На нашей подводной флотилии начали вдруг происходить непонятные вещи. Стали гореть подлодки, одна за другой. Большой пожар на лодке – это одна из самых тяжелых аварий. Отсеки в этом случае перекрываются, чтобы пожар не распространился по лодке, и, как правило, выгорают вместе с людьми.
Гибель подводников, тяжелая атмосфера на флотилии. Слушать, как отдирали останки подводников от переборок, хоронить товарищей было запредельно тяжело. Выйти в городок, на люди, не хватало сил. Тошно было смотреть друг на друга.
Но наступила и наша очередь, загорелась и наша лодка. И мы пошли в горящий отсек, и нас там намертво задраили. Никто никогда на лодках не погасил еще большого пожара, работая в пожаре. И мы, когда шли в аварийный отсек, конечно же, и не думали о выживании. Промелькнула у меня мысль, что уж в этот раз точно придется помереть. И быстрей в работу, дело делать, пока живой.
Нас трое: Герасимюк, Громов и я. Отсек был жилой и аккумуляторный, горел весь. Сначала не было видно места, свободного от пламени: это горел лак на дереве кают. Нас просто ошеломил вид плавящегося металла в переходе на нижнюю палубу. Толстенные металлические ступени трапа прогорали на наших глазах насквозь. Лишь потом разобрались, что там горела перекись водорода. И первым через эту домну прошел Громов.
Оказывается, можно выжить в пожаре. Особенно в герметичном отсеке, где кислород быстро выгорает. Всё горит как-то иначе, чем на воздухе. Одежда, например, превращается в обугленную броню. Главное, чтобы тело было прикрыто хоть чем-нибудь. Там, где были голые участки кожи, они сварились и потом долго текли жутко вонючей жидкостью из лопающихся пузырей.
Смотрим: горим, но живем. Отвоевали участок, свободный от пожара, стало легче. Начали работать уверенней. Сначала гасили всё подряд. Потом махнули рукой на два очага и гасили то, что прорывалось из них. Отвоевали почти весь отсек.
И тут пошли взрывы. Через отсек – голубая молния и мощный звуковой удар. Пошли снова пожары по всему отсеку.
Когда первый раз пыхнуло и грохнуло, Слава Герасимюк, как только смог, спрашивает:
– Что это было?
– Регенерация, наверное, – отвечаю.
– Так почему же мы еще живы? – резонно усомнился Слава, меланхоличный в абсолютно любой ситуации
И действительно, взорвись пластины регенерации воздуха, в отсеке было бы крошево. Это прогорела изоляция на кабелях и они, коротясь, взрывались. Всё равно, что молния с громом в комнате. Расплавленные и горящие сердечники кабелей вызывали новые пожары по всему отсеку. А отключить кабели нельзя. Они напрямую подключены к клеммам аккумуляторной батареи. Открыть лаз в батарею, когда кругом огонь, значило подвергнуть эту батарею почти стопроцентной опасности взрыва, а лодку – гибели. Пришлось опять всё тушить по нескольку раз, пока все кабели не выгорели.
Мы потушили либо само прогорело всё, кроме «домны». Мы вбухали туда неимоверное количество пены. Но там как плавилось железо, так и плавится. Не гасится, хоть тресни.
Громов без сознания. Это я его вырубил. На всякий случай. А то он пытался выйти из отсека через глухую переборку. Мычал и вбивался в металл. Герасимюк сидит на нем и следит, чтобы он не сорвал с себя маску. Громов был крупнее нас с Герасимюком, работал больше нас, неистово рубил горящие двери кают и деревянные переборки, чтобы рассечь фронт огня или прорваться к взрывоопасным веществам и выхватить их из-под носа у огня, – и у него первого заглох изолирующий противогаз.
Нам с Герасимюком тоже уже трудновато. А выйти не можем. Нельзя, не выпускают. Кремальеры заклинили наглухо. А в отсеке же всё выгорело. Связи нет. На перестукивание сил нет, да и бесполезно. Морзянкой не объяснишь всю ситуацию, не осталось на это противогазного времени.
В отсеке – порядка тридцати пунктов связи. Один за другим перебираю их – не работают, сгорели. Был и очень надежный аварийный пункт связи, к несчастью – конструктивно рассчитанный на затопление отсека, а не на пожар. Он был расположен как раз над «домной», и его невозможно было использовать, хоть я и пробовал дважды. Проскочить по плавящемуся трапу – это одно, а висеть над этим трапом и пытаться открутить тугую заглушку – совсем другое. Именно там я обгорел куда больше, чем за весь остальной пожар. Конструкторам лодки и в голову не приходило, что кто-то будет тушить большой пожар в отсеке и притом нуждаться в связи.
Оставалась лишь надежда, что где-нибудь сохранилась обычная связь. Ползал я, ползал, и, как ни странно, в самом чреве пожара нашел-таки исправную линию связи. Открыли переборочный люк, приняли Громова, а потом подменили и нас.
По-моему, это был первый случай, когда большой пожар на лодке был погашен прямыми действиями подводников в аварийном отсеке, и когда подводники выжили в большом пожаре.
Громов потом, почему-то, никогда не смотрел в мою сторону. Никак, наверное, не мог решить: то ли я его спас, то ли обидел.
Но какой это ком в горле – выйдя из пекла, видеть слезы радости на лицах своих товарищей. Становится понятно, какой ужас они только что пережили. Впоследствии, неоднократно побывав и с той, и с другой стороны, я стал, если была хоть малейшая возможность выбора, эгоистично лезть в пекло.
***
После таких случаев нравственный облик экипажа преображается, взлетая на необыкновенную духовную высоту. Эта духовность остается у людей на всю жизнь, передается окружающим, передается поколениям.
Представьте себе, что Вы сбегали на смерть за другого человека, или кто-то сходил на смерть за Вас. И какие отношения будут после этого у вас друг с другом?
Всё. Всякие мелочи и недоразумения становятся просто невозможны. Люди настолько доверяют, настолько близки друг другу, насколько это бывает в семье, где звенят друг о друга душами. И эта духовность остается у людей на всю жизнь, передается окружающим, передается поколениям.
