Помнится из школьного детства, в начальных классах одной из самых любимых книг детворы был сборник рассказов о добром дедушке Ленине и его верных соратниках. Автора сего священного писания я точно назвать не могу, вроде бы Бонч-Бруевич. Умиление вызывал жилец Горок своего имени. Выходя в рощу за дичью, он забывал, для чего у него на плечевом ремне ружьё. Присев на пенёк, забывчивый охотник самозабвенно, пока красные и белые глушили друг друга пушечным грохотом на фронтах Гражданки, слушал в мирной тишине буржуйских рощ щебет и пение птиц. Наверное, ружейный ствол вождь использовал как слуховую трубку. А если бы какой враг мирового пролетариата, подкравшись сзади, нажал на спусковой крючок? Страшно представить (было).
Запал в душу ещё один вышибающий слезу рассказик другого автора в другой книге с дразнящим аппетит названием «Картошка с салом». Вообще, тема питания на Боровицком холме у разных придворных писателей трагична до такой степени, с которой начинается комедия. Нам трудно себе представить, что жильцы Кремля в то время голодали, как весь трудовой народ, что первые лица нового государства, как благородные девицы, пекущиеся о талиях, были подвержены голодным обморокам. Если я за давностью лет что-то не перепутал, в одном из воспоминаний о голоде в Кремле описан трогательный случай. Для вождя мирового пролетариата, чтобы накормить его любимого котёнка, во всей столице едва сыскали блюдечко молока и одну белую булочку. Нелюбимых котят, надо полагать, съели соратники рангами ниже. Думаю, не ошибся, так как вплоть до НЭПа в Москве редкостью были коты и кошки и прочие братья наши меньшие, включая ворон. Ради истины (пусть досадной для некоторых) отмечу, что в то же время, когда в города входили белые, там возобновлялась торговля, устанавливались твёрдые цены на продукты питания. «Ни в одном из районов, подвластных белым, не было голода» (В. Шамбаров, Белогвардейщина, с. 345). Тодько не будем обращать внимание на такие мелочи.
Однако вернусь к классике – к «Картошке с салом».
Сюжет прост, но поучителен. Соратники наркома Дзержинского по делу освобождения рабочего класса (в том числе и от продуктов питания), прибегнув к простительному обману, спасли своего шефа от голодной смерти в Кремле, солидарно голодавшем тогда с городами, где установилась власть Советов. К сожалению, пересказать близко к тексту за давностью лет не могу, а перечитывать такое нет сил. Поэтому позволю себе авторскую версию.
Итак…
Представьте себе длинный, со сводчатым потолком, коридор в одном из кремлёвских дворцов. Держась бледной слабеющей рукой за белую стену, еле передвигает ноги, обутые в кавалерийские сапоги, тощий человек. На нём неизменная солдатская шинель и строевой картуз. Испитому лицу придаёт интеллигентность узкая, несколько длинноватая бородка. В таком виде он взберётся, дайте срок, на каменный столп посреди Лубянки и, забронзовев, простоит на нём до новой (антисоциалистической теперь) революции. А пока мы наблюдаем живого человека в стадии «доходяги» (именно так, судя по рассказу… А, вспомнил! Ю.Германа). Собрав всю свою сверхчеловеческую волю в кулак главного надзирателя пыточных камер Советской России, чекист №1 преодолевает последние шаги до своего кабинета. Он очень голоден. А здоровье осталось в царских ссылках и тюрьмах. На каждом полушаге его охватывало сожаление: эх, лучше бы он, шляхтич по документам, выправленным отцом Эдмундом-Руфином, и внук Иосифа из еврейского городка Ошмяны, что в Виленской губернии, выбрал путь иезуита, как мечтал, учась в гимназии! Но на втором полушаге такая предательская мысль сменялась убеждением в правильности окончательного выбора. Он, Феликс Эдмунд-Руфимович, сумел сочетать в себе иезуита и социал-демократа, ненависть поляка и представителя другого гонимого народа к русским поработителям. Теперь России конец, скоро и название такое мерзкое исчезнет с политических карт мира; запашок русского духа останется только в центральной глубинке, в окружении инородцев бывшей империи, дайте только… пообедать. Мысли опять обратились на мучительные призывы голодного желудка. С тех пор, как бабахнула «Аврора» по Зимнему, не даёт он, пустой, покоя. «Хоть бы НЭП какой скорее случился, пообедать бы у капиталиста проклатого!».
С этим низменным желанием вождь 2-го ранга, по кличке Железный Феликс, чьи «немигающие глаза горели холодным огнём фанатизма», как описал его современник, приблизился к кабинету.
У дверей стоял часовой в «будёновке». Деревенскому парню тоже постоянно хотелось есть, с тех пор как призвали его для защиты власти рабочих и крестьян. Среди властных лиц в Кремле преобладали типы не местные, иноземные; среди них мелькали похожие на рабочих, только ничем «рабочим» они не занимались. А вот крестьянина Ваня-курсант не узнавал ни в ком. Разве что этот… Калинин. Но козлобородый сам на лужайке под стеной не пахал, только уговаривал «ходоков к Ленину» возвращаться домой и там пахать до окончательной победы социализма.
Сохранять вертикальное положение голодному часовому помогала тяжёлая винтовка с примкнутым штыком, у ноги. За неё и держался кремлёвский курсант, сын бедняка. При виде народного комиссара подумал: «Чёй-то нонче нашего Хвеликса Едмундеевича качаеть? Никак вчера отмечали победу Мировой Революции? Коль так, - вздохнул Ваня, - вапче жратвы ниде не станет». В дверях кабинета основатель ВЧК приостановился, спросил с надеждой: «Сухарика не найдётся, боец?». И, проницательно разгадав ответ в глазах часового, скрылся за дверью кабинета.
Ваня оказался смышлёным малым. Доложил командиру, тот – выше. Экстренно собрался совнарком. Он уже отзавтракал, что подтверждает большевистская хроника, картофелем (без масла) и посему был настроен на добрые поступки. Единогласно решили: отдать хворому соратнику последний кусок сала, чтобы «подогреть его сердце до соответствия с холодностью ума» (так в «Постановлении» за то всемирно историческое число). Сало изъяли из мышеловки, которую заряжали для поимки дичи на территории Кремля. Зная способность Дзержинского дотошно до всего докапываться, блюдо «картошка с салом» задним числом вписали в прейскурант того дня кремлёвской столовки для лиц, питающихся по норме №1. Кто-то заметил, что тарелку с редкой снедью ни в коем случае нельзя нести на квартиру четы Дзержинских. Варшавянка Софочка, жена наркома, особа вспыльчивая, выросла в богатой еврейской семье Мушката-Шмурло, где свинину в любом виде, чтобы не гневить Яхве, отвергали с порога. Поэтому блюдо отнесли в кабинет голодающего, улучив момент, когда обладатель всегда чистых рук освободился от любимого дела – лично допрашивать обвиняемых.
Но вы не знаете Дзержинского! Учуяв запах редкого лакомства, он вышел в коридор и стал отлавливать пробегающих сотрудников. Каждому задавал один вопрос: «Что сегодня ели в столовой?». Вопрошаемые, загодя предупреждённые совнаркомовскими заговорщиками, делая невинные глаза, ответствовали: «Картошку… э-э-э.. с этим самым… с салом». Убедившись, что сотрудники врут ему слаженно, Железный Феликс возвратился в кабинет и только тогда принялся за еду. Предполагаю, в эти минуты в немигающих глазах несостоявшегося иезуита, «холодный огонь фанатизма» сменился выражением, свойственным жующему существу (если он не «человечинку жуёт», по словам поэта).
Таков тот рассказ в моей памяти. Повторяю: за точность не ручаюсь.
Представляю читателям право самим решать, чем был случай в Кремле, описанный в рассказе «Картошка с салом». Легендой придворного бытописателя? Театрализованной постановкой высокопоставленного героя повествования – на публику, которая за кремлёвской стеной, в ожидании сытого социализма, доедала свои 124 грамма хлеба? Реальным событием, вызванным нерадивостью снабженцев в тот день? Поле для гаданий безгранично.
Моё же собственное воображение рисует сентиментальную картину, достойную кисти Федотова (см. «Завтрак аристократа»). Притом, я отнюдь не фантазирую, я провёл авторское расследование и вот что выяснил:
Поковырявшись для виду в тарелке, нарком кликнул Ваню. Железный Феликс за своё короткое председательство в ВЧК уже столько отправил в расход разносословных Вань (в том числе из «беднейших» слоёв), что ему вдруг захотелось хоть одну молодую жизнь подкрепить лишним куском, продлить хотя бы на денёк. «Доешь, храбрый боец». Часовой, не выпуская из руки винтовки, не заставил себя ждать. Когда он удалился, гремя прикладом и смущённо отрыгивая картошкой с салом, знаток каторжных хитростей запустил железную руку в потайный карман шинели, откуда извлёк плоский пакет, навороченный из серых листов газеты «Правда». В нём оказался аппетитный шмат мяса, приготовленного так, как готовили в лучших домах Варшавы. Верная Софочка с детства терпеть не могла свинины, от вида сала могла упасть в обморок, но толк в парной говядине понимала.
Продолжение см. в очерке «Об одёжке с буржуйского плеча»
