В событиях, происходящих на нынешней Украине, нет ничего нового. И, поскольку история в этой квази-стране ходит по замкнутому кругу, вряд ли будет, ибо в том же круге вращается и сознание не способных извлечь из своих ошибок какой-либо урок ее жителей.
Стоит, например, посмотреть, каковой предстает вильна Украина периода гражданской войны в автобиографическом произведении киевлянина Константина Паустовского «Повесть о жизни».
Я, конечно, мог бы взять свидетельства из более основательных мемуаров очевидцев тех лет, однако всегда предпочитаю писательские – пускай и менее правдивые, но зато с большей степенью обобщенности.
Эпиграфом к тому, о чем будет говориться далее, мог бы стать лозунг тех лет, приводимый Паустовским: «Хай гирше, та инше». Т.е. – «пускай хуже, но по-другому».
Сразу же по приезду в Киев, Паустовского, гражданина, вообще-то, соседнего и далеко не братского для украинской власти государства, повесткой вызывают на призывной пункт. Причем сопровождать его приходится управдому-заложнику, который, в случае неявки призывника грозит расстрел. И, как оказывается далее – не ему одному.
«На призывном пункте пришлось стоять в очереди. Коменданты домов с толстыми домовыми книгами суетились около мобилизованных. Вид у комендантов был виноватый и заискивающий. Они усиленно угощали мобилизованных папиросами, просто навязывали им папиросы и поддакивали всем их разговорам, но ни на миг не отходили от своих подопечных.
В глубине комнаты, вонявшей кухней, сидел за столом гетманский офицер с желто-голубыми погонами. Он тряс под столом ногой.
Я показал офицеру свои документы и твердо сказал, что я, как гражданин Российской Советской Федерации, призыву в гетманскую армию не подлежу.
– Какой сюрприз! – сказал офицер и, гримасничая, поднял брови. – Я просто очарован вашими словами. Если бы я знал, что вы соблаговолите явиться, то вызвал бы военный оркестр.
– Ваши шуточки не имеют отношения к делу.
– А что имеет? – зловеще спросил офицер и встал. – Может быть, вот это?
Он сложил кукиш и поднес его к моему лицу.
– Дулю! – сказал он. – Дулю с маком стоит ваше советско-еврейское подданство. Мне начхать на него с высокого дерева.
– Вы не смеете так говорить! – сказал я, стараясь быть спокойным.
– Каждый тычет мне в глаза это «не смеете», – грустно заметил офицер и сел. – Хватит! Из уважения к вашему липовому подданству я назначаю вас в сердюцкий полк. В гвардию самого пана гетмана. Благодарите бога. Документы останутся у меня. Следующий!
Вся эта комедия, подкрепленная солдатскими штыками, была так нелепа и неправдоподобна, что горечь от нее я впервые ощутил только в холодной казарме. Я сел на пыльный подоконник, закурил и задумался. Я готов был принять любую опасность, тяжесть, но не этот балаган с гетманской армией. Я решил осмотреться и поскорее бежать.
Но балаган оказался кровавым. В тот же вечер были застрелены часовыми два парня из Предмостной слободки за то, что они вышли за ворота и не сразу остановились на окрик».
Далее описываются пассионарные представители украинского воинства: «Большинство мобилизованных состояло из «моторных хлопцев». Так называли в городе хулиганов и воров с отчаянных окраин.
То были отпетые и оголтелые парни. Они охотно шли в гетманскую армию. Было ясно, что она дотягивает последние дни, и «моторные хлопцы» лучше всех знали, что в предстоящей заварухе можно будет не возвращать оружия, свободно пограбить и погреть руки. Поэтому «моторные хлопцы» старались пока что не вызывать подозрений начальства и, насколько могли, изображали старательных гетманских солдат.
Полк назывался «Сердюцкий его светлости ясновельможного пана гетмана Павло Скоропадского полк».
Я попал в роту, которой командовал бывший русский летчик – «пан сотник». Он не знал ни слова по-украински, кроме нескольких команд, да и те отдавал неуверенным голосом. Прежде чем скомандовать «праворуч» (направо) или «ливоруч» (налево), он на несколько мгновений задумывался, припоминая команду, боясь ошибиться и спутать строй. Он с открытой неприязнью относился к гетманской армии. Иногда он, глядя на нас, покачивал головой и говорил:
- Ну и армия ланцепупского шаха! Сброд, шпана и хлюпики!
Несколько дней он небрежно обучал нас строю, обращению с винтовкой и с ручными гранатами. Потом нас одели в зелено-табачные шинели и кепи с украинским гербом, в старые бутсы и обмотки и вывели на парад на Крещатик, пообещав на следующий день после парада отправить на петлюровский фронт».
Заметим, что абсурд даже более запредельный, чем на сегодняшний: националистов мобилизовывают воевать с националистами. Впрочем, сегодняшней Украине, скорее всего, предстоит и такой вариант…
Далее описывается бесцельное сидение в окопах. Еще далее – «бой»:
«В рассветной мути со стороны Киева возник воющий свист снаряда. Мне показалось, что снаряд идет прямо на нас. И я не ошибся.
Снаряд ударил в бруствер, взорвался с таким звуком, будто воздух вокруг лопнул, как пустой чугунный шар. Осколки просвистели стаей стрижей.
Второй снаряд дарил около «лисьей норы». Из блиндажа выскочил «пан сотник». Третий снаряд снова попал в бруствер.
- Свои! – закрычал рыдающим голосом «пан сотник» и погрозил в сторону Киева. – Свои обстреливают! Идиоты! Рвань! В кого стреляете? В своих стреляете, халявы!
«Пан сотник» повернулся к нам:
- Отходить! Живо! Без паники! К чертовой матери вашего гетмана.
Перебежками, ложась каждый раз, когда нарастал свист снаряда, мы спустились на Приорку. Первыми, конечно, бежали «моторные хлопцы».
Оказалось, что гетманская артиллерия решила, будто наши окопы уже заняты петлюровцами, и открыла по ним сосредоточенный огонь».
Комментарий от повествователя:
« Я сознавал, конечно, что время легендарное, почти фантастическое, иной раз похожее на бред или чрезмерный гротеск (время - да, хочется поправить повествователя, но еще больше – страна). Серые мысли мелькали у меня в голове, и я вяло думал: «Когда же кончится этот бестолковый любительский спектакль с гетманами, атаманами, Петлюрой, с выкрикиваньем трескучих лозунгов, неразберихой мыслей, полной путаницей понятий и злобой, гораздо большей, чем это оправдывалось обстоятельствами. Когда же задернется занавес на этой наспех сколоченной эстраде, где, к сожалению, лился не клюквенный экстракт, а настоящая кровь».
Этот во многом риторический вопрос можно смело переадресовать украинским политическим деятелям наших дней. Хотя – хоть переадресовывай, хоть нет – и так понятно: никогда не закончиться. Разве что на время. А потом начнется по новой – и в тех же самых апробированных украинской историей формах.
Отмечу одну интересную подробность. В воспоминаниях о Украинской республике девятнадцатого года тон обычно либеральничающего с поводом и без повода Паустовского меняется, его текст обретает ироничную, часто и едкую саркастичность, свойственных его однокорытнику Булгакову, да и не удивительно: фарсовость описываемых ситуаций и не предполагает иную. В особенности много таких совпадений с Булгаковым в главе «Фиолетовый луч», посвященной уже пребыванию у власти Петлюры (такому же кратковременному, как предыдущая власть Скоропадского, описанная у Булгакова). И если уж хохлы достали толерантного Паустовского, то о чем вообще говорить…
Все же – продолжим:
«Кричать во весь голос «слава!» несравненно труднее, чем «ура!». Как не кричи, а не добьешься могучих раскатов. Издали всегда будет казаться, что кричат не «слава», а «ава», «Ава», «ава». В общем это слово оказалось неудобным для парадов и проявления народных восторгов. Особенно когда проявляли их пожилые громадяне в смушковых шапках и вытащенных из сундуков помятых жупанах.
Поэтому, когда наутро я услышал из своей комнаты возгласы «ава, ава», я догадался, что в Киев въезжает на белом коне сам «атаман украинского войска и гайдамацкого коша» пан Петлюра.
Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном коне.
Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был защитный жупан на вате. Единственное украшение – кривая запорожская сабля, взятая, очевидно, из музея, - била его по ляжкам. Щирые украинцы с благоговением взирали на эту казацкую «шаблюку», на бледного припухлого Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях.
Гайдамаки с длинными синевато-черными чубами – оселедцами – на бритых головах напоминали мне детство и украинский театр. Там такие же гайдамаки с подведенными синькой глазами залихватски откалывали гопак. «Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!»
Оценим и другие сходства событий тех лет с днями нынешними.
Первое:
«Петлюра привез с собой так называемый галицийский язык – довольно тяжеловесный и полный заимствований из соседних языков». Который, замечу, после долгого перерыва, опять внедряется в украинскую разговорную «мову».
Второе:
«В первые дни петлюровской власти опереточные гайдамаки ходили по Крещатику со стремянками, влезали на них, снимали все русские вывески и заменяли их украинскими».
Третье:
«Петлюра пытался возродить слащавую Украину. Но ничего из этого, конечно, не вышло.
Некогда блестящий Киев превратился в увеличенную Шполу или Миргород с их казенными присутствиями и заседавшими в них Довгочхунами.
Все в городе было устроено под старосветскую Украину, вплоть до ларька с
пряниками под вывеской «Оце Тарас с Полтавщины». Длинноусый Тарас был так важен и на нем топорщился и пылала яркой вышивкой такая белоснежная рубаха, что не каждый отваживался покупать у этого оперного персонажа жамки или мед».
И – очередной вывод:
«При Петлюре все казалось нарочитым – и гайдамаки, и язык, и вся его политика, и сивоусые громадяне-шовинисты, что вылезли в огоромном количестве из пыльных нор, и деньги, - все, вплоть до анекдотических отчетов Директории перед народом.
При встрече с гайдамаками все ошалело оглядывались и спрашивали себя – гайдамаки это или нарочно. При вымученных звуках нового языка невольно приходило в голову – украинский это язык или нарочно. А когда давали сдачу в магазине, вы с недоумением рассматривали серые бумажки, где едва проступали тусклые пятна желтой и голубой краски, и соображали – деньги это или нарочно. В такие замусоленные бумажки, воображая их деньгами, любят играть дети.
Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы. Фальшивые деньги ходили свободно и по тому курсу, что и настоящие.
Не было ни одной типографии, где наборщики и литографы не выпускали бы, веселясь, поддельные петлюровские ассигнации – карбованцы и шаги. Многие предприимчивые граждане делали фальшивые деньги у себя на дому при помощи туши и дешевых акварельных красок».
Думается, возврат к этой замечательной денежной системе ждет и современную украинскую державу. Впрочем, первый шаг к нему, кажется, уже сделан: с неделю назад украинские гривны пустили в продажу не по номиналу, а рулонами.
И, наконец, фарс чистейшей воды – это уже упоминаемый отчет Директории перед народом.
«Весь город пытался прорваться на этот отчет, предчувствуя неожиданный аттракцион, - свидетельствует Паустовский. - Так оно и случилось.
Зрители искренне веселились, но настороженно затихли, когда на сцену тяжело вышел пожилой «министр державных балянсов», иначе говоря министр финансов.
У этого министра был взъерошенный и бранчливый вид. Он явно сердился и громко сопел. Его стриженная ежиком круглая голова блестела от пота. Сивые запорожские усы висели до подбородка.
Никакого доклада он делать не собирался. Он подошел к рампе и начал прислушиваться к гулу в зрительном зале. Для этого министр даже поднес ладонь, сложенную чашечкой, к своему мохнатому уху. Послышался смех. Министр удовлетворенно усмехнулся, кивнул каким-то своим мыслям и спросил:
- Москали?
Действительно, в зале сидели почти одни русские. Ничего не подозревавшие зрители простодушно ответили, чт, да, в зале сидят преимущественно москали.
- Т-а-ак! – зловеще сказал министр и высморкался в широченный клетчатый платок. - Очень даже понятно. Хотя и не дюже приятно.
Зал затих, предчувствуя недоброе.
-Якого ж биса, - вдруг закричал министр по-украински и покраснел как бурак, - вы приперлись сюда с вашей поганой Москвы, як мухи на мед. Чего вы тут не бачылы? Бодай бы вас громом разбило! У вас там. В Москве, доперло до того, что не то что покушать немае чего, а и ... немае чем.
Зал возмущенно загудел. Какой-то человечек выскочил на сцену и осторожно взял «министра балянсов» под локоть, пытаясь его увести. Но старик распалился и так оттолкнул человечка, что тот едва не упал. Старика уже несло по течению. Он не мог остановиться.
- Що ж вы мовчите? – спросил он вкрадчиво. – Га? Придуриваетесь. Так я за вас отвечу. На Украине вам и хлиб, и сахар, и сало, и гречка, и квитки. А в Москве дулю сосали с лампадным маслом. Ось як!
Уже два человека осторожно тащили министра за полы чесучового пиджака, но он яростно отбивался и кричал:
- Голопупы! Паразиты! Геть до вашей Москвы! Там маете свое жидивске правительство! Геть!
Красного от негодования старика наконец уволокли за кулисы. И тотчас, чтобы смягчить неприятное впечатление, на сцену выскочил хор парубков в лихо заломленных смушевых шапках, ударили бандуристы, и парубки, кинувшись вприсядку, запели:
Ой, що там лежить за покойник,
То не князь, то не пан, не полковник –
То старой бабы-мухи полюбовник.
На этом отчет Директории перед народом закончился».
Еще один актуальный аспект – удержание ускользающей власти:
«От правления Петлюры, равно как и от правления гетмана, осталось ощущение полной неуверенности в завтрашнем дне и неясности мысли. Петлюра больше всего надеялся на французов, занимавших в то время Одессу. Петлюровцы распускали слухи, будто французы уже идут на выручку Киеву, будто они уже в Виннице, в Фастове и завтра могут появиться даже в Боярке под самым городом бравые французские зуавы в красных штанах и защитных фесках. В этом клялся Петлюре его закадычный друг – французский консул Энно.
Газеты, ошалевшие от противоречивых слухов, охотно печатали всю эту чепуху.
Слухи при Петлюре приобрели характер стихийного, почто космического явления, похожего на моровое поветрие. Это был повальный гипноз.
Слухи эти потеряли свое прямое назначение – сообщать вымышленные факты. Слухи приобрели новую сущность, как бы иную субстанцию. Они превратились в средство самоуспокоения, в сильнейшее наркотическое лекарство. Люди обретали надежду на будущее только в слухах.
Даже внешне киевляне стали похожи на морфинистов. При каждом новом слухе у них загорались обычно мутные глаза, речь из косноязычной превращалась в оживленную и даже остроумную.
Даже самые матерые скептики верили всему, вплоть до того, что Украина будет объявлена одним из департаментов Франции и для торжественного провозглашения этого государственного акта едет сам президент Пуанкаре, или что киноактриса вера Холодная собрала свою армию и, как Жанна Дарк, вошла на белом коне во главе своего бесшабашного войска в город Полтаву, где и объявила себя украинской императрицей.
По существу, это был чудовищный апокриф лжи и неудержимой фантазии беспомощных и растерявшихся людей».
Как видим, украинцы предпочитали жизнь в сказочной действительности не только в наши дни. Точно также, как и петлюровцы, подобно теперешним славным украинским рыцарям грабеж и бегство – сражениям.
Читаем финал главы:
«Когда... всем стало ясно, что дело Петлюры пропало, в городе был объявлен приказ петлюровского коменданта.
В приказе этом было сказано, что в ночь на завтра командованием петлюровской армии будут пущены против противника смертоносные фиолетовые лучи, предоставленные Петлюре французскими военными властями при посредстве «друга свободной Украины» французского консула Энно.
В связи с пуском фиолетовых лучей жителям города предписывалось во избежание лишних жертв в ночь на завтра спуститься в подвалы.
Утром город был свободен от петлюровцев, выметен до последней соринки. Слухи о фиолетовых лучах для того и были пущены, чтобы ночью уйти без помехи».
Чего пожелаем и теперешним свидомым, а в качестве завершения прибавим еще одно суждение Паустовского:
«У каждого народа есть свои особенности, свои достойные черты. Но люди, захлебывающиеся слюной от умиления перед своим народом и лишенные чувства меры, всегда доводят эти национальные черты до смехотворных размеров, до патоки, до отвращения. Поэтому нет злейших врагов у своего народа, чем квасные патриоты».
Последней фразой Паустовский, на протяжении своих мемуаров неоднократно и с большой симпатией описывавший записных русофобов, не последнее место среди которых занимали его многочисленные родственники (чего стоит одна из его тетушек, использующая шевченковского «Кобзаря» в качестве Библии!), надо полагать, метит не только в сторону украинцев, но и русских.
Оставим это на его совести.
