у нас иного достоянья! Умейте же беречь, хоть в меру сил, В дни злобы и страданья, Наш дар бесценный – речь»).
Человек драматичной судьбы, даже в годы самых трагических своих заблуждений, находясь вдали от любимой земли, Бунин с трепетной нежностью писал о России, крепя и приумножая всесветную славу русского языка. Однажды приобщившись к притягательной красоте бунинского слога, на всю жизнь остаёшься под впечатлением чего-то праздничного, возвышенного, хотя и до слёз грустного. На кого не повеет «тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести»? Вместе с писателем мы «встречали и редкие мгновения правды» («Поздней осенью»), страдали за «молодой, замученный народ» («Новая дорога»), слышали радость в стенаниях гордой чайки, ставшей символом всепобеждающей, бескорыстной любви» («Велга»). Как истинный художник, Бунин неповторим в каждом своём произведении.
Раннее бунинское «Подражание Пушкину» («От праздности и лжи, от суетных забав Я одинок бежал в поля мои родные, Я странником вступил под сень моих дубрав, Под их навесы вековые. И, зноем истомлен, я на пути стою И пью лесных ветров живительную влагу… О, возврати, мой край, мне молодость мою И юных блеск очей, и юную отвагу! Ты видишь – я красы твоей не позабыл И, сердцем чист, твой мир благословляю… Обетованному отеческому краю Я приношу остаток гордых сил»).
«Обетованный отеческий край»… Бунинская Россия – Пушкинская Россия…
В «Автобиографических заметках» (1915) Бунин обращается к именам, фактам, событиям, явлениям, в русле которых мужало и совершенствовалось его природное дарование: «Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то другому, - больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что своё, - чаще всего любовное, - труднее…» Бунин выделяет особо п у ш к и н с к о е влияние («Потом пришла н а с т о я щ а я
л ю б о в ь к П у ш к и н у».
В газете «Возрождение» ( Париж, 1926, № 373, 10 июня) напечатано бунинское эссе «Думая о Пушкине». Фрагмент этого эссе вошёл ( в переработанном, «переплавленном» виде) в восьмую главу третьей книги «Жизнь Арсеньева»). Размышляя над вопросом анкеты («Каково ваше отношение к Пушкину, прошли ли вы через подражание ему», каково было вообще ваше воздействие на вас»), Иван Алексеевич замечает: «Вообще давно дивлюсь: откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия, что общего с Пушкиным у «новой» русской литературы, можно ли представить себе что-нибудь более противоположное, чем она – и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса?..»
Вопросы анкеты всколыхнули воспоминания разбередили душу («…долго сидел, вспоминал, думал. И о Пушкине, и о былой, пушкинской России, и о себе, о своём прошлом…»). Подражание классику («в самой ранней молодости подражал даже в почерке») уступило место более зрелому, глубинному, охватывающему всю натуру («…уже не подражания, а просто желание, которое страстно испытывал много, много раз в жизни, желание написать что-нибудь по-пушкински, что-нибудь прекрасное, свободное, желание, проистекавшее от любви, от чувства родства к нему, от тех светлых (пушкинских каких-то) настроений, что Бог порою давал в жизни»). Бунин вспоминает о лете в псковских лесах («… и соприсутствие Пушкина не оставляет меня ни днём, ни ночью, и я пишу стихи с утра до ночи, с таким чувством, точно все написанное я смиренно слагаю к его стопам, в страхе своей недостойности и перед ним, и перед всем тем, что породило нас…».
Кореневщинские и елецкие антоновские яблоки
«А н т о н о в с к и е я б л о к и» - один из философско-лирических шедевров Ивана Алексеевича Бунина. С 1900-го года (времени написания) бунинская новелла выдержала сотни тысяч изданий.
«… Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, - с дождиками в самую пору, в средине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето – осень ядреная»… Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, - непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их с сочным треском одно за другим, но уж таково заведение – никогда мещанин не оборвет его, а ещё скажет:
- Вали, ешь досыта, - делать нечего! На сливанье все мед пьют…».
Превосходная изобразительно-выразительная, художественно-психологическая пластика бунинского повествования… Деревенское утро… Прохладную тишину нарушает лишь квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок… Шалаш… Всюду сильно пахнет яблоками, здесь – особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке – посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякие истрепанные пожитки, вырыта земляная печка…
«Ядреная антоновка – к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит и хлеб уродился»…
Родные орловско-елецкие В ы с е л к и… Лирически-эмоционально одухотворенный автобиографизм повествования… Пропахшее антоновками утро… Ароматный день в окрестных садах… Окруженное мраком багровое пламя вечернего костра, «крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев»… - «А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и , пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому… Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!».
Неумолимое движение времени… Тревожная необратимость перемен… - «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб. Эти дни были так недавно, а меж тем мне кажется, что с тех пор прошло чуть не целое столетие»…
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
ПУШКИНСКО-БУНИНСКО-ЕСЕНИНСКОЕ…
«…Опять всем нутром своим ощутил я эту самую Русь… опять сильно чувствовал, как огромна, дика, пустынна, сложна, ужасна и хороша она…»
Иван Б у н и н.
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольёт мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь.
И, пожалуй, всякого спроси –
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси?
Сергей Е с е н и н.
Александр Трифонович Твардовский (у которого было тоже очень сложное отношение к Есенину), готовя девятитомное собрание сочинений Бунина, во вступительной статье скажет, что эмиграция стала «поистине трагическим рубежом в биографии Бунина», заявит, что порой Бунин доходил «до явных крайностей, как, например, в позднейшей оценке Брюсова, Блока, Маяковского, Есенина».
«За что эмиграция простила Есенина…»
…Вскрываю… читаю… Конечно!
Откуда же больше и ждать?
И почерк такой беспечный,
И лондонская печать…
…Я часто хожу на пристань
И, то ли на радость, то ль в страх,
Гляжу средь судов все пристальней
На красный советский флаг…
Сергей Е с е н и н. «Анна Снегина».
Сергей Есенин «отправил» в эмиграцию одну из самых любимых своих героинь.
Финальные строфы завершенной в январе 1925 года в Батуме поэмы «Анна Снегина».
Ночная летняя хмарь. Ни шатко, ни валко, «как встарь», «бегут говорливые дроги» («Дорога довольно хорошая, Равнинная тихая звень. Луна золотою порошею Осыпала даль деревень. Мелькают часовни, колодцы, Околицы и плетни. И сердце по-старому бьется, Как билось в далекие дни»).
Та самая мельница. Тот самый старинный приятель – мельник. Искренняя радость его:
- Голубчик! Вот радость! Сергуха! Озяб, чай? Поди, продрог? Да ставь ты скорее, старуха, На стол самовар и пирог… Эпико-романтический психологизм изображения происходящего. Изобразительно-выразительная пластика – в диалоге двух центральных персонажей: «- Сергунь! Золотой! Послушай!.. …И ты уж старик по годам… Сейчас я за милую душу Подарок тебе передам». – «Подарок?» - «Нет… Просто письмишко, Да ты не спеши голубок! Почти что два месяца с лишком Я с почты его приволок». - «Вы живы?.. Я очень рада… Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокой Покрыта береза и ель. Сейчас вот, когда бумаге Вверяю я грусть моих слов, Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов. Я часто хожу на пристань И, то ли на радость, то ль в страхГляжу средь судов все пристальней На красный советский флаг. Теперь там достигли силы. Дорога моя ясна… Но вы мне по-прежнему милы
Как родина и как весна».
Финал поэмы «Анна Снегина»: Письмо как письмо. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал. По-прежнему с шубой овчинной Иду я на свой сеновал. Иду я разросшимся садом, Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядам Погорбившийся плетень. Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: «Нет!» Далекие милые были!.. Тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, Но, значит,
Любили и нас.
В газете «Заря Востока» (Тифлис, 1924, № 713, 26 октября) было опубликовано стихотворение «Стансы»: Я о своём таланте Много знаю. Стихи – не очень трудные дела. Но более всего Любовь к родному краю Меня томила, Мучила и жгла. Стишок писнуть, Пожалуй, всякий может – О девушке, о звездах, о луне… Но мне другое чувство Сердце гложет, Другие думы Давят череп мне.
Иван Бунин пишет, что «случайно попались» ему «на глаза» «…эти хвастливые вирши… принадлежащие некоему «крестьянину» Есенину…». Чаще всего предельно объективный, Бунин в данном случае (в полемическом запале) утрачивает объективность, аттестуя автора столь задевших его «Стансов» «н е к и м «к р е с т ь я н и н о м» Есениным». Бунинская же аргументация покажет, что тот не впервые слышит о «некоем» авторе. Более того: позиция автора «Стансов», его «вирши» явно, по словам Бунина, «далеко не случайны… …целые идеологии строятся теперь на пафосе, родственном его «пафосу»… - Хочу я быть певцом И гражданином, Чтоб каждому, Как гордость и пример, Быть настоящим, А не сводным сыном – В великих штатах СССР.
Более того: в есенинских «виршах» Иван Бунин узрит выпад и по своему адресу. Автобиографический повествователь «Стансов» «надолго убежал» из Москвы (прежде всего из-за милиции, помещавшей его за всякий «пивной скандал» в кутузку-«тигулевку»). Приходилось «крестьянину»-москвичу спать на скамейке и «пьяным голосом читать какой-то стих о клеточной судьбе несчастной канарейки». Не исключена возможность, что это была бунинская «Канарейка».
Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам. Пускай бываю иногда я пьяным, Зато в глазах моих Прозрений дивных свет.
Иван Бунин саркастически замечает, почти дословно цитируя есенинские «Стансы»: «…он, плут, отлично знает, что говорит, когда говорит, что в его налитых самогоном глазах «прозрений дивных свет»: Я вижу все И ясно понимаю, Что эра новая – Не фунт изюму вам,
Что имя Ленина Шумит, как ветр, по краю, Давая мыслям ход, Как мельничным крылам.
Вертитесь, милые! Для вас обещан прок. Я вам племянник, Вы же мне все дяди. Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем, Понюхаем премудрость Скучных строк.
Александр Воронский, редактор «Красной нови», в критико-публицистическом эссе выразил неудовлетворённость эстетическим потенциалом очередного творческого эксперимента знаменитого лирика: «После… чудесных лирических стихов «Стансы» режут слух как гвоздем по стеклу… Хуже всего, что «Стансам» не веришь, они не убеждают. В них не вложено никакого серьезного искреннего чувства, и клятвы поэта звучат сиро и фальшиво… за внешней революционностью таится глубочайшее равнодушие и скука…». - Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку. Мелькают города, Как буквы на бумаге. Недавно был в Москве, А нынче вот в Баку. В стихию промыслов Нас посвящает Чагин.
В сущности, эти публицистико-«прозаические» строфы - стилевые проявления жанра
р е п о р т а ж а, очеркового, художественно-документального жанра. Репортажно-«экскурсионен» монолог Чагина (ему, напомним, и посвящены есенинские «Стансы»)…- И вечер по небу Рассыпал звездный куль. Но я готов поклясться Чистым сердцем,Что фонари Прекрасней звезд в Баку. Я полон дум об индустрийной мощи, Я слышу голос человечьих сил. Довольно с нас
Небесных всех светил – Нам на земле Устроить это проще. И, самого себя По шее гладя, Я говорю: «Настал наш срок, Давай, Сергей, За Маркса тихо сядем, Чтоб разгадать
Премудрость скучных строк».
В альманахе «Наши дни» (М. – Л., 1925, № 5) Есенин считает нужным включиться в полемику (стихотворением «1 мая»): Есть музыка, стихи и танцы, Есть ложь и лесть…
Пускай меня бранят за «Стансы» - В них правда есть.
За пафосно-декларативной бравадой лирического повествователя («Я видел праздник, праздник мая – И поражен. Готов был сгибнуть, обнимая Всех дев и жен») – эзоповский сарказм («Ну как тут в сердце гимн не высечь, Не впасть как в дрожь?»).
За умиляющим обывательское сердце риторико-поэтическим фейерверком («Куда поёдёшь, кому расскажешь На чье-то «хны», Что в солнечной купались пряже Балаханы?») – щедринская ухмылка («Стихи! Стихи! Не очень лефте! Простей! Простей!»). Есенинские тосты – тоже в сфере стилистики и психологии жанра сатиры: «первый … бокал вздымая… за Совнарком»; второй тост, «чтоб так, не очень вдрезину лечь… за рабочих под чью-то речь»: третий же тост – более нацелено-откровенен: «За то, чтоб не сгибалась в хрипе судьба крестьян».
За кажущейся лубочной плакатностью первомайского «гимна» («… как тут в сердце гимн не высечь… Гуляли, пели сорок тысяч и пили тож») – драматическая «диалектика души» страдающего, алчущего, взыскующего пассионария. Воистину трагедийна финальная строфа-четверостишие («Пей, сердце! Только не в упор ты, Чтоб жизнь губя… Вот потому я пил четвертый лишь за себя»).
«Священный долг не зарывать свой талант в землю…»
От праздности и лжи, от суетных забав
Я одинок бежал в поля мои родные,
Я странником вступил под сень моих дубрав,
Под их навесы вековые…
Иван Б у н и н. «Подражание Пушкину».
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть…
Сергей Е с е н и н. «Я покинул родимый дом…»
…Временное расстояние, отсеяв лишнее, высветило звёздные вершины, стоящие рядом: Блок, Бунин, Брюсов, Есенин, Белый, Маяковский…
Игорь Северянин в своих «Медальонах» создал философско-психологические, полемико-публицистически заострённые портреты своих наиболее выдающихся современников ( и среди них – Есенин, Бунин, Брюсов, Горький, Куприн, Белый, Блок).
Северянинский «Есенин» (1925) «в жизнь вбегал рязанским простаком, голубоглазым, кудреватым, русым, с задорным носом и весёлым вкусом, к усладам жизни солнышком влеком». Но чреватая ненастьями и бурями реальность обошлась весьма неласково с наделенным солнечно-лирическим даром «рязанским простаком» («…вскоре бунт швырнул свой грязный ком в сиянье глаз»). Социально-этический раздрай
деформировал талантливого, остро и глубоко чувствующего пассионария («Отравленный укусом змей мятежа, злословил над Иисусом, сдружиться постарался с кабаком…»). Болевым и трудным оказалось
«выпрямление» личности («В кругу разбойников и проституток, томясь от богохульных прибауток, он понял, что кабак ему поган…»). От «Москвы кабацкой», «Сукиного сына», «Хулигана» - к вечным
духовно-нравственным ценностям и идеалам («И Богу вновь раскрыл, раскаясь, сени неистовой души своей Есенин, благочестивый русский хулинган…»).
Примыкающий к этому северянинскому «Есенину» северянинский же портрет того же – 1925 года «Б у н и н»: В его стихах – весёлая капель, Откосы гор, блестящие слюдою,
И спетая берёзкой молодою Песнь солнышку. И вешних вод купель. Прозрачен стих, как северный апрель,То он бежит проточною водою, То теплится студеною звездою, В нем есть какой-то бодрый, трезвый хмель. Уют усадеб в пору листопада. Благая одиночества отрада.
Ружье. Собака. Серая Ока. Душа и воздух скованы в кристалле. Камин. Вино. Перо из мягкой стали. По отчужденной женщине тоска.
«Школой», «университетами» Сергея Есенина были «заря и звёзды», окружающая действительность, поэтическое творчество народа, мировая и отечественная классика. Одним из самобытнейших реалистов, с мощной новаторской дерзновенностью воспринявший и продолживший традицию «романтического реализма» минувшего был Иван Бунин. Его творчество – один из тех «перевалов», что ведут к художественным мирам ХХ столетия, в частности, к художественному миру Есенина.
Великий труженик, подвижнически преданный искусству, Бунин дал блестящие образцы поэзии, художественного слова. Он призывал к благоговейно-бережному отношению к слову, к языку. В годы первой мировой войны, обозревая прошлое человечества, поэт-гуманист возвышает свой голос в защиту цивилизации, в защиту слова
(«Молчат гробницы, мумии и кости. Лишь слову жизнь дана. Из древней тьмы, на мировом погосте звучат лишь письмена. И нет у нас иного достоянья!..»). Бунинский призыв («Умейте же беречь, хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бесценный – речь!») влился в поток откликов на грозные события, всколыхнувшие человечество (среди них – Есенин).
На склоне лет Иван Алексеевич Бунин обратился к своему рассказу «Бернар», заново отредактировал, стилистически откорректировал его. Новеллу эту считают как бы поэтическим завещанием великого русского писателя. В каждого человека вложен от рождения тот или иной талант, полагает Бунин, и вместе с дарованием – «священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что всё в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл».
Иван Алексеевич прожил восемьдесят три года, из них шестьдесят пять лет он с удивительным трудолюбием, ответственностью работал на благо отечественной словесности.
Творения Бунина – слава России. Бунинское наследие – гордость земли Русской. «Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звёздного сияния его одинокой страннической души», - говорил М. Горький.
Явление Бунина России ещё не осознано нами во всей полноте. Бунина – Мастера, Пророка, Чародея слова, Философа, Провидца. Бунин – оптимистичен, трагичен; горька и свята его любовь к Родине: Синий ворон от падали Алый клюв поднимал и глядел,А другие косились и прядали, А кустарник шумел, шелестел. Синий ворон пьёт глазки до донышка, Собирает по косточкам дань. Сторона ли моя, ты сторонушка, Вековая моя глухомань!
Человек драматической судьбы, даже в годы самых трагических своих заблуждений, находясь вдали от любимой земли, Бунин с трепетной нежностью писал о России, крепил и приумножал всесветную славу русского языка. Однажды приобщившись к притягательной красоте бунинского слога, на всю жизнь остаёшься под впечатлением чего-то праздничного, возвышенного, хотя и до слёз грустного. На кого не повеет «тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах мёда и осенней свежести»? Вместе с писателем мы «встречали и редкие мгновения правды» («Поздней ночью»), страдали за «молодой, замученный народ» («Новая дорога»), слышали радость в стенаниях гордой чайки, ставшей символом всепобеждающей, бескорыстной любви («Велга»). Как истинный художник, Бунин неповторим в каждом своём произведении. Это как раз тот уровень мастерства, которого достигли отнюдь не многие его современники (среди них – Сергей Есенин).
«Литературный пролетарий» Иван Бунин
и «крестьянин» Сергей Есенин
…Когда ж, замученный страстями,
Умрешь ты с голоду, цветами
Могильный холм твой обовьют…
Иван Б у н и н. «Поэт».1886.
Он пишет песню грустных дум,
Он ловит сердцем тень былого.
И этот шум, душевный шум
Снесёт он завтра за целковый…
Сергей Е с е н и н. «Поэт».1910-1912.
С юных лет познал Иван Бунин горести лишений и скитаний, и здесь он видел и чувствовал многое «созвучное» с трудной судьбой предшественников, вынужденных рано покидать «родное гнездо»: Ту звезду, что качалася в тёмной воде Под кривою ракитой в заглохшем саду, - Огонёк, до рассвета мерцавший в пруде, Я теперь в небесах никогда не найду. В то селенье, где шли молодые года, В старый дом, где я первые песни слагал, Где я счастье и радости в юности ждал, Я теперь не вернусь никогда, никогда…
Эти бунинские строки, как бы предсказывавшие «страннический» путь поборника добра и справедливости, очень любил Алексей Максимович Горький, высоко ценивший Бунина как поэта и прозаика.
Старший современник Есенина, Бунин отразил события и реалии, которые оказались и в поле зрения отрока из рязанского приокского села Константинова.
Юный Бунин в 1886 году написал стихотворение «Поэту», в котором выразил своё понимание предназначения человека, посвящающего себя искусству: Поэт печальный и суровый,
Бедняк, задавленный нуждой, Напрасно нищеты оковы Порвать стремишься ты душой!..
Нужда ещё не раз отравит Минуты светлых дум и грез…
Бунинские строки в чём-то созвучны «Поэту» (1879) Ивана Захаровича
С у р и к о в а: Поэт! Трудна твоя дорога, На ней ты радости не жди: Тебе страдать придётся много И много слёз скопить в груди. Но если ты призванью верен – Иди! Борьбу веди со тьмой:
Будь сердцем чист, нелицемерен И песни искренние пой…
Отроческий есенинский «Поэт» (1910-1912) «мыслит страшный путь», «но ясных грёз его краса горит в продуманных картинах». Другой есенинский «Поэт» (1912) чужд бунинского (в его «Поэте») пессимизма, в нём – напористость, дерзость активной личности: Тот поэт, врагов кто губит, Чья родная правда мать, Кто людей, как братьев, любит И готов за них страдать.
Он всё сделает свободно, Что другие не могли. Он поэт, поэт народный, Он поэт родной земли!
Отпрыск древнедворянского, но о с к у д е в ш е г о рода, давшего поэта В.А. Жуковского и поэтессу А.П. Бунину, Иван Бунин в юности обречен был вести образ жизни «литературного пролетария», разночинца. Нравственные и эстетические симпатии и антипатии раннего Бунина близки воззрениям разночинцев-демократов. Вот, например, его стихотворение «Родине» (1891):
Они глумятся над тобою, Они, о родина, корят Тебя твоею простотою, Убогим видом чёрных хат. Так сын, спокойный и нахальный, Стыдится матери своей – Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей. Глядит с улыбкой состраданья На ту, кто сотни вёрст брела
И для него, ко дню свиданья, Последний грошик берегла.
Трагическая судьба «богатырей» русской литературы:
«…старшие братья Есениных, их предшественники…»
«…Ведь и до Есенина… …во веки веков процветала на Руси белая горячка, в припадках которой и вешаются и режутся…»
Иван Б у н и н.
Так всегда, как в пьяную пирушку,
Когда свершается всех дней круговорот,
Любой из нас, приподнимая кружку,
В нее слезу нечаянно прольет.
Мы все устали. Да, устали очень.
И потому наш голос за тобой
За васильковые смеющиеся очи
Над недовольною и глупою судьбой.
Сергей Е с е н и н. 1925.
Резкие слова Ивана Бунина в адрес Есенина и Е с е н и н ы х (хотели бы мы этого или не хотели) нельзя обходить, замалчивать, просто игнорировать. При этом нельзя фактически
ф а л ь с и ф и ц и р о в а т ь их смысл, то вырывая из историко-культурологического, цивилизационно-ментального контекста, то «монтируя» в откровенно (или завуалированный дефинициями) конъюнктурный контекст.
Только ли «б е л о й г о р я ч к о й» объяснял сам Бунин трагизм судеб
п р е д ш е с т в е н н и к о в Есенина и Есениных?
Есть необходимость обратиться к фактам биографии р а н н е г о Бунина,
Бунина з р е л о г о периода творчества и п о з д н е г о Бунина.
Поразмышляем над таким фактом. Один из героев бунинской «Деревни» взволнованно восклицает: «Боже милостивый! Пушкина убили, Лермонтова убили, Писарева утопили… Рылеева удавили, Полежаева в солдаты, Шевченку на десять годов в арестанты законопатили… Достоевского к расстрелу таскали, Гоголь с ума спятил… А Кольцов, Никитин, Решетников, Помяловский, Левитов?..»
В годы эмиграции Иван Алексеевич «опустит» этот весьма красноречивый монолог своего экзальтированного героя…
Вместо этого появятся «мемуарные» суждения о есенинских «предшественниках» (А.И. Левитове, Н.В. Успенском), рисующие персонажи архикарикатурные: «… однажды Левитова подобрал в такой грязи… Выхожу раз утром, а он ходит по гостиной, - и мочится на кресла, диваны… Все, мною рассказанное о Левитове и Успенском, сущие, конечно, пустяки по сравнению с той чудовищной низостью, до которой дошли прозаики из острожников и полотеров…».
Как информацию к размышлению читателей, постараюсь объективно проследить отношение Ивана Алексеевича Бунина к тому же Александру Левитову, к тому же Николаю Успенскому, к тому же Глебу Успенскому, к тем же поэтам-с у р и к о в ц а м.
Это позволит нам уйти от дилетантских пережевываний избитых цитат, от экзальтированных передёргиваний «фанатами» фактов из деяний того или другого «подзащитного» классика.
Ведь если мы ограничимся (а это чаще всего и случается) лишь смачным цитированием «белогорячечного» приключения того же Левитова, то историко-литературная панорама будет загромождена ложно-сенсационным хламом. В числе «предшественников» Есенина и Есениных окажется (благодаря псевдожурналистской подтасовке- «информации») личность весьма непочтенная…
А знаете ли вы, мой многоуважаемый читатель, истинное (а не случайно-полемическое) отношение, например, Бунина к Левитову? Специально выделю курсивом бунинские слова: «Теперь о Левитове никто не помнит, не знает, а он был когда-то в первых рядах русской литературы, и был не случайно, а с полным основанием…».
Что особенно важно – от литературного наследия Левитова идут «нити» к творчеству писателей ХХ века. Ждёт своего исследования проблема «Горький и Левитов». Ещё А.Скабичевский констатировал известное родство горьковских и левитовских героев. Ю.Айхенвальд называл Левитова «предтечей Максима Горького». Возникала, хотя и лишь в плане постановки вопроса, тема «Чехов и Левитов». Критик А. Измайлов в своё время заявил, что Левитов пишет, «как бы пророчествуя об акварельных томах Чехова». Яркое лирическое дарование Левитова нашло своего поклонника в лице Ивана Бунина.
А.И. Левитов и другие талантливые писатели-демократы, представители «малой классики», способствовали пробуждению и активизации творческой энергии, художественной инициативы писателей, призванных поэтически отразить бурно изменившуюся жизнь нового ХХ столетия; литературное наследие Гл. и Н. Успенских,
В. Слепцова, Ф. Решетникова, Н. Помяловского, А. Левитова находится в несомненной преемственной связи с творчеством М.Горького, А. Серафимовича, С. Подъячева,
И. Вольнова и целого ряда других писателей демократической ориентации, начавших свой творческий путь на «сгибе эпох».
Творчество Гл. Успенского и Ф. Решетникова нашло своего ценителя в лице Сергея Есенина.
«…Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни, - так отвечал Есенин на предложенную ему анкету о писателе-предшественнике. – Мне кажется, что никто ещё так не понял своего народа, как Успенский…».
Беллетристы-демократы с их драматическими судьбами и своеобразными жанровыми поисками заинтересовали и Бунина, стремившегося постичь «русскую душу, её своеобразные сплетения, её светлые и тёмные, но почти всегда трагические основы». Всё это отразилось в судьбе, как говорил Бунин, «Есенина и Есениных».
Наряду с Левитовым серьёзный интерес вызывал у Бунина Глеб Успенский. Сильно заинтересовал его не только как личность, но и как художник Николай Успенский,представлявшийся Бунину «одним из первых и крупнейших народных писателей, совершенно особой, своеобразной школы, зародившейся в шестидесятых годах» (выделено нами – В.Ш.). Подчеркнём характерное обстоятельство: Бунин обращает внимание на Н, Успенского прежде всего как на представителя особой литературной школы, плодотворно функционировавшей в беллетристике 60-х годов Х1Х века.
Ряд суждений, проливающих в интересующем нас плане свет на некоторые нуждающиеся в выяснении вопросы, находим мы в статье «Памяти сильного человека», посвященной И.С. Никитину, где Бунин метко подмечает те черты творческой индивидуальности поэта, которые, в сущности, типологически родственны целому ряду писателей из народа, таках, как Левитов, Воронов, Слепцов, Помяловский и другие разночинцы. Обнаруживая глубинную, органическую связь Никитина с народной традицией, Бунин рассматривает его творчество в русле демократической беллетристики середины девятнадцатого века.
С именами Никитина, Решетникова, Помяловского, Левитова мы встречаемся в повести т «Деревня», в которой особенно чувствуется преемственная связь Бунина с беллетристами-шестидесятниками.
Имя Ф. Решетникова – в «Жизни Арсеньева», где после рассказа об аресте Георгия есть строки, представляющие собой размышление повествователя по поводу ошеломившего его события: «В чём заключалась «деятельность» брата и как именно проводил он свои университетские годы, я точно не знаю. Знаю только, что деятельность эта началась ещё в гимназии…». И далее: «Что побуждало брата, превосходно кончившего и гимназию и университет только в силу своих совершенно необыкновенных способностей, весь жар своей молодости отдавать «подпольной работе»? Горькая участь Пилы и Сысойки? Несомненно, читая о ней, он не раз прослезился. Но почему же, подобно всем своим соратникам, никогда даже не замечал он ни Пилы, ни Сысойки в жизни, в Новосёлках, в Батурине? Во многом, во многом он был сын своего отца, недаром говорившего после двух-трёх рюмок водки:
- Нет, отлично! Люблю выпить! Замолаживает!».
Примечательно, что «упрёк последышам революционного народничества» Бунин бросает, опираясь на образы беллетриста-демократа Ф.М. Решетникова, признавая их несомненное типическое значение, их жизненность.
Образ одного из таких «последышей», не замечающего в реальной действительности Пилы и Сысойки, хотя и игравшего в либеральность и народолюбие, выведен в бунинском рассказе «Вести с родины» (1895). Герой рассказа Волков состоит членом сельскохозяйственного общества, одного из тех обществ, которые, ввиду своей практической бесполезности, были в своё время предметом постоянных атак сатирических журналов (вспомним юмористические очерки М.А. Воронова и А.И. Левитова, других журналистов-сатириков). Бунин рисует «прозрение своего героя, переоценку им многого из прошлого и настоящего. Волков читал в газетах, что люди пухнут от голода, что целыми деревнями уходят они побираться. Либерально настроенный, убежденный в своём «народолюбии», он даже покупал всякие сборники «в пользу голодающих от неурожая». Но «те, пухнущие от голода, казанские мужики не отделялись от газетных строк». Впоследствии в «Жизни Арсеньева» Бунин ещё раз подчеркнёт этот книжный филантропизм людей, игравших в народность, либеральность. Такие люди, как Георгий в «Жизни Арсеньева» (или Волков в «Вестях с родины»), могли даже прослезиться над страницами о горестях Пилы и Сысойки, над бедами пухнувших от голода мужиков. Но эти мужики «не отделялись от газетных строк». Сочувствие им не выходило за рамки пассивных отвлечённо-гуманистических рассуждений.
Трагедия друга детства заставила Волкова встряхнуться, «задела за живое». Вспомнились ему отроческие забавы, учение у солдата Савелия (кстати, здесь правомерно подчеркнуть возможность известного сближения с левитовскими «Уличными картинками – ребячьими учителями»). Показав некую «общность» детства и отрочества барчука и крестьянского сына, писатель подчёркивает затем контрастную разность их жизненных путей в последствии. Митя уезжает в гимназию. Мишка остаётся в деревне. Разные судьбы: «В гимназии он стоял на актах и ждал книжки с золоченым переплетом, а Мишка в это время стоял с плетушкой колоса около риги… Митя в бессознательном веселье упивался на первых студенческих вечеринках, а Мишка был в это время уже… мужик, обремененный горем и семьею…». И вот – весть с родины. Жуткие строки: «У Мишки прежде умер ребенок, а на первой неделе и сам он – от голодного тифа…». Перед Волковым проходят картины недавних вероятных деревенских событий: «И вот он умер, и в распутицу для него ездили в село за тесом на гроб. Максим, колесник, сколотил этот гроб, и в него положили детски-худое тело Мишки… У него и раньше были узкие плечи, худощавое лицо… Но ещё худее стал он, когда его, в белой новой рубахе, клали в гроб. И наутро этот гроб поставили на розвальни и повезли по весенним полям в село…».
От этого рассказа – прямой путь к «Соснам» (1901), новелле, весьма характерной для выявления особенностей крестьянской темы у Бунина. Сосны, именем которых названо произведение, прекрасны своей могучей и простой красотой, прекрасны, как жизнь человека-труженика, «настоящего лесного крестьянина-охотника», который достойно прошёл «тяжелую лесную дорогу» горемычного своего бытия. «Был в батраках у жизни» Митрофан; «мачтовые сосны» тоже неизменные труженики: нужны на суше и на воде, обеспечивают они бедолагам-мужикам «сосновый» хлебушек, без «сосновой тесины» не проводишь горемыку в последний путь. Искони, с мифических времён, породнился простой человек с лесом, со звонкой корабельной сосной: «…намаявшись за день, поевши «соснового» хлебушка с болотной водицей, спят теперь по Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти которых ты, господи, веси!» - раздумчиво говорит повествователь. Сказочными витязями пришли почтить усопшего могучие деревья: «Мачтовые сосны, высоко поднявшие на своих глинисто-красноватых голых стволах зелёные кроны, тесной дружиной окружали с трёх сторон пригорок». Заключают новеллу многозначительные строки философского раздумья: «Отдалённый, чуть слышный гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни…». Мотив социального обличения поэтически подменяется Буниным философским мотивом жизни и смерти, раздумьями о смысле человеческого бытия, о предназначении человека на земле. В этом плане возникает необходимость привлечь для осмысления творческой позиции, мировоззрения Бунина одно из его произведений поэтического жанра, в частности, стихотворение «П у с т о ш ь» (1907):
Мир вам, в земле почившие! – За садом Погост рабов, погост дворовых наших: Две десятины пустоши волнистой От бугорков могильных. Ни креста, Ни деревца. Местами уцелели Лишь каменные плиты, да и то Изъеденные временем, как оспой… Теперь их скоро выберут – и будут
Выпахивать то пористые кости, То суздальские чёрные иконки…
Поэт прослеживает историю рабства – крепостничества, не закрывая глаза на самые неприглядные стороны феодальной неволи: Мир вам, давно забытые! – Кто знает Их имена простые? Жили – в страхе, В безвестности – почили. Иногда В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал Однообразный бабий плач – и снова Шли дни труда, покорности и страха… Теперь от этой жизни уцелели Лишь каменные плиты. А пройдёт Железный плуг – и пустошь всколосится Густою рожью. Кости удобряют…
Заключительная строфа стихотворения даёт несколько неожиданную трактовку возмездия за былые злодеяния крепостников-феодалов. Лирический герой, во многом выражающий взгляды автора, говорит о совершившемся искуплении грехов-преступлений: Мир вам, неотмщённые! – Свидетель Великого и подлого, бессильный Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,
Я, чьё чело отмечено навеки Клеймом раба, невольника, холопа, Я говорю почившим: «Спите, спите! Не вы одни страдали: внуки ваших Владык и повелителей испили Не меньше вас из горькой чаши рабства!»
«Оскудение», «запустение», «пустоши» не только на «погосте рабов, погосте дворовых», но и в самих усадьбах – «гнёздах» - вот веление карающего рока, историческое возмездие.
В стихотворении «Пустошь» (как и в ряде других бунинских произведений поэтического и прозаического жанров) звучат мотивы, перекликающиеся (хоть часто и полемически) с поэтическими образами, созданными писателями-разночинцами. Вот, например, левитовское ( напомним о большом интересе Бунина к сочинениям А.И. Левитова) лирическое отступление о пустоши из «Степной дороги днём»: «Стоит мать, - говорит песня, - у подгорного придонского ключа и ведёт с ним такую речь: «Каким бы шумным валом, ключ, ни валила вода твоя из-под камня, всё ей не заглушить моего лютого горя. Моего вдовьего, последнего сына мир отдал в солдаты, а дочь, по барскому приказу, увезли в новые деревни, в Самару, а то там, говорят, невест нет, а я говорю и плачу об этом, что ей там женихов нет. Давно уж я, вспоминаючи свой последний конец, просватала ее за милого жениха, чтобы навсегда ей быть в родимых местах. Знать, придётся мне умереть одинокой, без детушек, знать, некому будет сделать вдовий гроб. Обрушится после меня большая изба наша, дедом из толстого леса срубленная, крапивой зарастёт огород, и на нашем, родимом насиженном месте ляжет унылая пустошь».
Страшные времена рабства…
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал
Однообразный бабий плач – и снова
Шли дни туда, покорности и страха…-
Так воспринимает былое лирический герой Бунина.
Писатели-разночинцы совершенно по-другому художественно отражали действительность крепостнического мира.Топор и огонь нередко подстерегали деспотов и насильников, хотя черты смирения, «покорности и страха», действительно были присущи многим селянам. Тот же Левитов высмеивает угодничество и лакейство Максима Петровича, готового вернуться в добровольное рабство («Насупротив»), Анчелюста, который «по своей рабской заслуге дворецким был» («Степные выселки»). Петруша Иванов из «Моей фамилии» утрачивает своё восхищение перед железными мускулами отца сразу же, как убеждается в том, что его могучий родитель – обезличенное существо, неспособное постоять за себя перед «белобрысым маленьким барином». Симпатии Левитова, как и других разночинцев, на стороне бунтарей, сбрасывающих с себя путы умилявших бунинского лирического героя смирения, покорности и страха. «Добрые молодцы» из «Аховского посада» предпочитают разбойничью вольницу крепостной неволе. Сын дьяка («Степная дорога ночью») обидчика-барича схватил за грудь да об земь его грянет, «так даже стон пошёл». Левитов признаётся, что ему отраднее видеть бедность «московских девственных улиц», нежели покойное и сытое довольство жизнью, потому что бедность «рычит и щетинится», когда ей покажется не очень просторно и не очень сытно в ее темных и тесных берлогах». Левитовский рассказчик (повесть «Накануне Христова дня») негодует: «Эх, жаль умер Липатка! Кабы на эти перекладины повесить его заместо весов, хорошо было бы, потому, глядя, как родитель качается, не стал бы, может, сынок плутовать да кровь нашу мужицкую пить!..».
Левитов, как и другие разночинцы, здесь, естественно, ближе к Горькому, Серафимовичу ,Подъячеву, Вольнову (да и к Есенину, с тем же его «Пугачевым»), чем к Бунину.
«Деревня» писателей-народников… Бунинская «Деревня»… Есенинская «Деревня»…
«…мужик опять будет на первом месте или, вернее, не мужик, в узком смысле этого слова, а душа мужицкая, славянская…»
Иван Б у н и н.
…Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?..
В этих строчках – песня, в этих строчках –
слово.
Потому и рад я в думах ни о ком,
Что читать их может каждая корова,
Отдавая плату теплым молоком.
Сергей Е с е н и н. «Я иду долиной. На затылке кепи…»
В рассказах и очерках 90-х годов, в «Деревне», «Суходоле» Бунин дал глубоко реалистическое поэтическое толкование «крестьянской» и «разночинской» темы, Новаторски развивая традиции писателей-предшественников, разрабатывавших эту тему, Бунин создал в высшей степени оригинальные художественные полотна, одухотворённые
гуманистическим пафосом.
Следует отметить эволюцию писателя в характере изображения людей из народа, крестьян и разночинцев, своеобразный «перевал» в творчестве Бунина. Это был «перевал», знаменующий собой дальнейшее освоение Буниным психологического анализа, пластики. В ранних бунинских опытах образы простых людей даны, если можно так сказать, пунктирно, силуэтно: бегло упоминаются чабаны, забившиеся в «свои гомеровские хижины вместе с козами и овцами»; проскальзывает упоминание о дровосеках, «сброшенных с гор зимней бурей»; вскользь говорится о том, как «спят в долинах, в своих маленьких хижинах маленькие люди». В последующих своих произведениях Бунин даст как бы крупным планом некоторых своих «маленьких людей»,
Покажет их сложный духовный мир, их умение «чувствовать» не менее глубоко, чем обладатели «голубой крови».
Освоение Буниным традиций предшественников носило полемический, порой резко критический по отношению к другим писателям характер. Но Бунин, создавая самобытные, новаторски неповторимые произведения, проявлял неизменный интерес к беллетристам-разночинцам Х1Х века. Говоря о своих творческих планах, Бунин писал в 1913 году: «Будут в этой книге и иного рода рассказы – любовные, «дворянские» и даже, если хотите, «философские». Но мужик опять будет на первом месте или, вернее, не мужик, в узком смысле этого слова, а душа мужицкая – русская, славянская. Я с великим удовольствием поставил бы эпиграфом к этой книге один из последних заветов Гл. Успенского: «Смотрите на мужика… Всё-таки надо… Надо смотреть на мужика!..» Да, боюсь, дам повод суживать мои задачи» (выделено нами – В.Ш.).
Сергей Есенин несколько позднее ( а именно – в 1915-ом) также, заявляя о своих
философско-психологических и эстетических пристрастиях, скажет: «Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни… Успенский показал нам жизнь народа… без всякой рисовки… Он показал его не с одной стороны, а со всех…»
(выделено нами – В.Ш.).
Бунинское и есенинское - новаторское –
«подражание Пушкину»
…Обетованному отеческому краю
Я приношу остаток гордых сил…
Иван Бунин. «Подражание Пушкину».
…Чтоб и моё степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть…
Сергей Е с е н и н. «Пушкину».
«Творчество Бунина несомненно вытекает из пушкинского чистейшего родника», - отметил даровитый русский прозаик И.С. Соколов-Микитов, вспоминая о своём читательском восприятии тех страниц бунинской «Жизни Арсеньева», где автобиографический герой «открывает» окружающее через призму пушкинской поэзии («Пушкин был для меня в ту пору полинной частью моей души… … С Пушкина началась моя привязанность к книге, пробудилась неусыпная страсть к чтению… Это был тот мир, в котором я жил и родился, это была Россия, которую знал Пушкин, знал Толстой…».
Бунинский автобиографический герой размышляет о пушкинском феномене: «Когда он вошёл в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил её небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной – и так особенно – и с самого начала моей жизни».
Бунинское «П о д р а ж а н и е П у ш к и н у»: От праздности и лжи, от суетных забав
Я одинок бежал в поля мои родные, Я странником вступил под сень моих дубрав, Под их навесы вековые. И, зноем истомлен, я на пути стою И пью лесных ветров живительную влагу… О, возврати, мой край, мне молодость мою И юный блеск очей, и юную отвагу! Ты видишь – я красы твоей не позабыл И, сердцем чист, твой мир благословляю… Обетованному отеческому краю
Я приношу остаток гордых сил.
В двадцатый век русская литература вошла с именем Пушкина, столь дорогим для века девятнадцатого. «Пушкин в ХХ столетии» - тема особая, по своей масштабности и универсальности уникальная. В многогранности и многомерности аспектов этой темы нас интересует одна сторона вопроса, а именно то, что восприняла от Пушкина демократическая литература (литература «разночинцев»). Пушкин сыграл решающую роль в творческой судьбе разночинцев-демократов. Пушкинское «присутствие» ощутимо в художественном развитии России всех этапов её исторического пути. Во всй ужесточающейся идейной и эстетической полемике разных литературно-общественных эпох делались попытки «заслонить» великое имя другими именами. Из лагеря «чистого искусства» убеждали, что к «зырянам Пушкин не придёт». Жмвая реальность, развитие общественного движения, рост самосознания людей из народных низов опрокинули реакционные и консервативные домыслы. Пушкин пришёл к читателю-демократу, пришёл к «мужику», как пришли к нему Лермонтов и Гоголь, Тургенев и Толстой, Достоевский и Чехов. Факты живейшего общения Пушкина и его преемников с разночинно-демократическим читателем могли бы составить солидные тома. Приведём лишь несколько из них, как бы «пунктирно» обозначив характер и направление преемственности пушкинских традиций.
Напомним замечательный эпизод из «Дворянки» (столь чтимого Буниным) А.И. Левитова: юные герои-разночинцы постигают «мучительную прелесть Пушкина».
Н. Тан (В. Богораз), поэтически суммируя отношение своих современников к великому поэту, говорил о значении его для России накануне революционных событий нового, ХХ столетия. Лирический герой художника – пассионария подмечает, что «ролждается отклик» музе Пушкина в «рабочей казарме», «мужицкой избе», как «лткрывается вход» гениальному слову « под эти соломой повитые крыши» («А.С. Пушкину»).
Выше мы уже цитировали И.С. Соколова-Микитова, напоминавшего, что творчество Бунина без всякого сомнения «вытекает из пушкинского чистейшего родника». На примере Бунина Соколов-Микитов раскрывает животворное, целительное и очистительное действие «пушкинского чистейшего родника» на духовно-эстетический процесс первых десятилетий ХХ века, когда красота подлинного искусства замутнялась многими чуждыми привнесениями. Великие традиции помогли Бунину и его современникам достойно служить отечественной литературе: « В писаниях своих Бунин не лгал, как не лгали Толстой, Пушкин и Гоголь». Имя Пушкина Соколов-Микитов связывает с Россией, с именами величайших сынов её. Писатель проникновенно рассказывает о читательском восприятии тех страниц бунинской «Жизни Арсеньева», где автобиографический герой «открывает» окружающее через призму пушкинской поэзии («Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей души…»). В художественно-документальном очерке «Книга в моей жизни» обращает на себя внимание исповедальное признание самого Соколова-Микитова: «С Пушкина началась моя привязанность к книге, пробудилась неусыпная страсть к чтению». Характеризуя свой путь в литературу, свои демократические симпатии и антипатии, окружающий его мир народной поэзии, незамысловатой красоты русской природы, столь восхищавшее его трудолюбие земледельца-работника («крестьянская ладная работа, священное отношение к настоящему хлебу, к земле»), Соколов-Микитов пишет: «это был тот мир, в котором я жил и родился, это была Россия, которую знал Пушкин, знал Толстой».
Величие пушкинского гения – в том, что он неудержимо возбуждал процесс создания прекрасного, новаторское «рождение» всё новых и новых качеств, явлений. В Лермонтове, Гоголе, Толстом, Достоевском, Некрасове, Чехове, Короленко, Горьком, в их открытиях обрели новую силу художественно-эстетические прозрения автора «Евгения
Онегина», «Повестей Белкина», «Капитанской дочки», «Дубровского».
Не случайно разночинцы-демократы ставили эти имена. Тот же А.И. Левитов и его герои-разночинцы открывают для себя как «мучительную прелесть Пушкина», так и «мрачно-величавое уныние Лермонтова», так и «великие тайны горького гоголевского смеха».
Трудно переоценить роль А.С. Пушкина в становлении, формировании Сергея Есенина как художника слова, мастера русского языка.
Пушкин и Есенин… «Всё, что связано с именем Сергея Александровича Есенина, дорого нам, это наша общенациональная святыня. Думая о солнечном даре Пушкина, я невольно прихожу в мыслях к Есенину», - мудро и весомо сказал С. Т. Конёнков.
Пушкин и Есенин… Соотношение этих двух творческих судеб, двух величественных и непревзойденных вершин русской поэзии помогает уяснить направление и развитие отечественной литературы, движение эстетической мысли Х1Х и ХХ (а теперь уже – ХХ1) столетий.
«Мечтая о могучем даре» великого предшественника, Есенин говорил: «Из поэтов мне больше всего нравился Лермонтов и Кольцов. Позднее я перешёл к Пушкину… Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба, немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскрёбы, которые дали нам пока только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова…».
Сергей Есенин признавался: «Пушкин – самый любимый мною поэт. С каждым годом я воспринимаю его всё больше и больше как гения страны, в которой я живу». - Я тоже рос, Несчастный и худой, Средь жидких, Тягостных рассветов. Но если б встали всеМальчишки чередой, То были б тысячи Прекраснейших поэтов. В них Пушкин, Лермонтов,Кольцов,
И наш Некрасов в них, В них я…
Величие пушкинского гения в том и состоит, что он неудержимо возбуждал процесс созидания прекрасного, новаторское «рождение» всё новых и новых качеств.
Есенин выдвинул высокий критерий постижения Пушкина («Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант». ХХ век, по мысли Есенина, оказался подготовленным к постижению и полноценному отражению открытий Пушкина («…только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной походки»
В есенинских высказываниях о Пушкине, соотнесённых с его художественной практикой, логичен вывод: «В смысле формального развития теперь меня тянет всё больше к Пушкину».
«Письмо к сестре» - есенинская исповедь 1925 года: О Дельвиге писал наш Александр,
О черепе выласкивал он строки. Такой прекрасный и такой далёкий, Но всё же близкий, как цветущий сад! Привет, сестра! Привет, привет! Крестьянин я иль не крестьянин Ну как теперь ухаживает дед За вишнями у нас в Рязани? Ах, эти вишни, Ты их не забыла?
И сколько было у отца хлопот, Чтоб наша тощая кобыла Выдергивала плугом корнеплод.
Отцу картофель нужен. Нам был нужен сад. И сад губили. Да, губили, душка! Об этом знает мокрая подушка Немножко… семь… Иль восемь лет назад.
Варьируя «пушкинскую тему», Есенин говорил о полноте, ценности, красоте земного бытия («Цвела черёмуха, цвела сирень. И каждую берёзку обнимая, я был пьяней, чем синий день»). Почти «языческая» радость бытия – у лирического героя («Берёзки!
Девушки-берёзки! Их не любить лишь может тот, Кто даже в ласковом подростке Предугадать не может плод»). Но оптимистическое начало сопряжено с драматическим, даже трагическим:
Сестра! Сестра! Друзей так в жизни мало! Как и на всех, На мне лежит печать…
Коль сердце нежное твоё устало, Заставь его забыть и замолчать.
Пушкин, пушкинская эпоха, продолжатели пушкинского дела, пушкинское озарение, пушкинское бессмертие – круг раздумий лирического героя.
Трагическая судьба поэта, трагическая судьба человека в подлунном мире. Вечные вопросы, вечные проблемы, вечные загадки мироздания… - Ты Сашу знаешь. Саша был хороший.
И Лермонтов Был Саше по плечу. Но болен я… Сиреневой порошей Теперь лишь только
Душу излечу. Мне жаль тебя. Останешься одна, А я готов дойти Хоть до дуэли. «Блажен, кто не допил до дна». И не дослушал глас свирели. Но сад наш!.. Сад… Ведь и по нем весной Пройдут твои Заласканные дети. О! Пусть они Помянут невпопад, Что жили… Чудаки на свете…
Сам Есенин пишет примечание, где указывает слова Пушкина, использованные в «Письме сестре».
